таким человеком, как Готлиб... Я готов поверить, что он знает все о  силах
материальных, но меня поражает, когда такой человек слепо закрывает  глаза
на жизненную силу, создающую все другие.  Он  утверждает,  что  знание  не
имеет цены, если не опирается на цифры. Прекрасно! Если кто-нибудь из вас,
молодых светил, может взять и  вымерить  гений  Бен  Джонсона  портновским
сантиметром, тогда  я  соглашусь,  что  мы,  бедные  словесники,  с  нашей
безусловно  нелепой  верой  в  красоту,  и  верность  идеалам,  и  в   мир
сновидений, - что мы на ложном пути!
   Мартин Эроусмит не вполне уяснил себе точный смысл этих слов, но в юном
своем пылу нисколько этим не  смутился.  Он  с  облегчением  услышал,  как
профессор Эдварде из гущи  бороды  и  табачного  дыма  проронил  нечто  до
странности похожее на "тьфу, пропасть!" и, перебив Брамфита, сам  завладел
разговором. В  другое  время  Дубль  с  любезной  язвительностью  стал  бы
уверять, что Готлиб "похоронных дел мастер", который тратит за  годом  год
на разрушение теорий, созданных другими учеными, сам же не вносит в  науку
ничего нового.  Но  сегодня,  в  пику  таким  пустомелям-словесникам,  как
Брамфит, он стал  превозносить  Готлиба  за  долгие,  одинокие,  неизменно
безуспешные усилия синтезировать антитоксин, за дьявольское наслаждение, с
каким он опровергает  свои  собственные  положения  наряду  с  положениями
Эрлиха  [Эрлих  Пауль  (1854-1915)  -  знаменитый  немецкий   бактериолог,
создатель препарата "606" для лечения сифилиса] или  сэра  Альмрота  Райта
[известный английский врач и ученый]. Говорил он и о  прославленной  книге
Готлиба "Иммунология", которую прочли семь девятых изо всех людей, имеющих
некоторые шансы ее понять, - а их во всем мире девять человек.
   Вечер закончился знаменитыми пончиками миссис  Эдварде.  Сквозь  марево
весенней ночи Мартин зашагал к своему пансиону. Спор о  Готлибе  вызвал  в
нем безотчетное волнение. Он думал о том, как хорошо ночью в  лаборатории,
одному,  уйти  с  головой  в  работу,  презирая  академический   успех   и
общедоступные лекции. Сам он никогда не видел Готлиба, но  знал,  что  его
лаборатория  помещается  в  главном  медицинском  корпусе.  Он  побрел  по
направлению к отдаленному  медицинскому  городку.  Те  немногие,  кого  он
встретил на пути, торопливо и настороженно проходили мимо. Мартин  вступал
в тень анатомического корпуса, угрюмого,  точно  казарма,  и  тихого,  как
мертвецы, что лежали там в секционной. Поодаль вставал со  своими  башнями
главный медицинский корпус - угрюмая, туманная громада;  высоко  в  темной
стене  -  одинокий  свет.  Мартин  замер.  Свет  внезапно  потух  -  точно
потревоженный полуночник старался спрятаться от него, Мартина.
   Две минуты спустя на каменном крыльце  медицинского  корпуса  появилась
под дуговым фонарем  высокая  фигура  аскета,  замкнутого,  неприступного.
Смуглые щеки его были впалы, нос тонкий, с горбинкой. Он не торопился, как
запоздалый семьянин. Он не видел мира. Он посмотрел на  Мартина  -  сквозь
него; и побрел прочь, что-то бормоча про себя, сгорбив плечи,  стиснув  за
спиною длинные переплетенные пальцы. Сам подобный тени, он  скрылся  среди
теней.
   На нем было сильно потертое пальто, как у любого небогатого профессора,
но Мартину он запомнился в черном бархатном плаще, с горделивой серебряной
звездой на груди.


   С первого дня поступления на медицинский факультет у Мартина  Эроусмита
сложилось  высокое  мнение  о  себе.  Он  был  медиком  и  потому  казался
романтичней других студентов, ибо медики славятся знакомством с различными
тайнами,  ужасами,  захватывающими  пороками.  Студенты  других  отделений
забегают к ним  заглянуть  в  их  книги.  Но,  будучи  бакалавром  наук  и
искусств, получившим общеобразовательную подготовку, он ставил себя выше и
своих же товарищей  медиков,  которые  по  большей  части  кончили  только
среднюю школу или, в лучшем случае,  проучились  еще  год  в  каком-нибудь
захудалом лютеранском колледже, затерявшемся среди кукурузных полей.
