гостиницу на одной из Тридцатых улиц он  шел
пешком, и всю дорогу прохожие глазели на  него  -  на  тонкого,  бледного,
черноглазого, сияющего молодого человека, который пробивался сквозь  толпу
чуть не бегом, ничего не видя и все-таки видя в тумане  все:  высокомерные
здания, грязные улицы, безудержное движение, искателей  счастья,  дураков,
миловидных женщин, роскошные магазины, ветреное небо. В такт шагам звучало
в ушах: "Я нашел свою работу, я нашел свою работу!"
   Леора его ждала - Леора, которой назначено было судьбой вечно ждать его
в скрипучих качалках по дешевым номерам. Когда он влетел  в  комнату,  она
улыбнулась, и все ее тонкое, нежное тело как будто засветилось.  Не  успел
он заговорить, как она вскричала:
   - Ах, Рыжик, я так рада!
   Он  шагал   по   комнате,   увлекшись   панегириками   Максу   Готлибу,
Мак-Герковскому институту, и Нью-Йорку, и прелестям стафилолизина, но  она
мягко перебила его:
   - Дорогой мой, сколько ты будешь получать?
   Он осекся.
   - Черт! Забыл спросить!
   - Ну-ну!
   - Пойми! Это тебе не клиника Раунсфилда! Я терпеть не могу этих  сычей,
которые только и думают, что о деньгах...
   - Знаю, Рыжик. Мне, честное слово, все равно. Я  просто  хотела  знать,
какую квартиру мы можем себе позволить - я бы  тотчас  стала  подыскивать.
Ну, ладно. Значит, доктор Готлиб сказал...
   Только через три часа, в восемь вечера, они пошли обедать.


   В городе чудес Мартин вскоре перестал замечать и город  и  его  чудеса,
видел только положенную дорогу: квартира,  метро,  институт,  облюбованный
недорогой ресторанчик,  несколько  улиц  с  прачечными,  гастрономическими
магазинами, кинотеатрами. Но в этот  вечер  весь  город  был  -  волшебный
туман. Они обедали в Бревурте, о котором Мартину говорил Густав Сонделиус.
Шел тысяча  девятьсот  шестнадцатый  год,  когда  страну  еще  не  сделали
здоровой и трезвой,  и  Бревурт  блистал  французскими  мундирами,  икрой,
длинными    галстуками,     Нюи-Сент-Жорж,     художниками-иллюстраторами,
Гран-Марнье,  офицерами  британской   разведочной   службы   и   биржевыми
маклерами, и разговором, и выдержанным коньяком Мартеля.
   - Тут милая, сумасбродная публика, - сказал Мартин. - Ты понимаешь?  Мы
можем не наводить на себя респектабельность. За нами не следит  ни  Эрвинг
Уотерс, ни Ангус! Не будет развратом спросить бутылку шампанского?
   Наутро  он  проснулся  с  тревожной  мыслью,  не   кроется   ли   здесь
какой-нибудь подвох, как в Наутилусе и в Чикаго. Но когда он  принялся  за
работу, ему стало казаться, что он в идеальном мире. Институт бесперебойно
обеспечивал ему все материалы и все условия, каких он только мог пожелать:
животных, термостаты, стеклянную посуду, культуры, среды.  У  Мартина  был
безупречно вышколенный препаратор - "гарсон", как их называли в институте.
И  ему  действительно  предоставили  свободу;  действительно  поощряли   к
самостоятельной работе; он действительно попал в общество людей, у которых
в  мыслях  были  не  рифмованные  плакаты,   не   двухтысячные   чеки   за
хирургическую  операцию,  а  коллоиды,  и  споруляции,  и   электроны,   и
управляющий ими закон и энергия.
   В первый день работы к Мартину зашел познакомиться  заведующий  отделом
физиологии доктор Риплтон Холаберд.
   Хотя  это  имя  примелькалось  Мартину  на  страницах   физиологических
журналов,  Холаберд  показался  ему  слишком  молодым   и   красивым   для
заведующего  отделом:  высокий,   сухощавый,   обходительный   человек   с
аккуратными усами. Мартин прошел школу Клифа Клосона; до тех пор  пока  он
не услышал быстрое приветствие доктора Холаберда, он не представлял  себе,
что голос мужчины может звучать чарующе, не будучи женственным.