   Однако при всей своей гордости Мартин нервничал. Он думал  о  том,  как
ему придется делать операции, - еще чего  доброго,  неправильным  разрезом
убьешь человека, а более непосредственно страшила мысль о секционном зале,
о строгом, неприветливом анатомическом  корпусе.  Ему  доводилось  слышать
рассказы старших медиков об ужасах "анатомички", о темном подвале,  где  в
чанах с рассолом, на крючках, точно связки омерзительных плодов, подвешены
трупы, о служителе Генри, который, говорят, вытаскивает трупы из  рассола,
вводит им в вены  сурик  и,  укладывая  на  подъемник,  обзывает  бранными
словами.
   Осенний день дышал степною свежестью,  но  Мартин  ничего  не  замечал.
Миновав аспидно-черный вестибюль главного медицинского корпуса, он  спешил
по широкой лестнице к кабинету Макса Готлиба. Он не  глядел  на  встречных
студентов и, когда налетал на них, смущенно бормотал  извинения.  Это  был
знаменитый час! Мартин  решил  избрать  специальностью  бактериологию;  он
откроет чудесные неведомые микробы; профессор Готлиб признает в нем гения,
сделает его ассистентом, предречет  ему...  Мартин  остановился  в  личной
лаборатории Готлиба, маленькой опрятной  комнате,  где  на  рабочем  столе
выстроились в деревянной стойке заткнутые ватой пробирки;  здесь  не  было
ничего  замечательного,  ничего  колдовского,  кроме  водяной  бани  с  ее
замысловатым градусником и  электрическими  лампочками.  Мартин  переждал,
пока другой студент -  какой-то  остолоп  и  заика  -  кончил  разговор  с
Готлибом, темным, худым  и  бесстрастным  у  своего  письменного  стола  в
каморке при лаборатории, - затем ринулся вперед.
   Туманной апрельской  ночью  Готлиб  представился  Мартину  романтичным,
точно всадник в плаще, теперь же он показался раздражительным средних  лет
человеком. Вблизи Мартин разглядел морщинки вокруг  его  ястребиных  глаз.
Вот он снова повернулся к столу,  на  котором  лежала  груда  растрепанных
записных книжек, листы с вычислениями и  изумительно  точная  диаграмма  с
красными и зелеными кривыми, спадающими до нуля. Вычисления записаны  были
изящно, мелко, восхитительно четко; изящны были  и  тонкие  руки  ученого,
перебиравшие бумаги.  Он  поднял  глаза  и  заговорил  с  легким  немецким
акцентом. Он произносил слова  не  то  чтобы  неправильно,  а  с  каким-то
теплым, чужестранным призвуком.
   - Да? Так что?
   - Ах, профессор Готлиб, меня зовут Эроусмит. Я -  медик,  первокурсник,
кончил Уиннемакский колледж. Я страшно хотел бы приступить к бактериологии
с этой же осени, а не  в  будущем  учебном  году.  Я  хорошо  подкован  по
химии...
   - Нет. Вам рано.
   - Честное слово, я уверен, что могу приступить теперь же.
   - Боги посылают мне студентов двух пород. Первую породу  они  подсыпают
мне, как картошку. Я картошку не люблю, да и картошка,  по-видимому,  тоже
не питает ко мне особенной нежности, но я ее беру и учу убивать пациентов.
Другая порода... их очень мало!.. и у них как будто по не совсем ясной для
меня причине есть некоторое желание стать учеными, возиться с микробами  и
совершать ошибки. Таких... о, таких я прибираю к рукам, сбиваю с них спесь
и первым делом  заставляю  их  усвоить  основной  принцип  науки,  который
гласит:  ждать  и  сомневаться.  От  картошки  я  ничего  не  требую;   от
сумасбродов, вроде вас, вообразивших, что я могу  научить  их  чему-то,  я
требую всего. Нет. Вы слишком молоды. Придете ко мне через год.
   - Но право же, с моим знанием химии...
   - Физическую химию вы проходили?
   - Нет, сэр, но я очень прилично знаю органическую.
   -  Органическая  химия!  Это  не  химия,  а  ерунда!   Вонючая   химия!
Аптекарская химия! Физическая химия - это сила, это - точность,  жизнь.  А
органическая - это занятие для судомоек. Нет.  Вы  молоды.  Придете  через
год.
   Готлиб  был  непреклонен.  Мановением  крючковатых  пальцев  он  указал
Мартину на дверь, и юноша выбежал вон, не смея  спорить.  Он  был  глубоко
несчастен. На дворе он встретил веселого историка химии  Дубль-Эдвардса  и
начал просительно:
   -  Скажите,  профессор,  есть  для  врача   какая-нибудь   ценность   в
органической химии?
   - Ценность? Еще бы!  Она  изыскивает  лекарства,  утоляющие  боль!  Она
производит краску, в которую выкрашен ваш дом, она расцвечивает платье  на
вашей возлюбленной, - а может быть, в наш век упадка, и ее вишневые губки!
Какой гад посмел очернить мою органическую химию?
   - Никакой. Я просто так, полюбопытствовал, - вздохнул Мартин и побрел в
университетскую столовую, где в  грусти  и  обиде  съел  громадную  порцию
бананового пломбира и плитку шоколада с миндалем.
   "Я хочу заниматься бактериологией,  -  размышлял  он.  -  Хочу  изучать
болезни в самом их корне. Что ж, подучусь физической химии. Покажу старому
Готлибу, черт побери! В один прекрасный день я  открою  бациллу  рака  или
чего-нибудь еще - натяну ему нос!.. О господи, надеюсь, меня  не  стошнит,
когда я в первый раз войду в анатомичку... Я хочу заняться  бактериологией
- теперь же!"
   Перед ним всплыло насмешливое лицо Готлиба; он угадывал в нем  взрывную
силу ненависти и страшился ее. Потом вспомнились  морщинки,  и  он  увидел
Макса Готлиба не гением, а человеком, которому  знакома  головная  боль  и
мучительная усталость, которого можно полюбить.
   "Действительно ли Эдварде так уж много знает, как мне всегда  казалось?
Где истина?" - вопрошал он.


   В первый день работы над трупами Мартин трусил. Он не  мог  глядеть  на
нечеловечески недвижные лица отощало-серых людей, лежавших  на  деревянных
столах. Но они были так безличны, эти старые бродяги, что  через  два  дня
Мартин стал звать их, как и другие медики,  Биллом,  Айком,  "пастором"  и
относиться к ним так же, как к животным  на  занятиях  по  биологии.  Сама
секционная была безлична: жесткий цементный  пол,  жесткие  оштукатуренные
стены между зарешеченными окнами. Мартину претил запах формальдегида; этот
и еще другой какой-то страшный приторный запах, казалось, лип к нему и  за
порогом секционной; но Мартин, чтоб  забыть  его,  закуривал  папиросу,  и
через неделю  он  уже  изучал  артерии  с  юношеским  и  очень  нечестивым
упоением.
   Анатомировал он в паре с  преподобным  Айрой  Хинкли,  известным  среди
студентов под созвучным прозвищем Свинкли.
   Айра готовился в миссионеры-врачеватели. Ему было двадцать девять  лет,
он  окончил  Поттсбургский  христианский  колледж  и  Миссионерскую  школу
Евангелического Просвещения. В юности он играл в футбол;  был  силен,  как
бык, почти как бык, громаден и никакому быку  не  уступил  бы  в  зычности
рева.  Веселый  и  беззаботный  христианин,  неуемный   оптимист,   смехом
смывавший все грехи и сомнения, жизнерадостный пуританин, он с  назойливым
мужеством  проповедовал  учение  своей  крошечной  секты   Евангелического
Братства, гласившее,  что  молиться  в  красивой  церкви  почти  такой  же
разврат, как играть в карты.
   Мартин поймал себя на том, что смотрит на Билли, их труп - малорослого,
угреватого  старика  с  отвратительной  рыжей   бородкой   на   окаменелом
бело-розовом лице, - как на машину, изумительную, сложную, прекрасную,  но
все же машину. Это подорвало его и без того уже слабую веру в божественное
происхождение и бессмертие человека. Он бы, может быть, оставил  при  себе
свои  сомнения,  стал  бы  медлительно  раздумывать  над  ними,  вытягивая
пинцетом нервы из развороченного предплечья, но Айра Хинкли не  давал  ему
покоя. Айра верил, что даже студента медика может привести к благодати,  а
благодать для Айры  означала  пение  чрезвычайно  длинных  и  немелодичных
гимнов в часовне Евангелического Братства.
   - Март, сын мой, - ревел он, - сознаешь ли ты,  что,  хотя  эту  работу
многие, пожалуй, назвали бы грязной, мы  черпаем  в  ней  знания,  которые
дадут нам возможность исцелять тела и врачевать души множества несчастных,
погибших людей?
   - Фью! Души! Я что-то не нашел души в старом Билли. Скажи  по  совести,
неужто ты веришь в эту дребедень?