   Холаберд провел его по обоим  этажам  института,  и  Мартин  узрел  все
чудеса, какие грезились ему во сне. Институт Мак-Герка был, правда, меньше
институтов Рокфеллера, Пастера, Мак-Кормика и Листера, но  не  уступал  им
оборудованием.  Мартин  увидел  комнаты  для  стерилизации  стекла  и  для
изготовления   сред,   увидел   стеклодувную   мастерскую,   комнату   для
спектроскопа и полярископа и камеру сгорания с железобетонными стенами. Он
увидел музей патологии и бактериология, расширению  которого  ему  тут  же
захотелось  посодействовать.  Был  тут   также   и   издательский   отдел,
выпускающий  Труды  института  и   "Американский   Журнал   Географической
Патологии",    редактируемый    директором,    доктором    Табзом;    были
фотолаборатория,   великолепная   библиотека,    аквариум    для    отдела
гидробиологии и был (идея доктора Табза) ряд лабораторий,  предоставляемых
в пользование иностранным гостям. Сейчас в них работали  один  бельгийский
биолог и некий биохимик из  Португалии,  а  однажды,  с  трепетом  услышал
Мартин, в одной из них работал Густав Сонделиус.
   Потом Мартину показали центрифугу системы Беркли-Сондерса.
   Центрифуга работает по принципу сепаратора для сливок. Она осаждает  из
жидкости плавающие в ней твердые частицы  -  как,  например,  бактерии  из
раствора. Большинство центрифуг запускаются от руки или же струей  воды  и
величиной  не  превосходят  миску  для  смешивания   коктейлей,   но   сие
благородное сооружение, имевшее четыре фута в поперечнике,  было  снабжено
электрическим приводом, его  центральная  чаша  вделана  была  в  стальную
плиту, закрепленную рычагами, как люк подводной лодки, и все  вместе  было
установлено на бетонном столбе.
   - В мире существуют только три такие центрифуги, - пояснял Холаберд,  -
их сконструировал в Англии Беркли-Сондерс. Нормальная скорость,  даже  для
хорошей центрифуги, как вы знаете, тысячи четыре оборотов в минуту. А  эта
делает двадцать тысяч в минуту - самая быстрая в мире. Неплохо?
   - Бог ты мой! Вам тут дают для работы материал  что  надо!  (Мартин,  в
самом деле, под благим влиянием Холаберда сказал: "Бог  ты  мой!",  а  не:
"Черт возьми!")
   - Да, Мак-Герк и Табз - самые щедрые люди в научном мире. Я думаю,  вам
здесь будет очень приятно работать, доктор.
   - Конечно, еще бы! И... ей-богу, очень мило с вашей стороны, что вы мне
тут все показываете.
   - Разве вы не видите, как я рад  случаю  проявить  свои  познания?  Нет
более приятной и более  спокойной  формы  эгоизма,  чем  изображать  собою
чичероне. Но нам еще осталось посмотреть самое доподлинное чудо института,
доктор. Сюда, вниз.
   Доподлинное чудо института не имело никакой видимой связи с наукой. Это
был зал, где завтракали сотрудники и где при случае  представителям  науки
давали обеды под председательством хозяйки, миссис Мак-Герк. Мартин  ахнул
и так и застыл с  запрокинутой  головой,  когда  взгляд  его  пробежал  от
сияющего паркета к черно-золотому потолку. Зал  был  очень  высок,  в  два
света. Над помостом, где завтракали директор и семь руководителей отделов,
лепилась по высокой стене резная галерея для музыкантов.  Дубовую  обшивку
стен разнообразили портреты первосвященников науки в  пунцовых  мантиях  и
большая фреска кисти Максфилда Парриша, а  над  всем  реяла  электрическая
люстра на сто рожков.
   - Чч-ерт!.. Бог ты мой! - проговорил Мартин. - Я и не  подозревал,  что
возможна такая комната!
   Холаберд проявил великодушие. Он не улыбнулся.
   -  Зал,  пожалуй,  даже  слишком  великолепен.  Это  любимое   творение
Капитолы. Капитолой зовут миссис Росс Мак-Герк, жену основателя института;
она удивительно милая женщина, но очень уж любит  Движения  и  Ассоциации.
Терри  Уикет,  один  из  здешних  химиков,  окрестил  этот  зал  "Небесной
империей". Но все-таки  он  поднимает  настроение,  когда  приходишь  сюда
позавтракать, усталый и измученный. А теперь зайдем к директору. Он просил
меня привести вас к нему.
   После вавилонской роскоши  зала  Мартин  ожидал,  что  кабинет  доктора
А.де-Уитт Табза будет некиим подобием римских бань;  но  если  не  считать
рабочего стола с пробирками в одном его углу, этот кабинет оказался  самой
строгой деловой комнатой, какую только видел в своей жизни Мартин.