   Айра сжал кулак, погрозил им, разразился смехом, огрел Мартина по спине
и провозгласил:
   - Брат, думаешь, такими мелочами можно разозлить Айру? Ты  воображаешь,
будто у тебя бездна этих новомодных сомнений? Успокойся, у тебя их нет - у
тебя только расстроено пищеварение. Тебе нужна гимнастика и вера.  Приходи
к  нам  в  ХАМЛ  [Христианская  ассоциация  молодых  людей],  мы  с  тобой
поплаваем, а потом помолимся. Эх ты, несчастный худосочный агностик,  тебе
представился случай разглядеть творение всемогущего - и что же  ты  извлек
из этого урока? Ты только возомнил  себя  очень  умным.  Встряхнись,  юный
Эроусмит! Ты не знаешь, как  ты  смешон  в  глазах  человека,  запасшегося
невозмутимой верой!
   К восторгу работавшего за соседним  столом  Клифа  Клосона,  присяжного
остряка, Айра пребольно пырнул Мартина пальцем между ребер, стукнул его по
затылку и мирно вернулся к работе, а Мартин так и заплясал от злости.


   В колледже Мартин числился "диким" - он не принадлежал ни к  одному  из
тайных  обществ,  именовавшихся  какой-либо  греческой  буквой.   К   нему
"подъезжали", но его раздражала снисходительность  студентов-аристократов,
уроженцев  более  крупных   городов.   Теперь,   когда   большинство   его
однокашников разъехалось, поступив  в  страховые  конторы,  в  юридические
школы, в банки, он чувствовал себя  одиноким,  и  приглашение  вступить  в
Дигамму Пи, главное медицинское братство, его соблазнило.
   Дигамма Пи представляла собой бойкое общежитие с бильярдом и невысокими
ценами. Грубый и завлекательный шум доносился оттуда  по  вечерам,  и  там
непрерывно пели: "Когда умру, меня не хороните". Однако  три  года  подряд
дигаммовцы брали первенство на выпускных экзаменах и получали  медаль  Хью
Луазо по хирургической практике. Этой осенью дигаммовцы почтили  избранием
Айру  Хинкли,  так  как   молва   стала   приписывать   им   распущенность
(поговаривали, что по ночам в общежитие приводили контрабандой  девиц),  -
братство же, завербовавшее в свои ряды преподобного мистера Хинкли,  декан
никак не мог считать безнравственным, а это давало серьезные преимущества,
коль  скоро  члены  его   намеревались   и   впредь   без   помехи   вести
безнравственную жизнь.
   Мартин ценил независимость своей отдельной комнаты, -  в  общежитии  же
теннисные ракетки, брюки, мнения - все  было  общим.  Увидев,  что  Мартин
колеблется, Айра стал его уговаривать:
   - О, ты вступишь в Дигамму! Ты им нужен. Ты умеешь крепко заниматься  -
в этом я отдаю тебе должное. Подумай же, какую  ты  упускаешь  возможность
оказать на ребят хорошее влияние.
   (Айра при каждом удобном случае называл своих однокурсников  "ребятами"
и зачастую применял этот термин на молениях в ХАМЛе.)
   - Ни на кого я не  хочу  влиять!  Я  хочу  научиться  ремеслу  врача  и
зарабатывать шесть тысяч долларов в год.
   - Мой мальчик, если б ты только знал, как это глупо у тебя  получается,
когда ты прикидываешься циником! Поживи с мое, и ты узнаешь: вся  прелесть
профессии врача в том и заключается, что она дает тебе возможность, утоляя
телесные мучения людей, приобщать их в то же время к высокому идеалу.
   - А если им не нужен высокий идеал, как я его понимаю?
   - Март, давай прекратим спор и помолимся вместе!
   - Нет, уволь! По совести, Хинкли, из  всех  христиан,  каких  я  только
знал, ты самый большой эксплуататор. Ты у нас на курсе всякого забьешь.  А
когда я представляю себе, как ты  будешь  донимать  несчастных  язычников,
когда станешь миссионером,  как  наденешь  на  всех  мальчуганов  штаны  и
разлучишь все счастливые пары, перевенчав любовников не с тем, с кем надо,
мне хочется закричать "караул"!
   Перспектива  оставить  свою  надежную  берлогу  и  попасть  под   крыло
преподобного мистера Хинкли была  невыносима.  Только  когда  Ангус  Дьюер
принял приглашение Дигаммы Пи, Мартин тоже согласился вступить в братство.
   Дьюер был одним из немногих одноклассников Мартина, перешедших вместе с
ним на медицинский  факультет.  В  колледже  Дьюер  был  первым  учеником.
Молчаливый юноша, красивый, с выразительным лицом, с  вьющимися  волосами,
он никогда не расходовал даром  ни  единого  часа  и  ни  единого  доброго
порыва. Он так блестяще шел по биологии и по  химии,  что  один  чикагский
хирург обещал ему место в  своей  клинике.  Мартину  Ангус  Дьюер  казался
похожим на лезвие бритвы в январское утро; он  его  ненавидел,  чувствовал
себя с ним  неловко  и  завидовал  ему.  Он  знал,  что  Дьюер,  занимаясь
биологией, был слишком поглощен подготовкой к экзамену, чтобы  подумать  и
составить себе какой-то взгляд на биологию в целом. Он знал, что  Дьюер  в
химии был ловкачом, умел  быстро  и  аккуратно  проделывать  опыты,  какие
требуются  программой,  но  никогда  не  отваживался  на   самостоятельные
эксперименты, которые, уводя в туманную страну неведомого, могли  привести
к славе или к провалу. Он был уверен, что Дьюер вырабатывал в себе  манеру
холодной деловитости, потому что  она  импонирует  преподавателям.  Однако
Ангус Дьюер так резко выделялся среди студенческой  массы,  где  никто  не
умел ни проводить опытов, ни думать, ни вообще делать что бы то  ни  было,
кроме как пускать  дым  из  трубки  и  смотреть  на  футбол,  что  Мартин,
ненавидя, любил его и почти безропотно последовал за ним в Дигамму Пи.
   Мартин, Айра Хинкли, Ангус Дьюер, Клиф  Клосон  -  присяжный  шутник  с
могучими  бицепсами  -  и  некто  Пфафф  Толстяк  вместе  проходили  обряд
посвящения в Дигамму Пи. Это была шумная и довольно мучительная церемония,
включавшая нюханье асафетиды  [смолистое  растительное  вещество  с  резко
чесночным запахом].  Мартину  она  показалась  скучной,  а  Пфафф  Толстяк
визжал, пыхтел и задыхался от ужаса.
   Изо всех новичков Толстяк был самым полезным кандидатом для Дигаммы Пи.
Сама природа предназначила его в козлы  отпущения.  С  виду  он  напоминал
вздувшуюся, наполненную кипятком грелку. Он был великолепно глуп: он верил
всему, ничего не знал, ничего не умел запомнить; и он  с  радостью  прощал
каждому, кто от  нечего  делать  потешался  над  ним.  Его  убеждали,  что
горчичники превосходное  средство  от  простуды,  хлопотали  вокруг  него,
накладывали ему на спину грандиозный горчичник и  потом  ласково  снимали.
Завернули как-то ухо, отрезанное у трупа, в его чистенький носовой платок,
когда он в воскресенье отправлялся  на  званый  ужин  к  своей  двоюродной
сестре в Зенит. За столом он беспечным жестом извлек из кармана платок...
   Каждый вечер перед сном Толстяку приходилось удалять из  своей  кровати
целую коллекцию вещей, подсунутых ему в простыни  заботливыми  товарищами:
мыло, будильники, рыбу. Он был  идеальным  покупателем  никому  не  нужных
вещей. Клиф Клосон, всегда умевший соединить  свои  шутки  с  коммерческой
выгодой, продал Толстяку за четыре доллара "Историю медицины", которую сам
купил у букиниста за два, и хотя Толстяк никогда ее не читал, да и не  мог
бы читать, все же,  видя  у  себя  на  полке  толстую  красную  книгу,  он
чувствовал себя образованней. Но истинным благом  для  Дигаммы  была  вера
Толстяка в спиритизм. Он пребывал в постоянном ужасе перед призраками.  Он
вечно видел их по вечерам в окнах анатомички. И товарищи  принимали  меры,
чтобы он как можно чаще натыкался на них в коридорах общежития.


   Дигамма Пи помещалась в здании, построенном в дни бурного роста страны,
в 1885 году. Ее гостиная имела такой вид,  точно  по  ней  недавно  прошел
циклон. По комнате разбросаны  были  истыканные  ножами  столы,  сломанные
кресла, рваные ковры, а на них валялись книжки без корешков,  башмаки  для
хоккея, шапки, окурки. Наверху -  спальни  на  четыре  человека  каждая  с
железными койками в два яруса, точно в каюте третьего класса.
   Вместо пепельниц дигаммовцы пользовались перепиленными черепа