   Доктор Табз был дельный человек, косматый, как терьер, самый ученый  и,
может быть, самый могучий в Америке поборник "научного сотрудничества", но
в то же время он был светским человеком,  щепетильным  в  выборе  обуви  и
жилетов. Он кончил курс в  Гарварде,  учился  в  Европе,  занимал  кафедру
патологии   в   университете   Миннесоты,   был   ректором   Хартфордского
университета,  посланником  в   Венесуэле,   редактором   журнала   "Уикли
Стэйтсмен",  председателем  Лиги  Здоровья  и,  наконец,  стал  директором
Мак-Герковского института.
   Он был членом Американской Академии Искусств и Литературы  и  наряду  с
тем членом Академии Наук. На обедах у него  бывали  епископы  и  генералы,
либеральные раввины и музыкальные банкиры. Он принадлежал к тем выдающимся
личностям, к которым газеты обращаются за авторитетными интервью  по  всем
вопросам.
   Не проговорив с ним и десяти минут, вы убеждались, что перед вами  один
из редких вождей человечества, который может не  только  вести  беседу  по
любой  отрасли  знания,  но  также  руководить  практическими   делами   и
направлять спотыкающееся  человечество  к  здоровым  и  разумным  идеалам.
Какой-нибудь Макс Готлиб, быть  может,  проявляет  в  своих  исследованиях
некоторый талант, однако его узость, его озорной и горький  юмор  помешали
ему развить ту широту  взглядов  на  образование,  политику,  коммерцию  и
прочие высокие материи, которая отмечает доктора А.де-Уитт Табза.
   Но директор встретил ничтожного Мартина Эроусмита с таким радушием, как
если бы тот был пожаловавшим в гости сенатором. Он горячо пожал ему  руку;
приветливо улыбнулся; баритон его был сочен.
   - Доктор Эроусмит, мне думается, недостаточно было бы с  нашей  стороны
просто сказать вам, что мы рады; мы, я считаю, должны  показать  на  деле,
как мы  рады  вам!  Доктор  Готлиб  говорил  мне,  что  у  вас  врожденная
склонность к затворнической научной работе, но что вы, перед тем как  уйти
в  лабораторию,   подвизались   на   поприще   практической   медицины   и
здравоохранения. Я не могу выразить, сколь разумным кажется  мне  с  вашей
стороны, что вы предварительно  обогатили  свой  жизненный  опыт.  Слишком
многим неудавшимся ученым недостает именно этой широты кругозора,  которая
рождается из координирования всех отраслей духовной деятельности.
   Мартин был  ошеломлен  открытием,  что  он,  оказывается,  до  сих  пор
занимался обогащением своего жизненного опыта.
   - Теперь, доктор Эроусмит, вы, понятно,  захотите  потратить  некоторое
время - год или более - на то, чтобы войти в колею. Я не буду спрашивать у
вас отчетов. Коль скоро доктор Готлиб находит, что вы удовлетворены своими
достижениями, удовлетворен и я. Все же, если только  в  чем-либо  я  смогу
быть полезен вам советом - в силу моего более длительного опыта в  научной
работе, - поверьте, я с радостью окажу вам помощь, и я не сомневаюсь,  вам
так же охотно окажет ее и доктор Холаберд; хотя,  по  правде  сказать,  он
должен смотреть на вас с ревностью, ибо он у нас  один  из  самых  молодых
работников, - я его называю даже моим enfant terrible [балованный  ребенок
(франц.)], - а вам, кажется только тридцать три  года,  так  что  вы  его,
бедняжку, легко заткнете за пояс.
   Холаберд весело возразил:
   - Ну нет, доктор, меня уже давно заткнули за пояс. Вы  забываете  Терри
Уикета. Ему еще нет сорока.
   - Ах, вы о Уикете, - уронил доктор Табз.
   Мартину никогда не доводилось слышать, чтобы, человека  так  ядовито  и
так вежливо смахнули со счетов. Как видно, и в  этом  раю  был  свой  змий
Терри Уикет.
   - А теперь, - сказал доктор Табз, - вам, может  быть,  интересно  будет
осмотреть также и мои апартаменты. Я горжусь, что веду  нашу  картотеку  и
переписку с прозаичностью какого-нибудь страхового агента.  Но  все  же  в
этих карточках чувствуется нечто экзотическое.
   Он засеменил к противоположной стене,  чтобы  указать  Мартину  шкаф  с
узкими ящиками, набитыми голубыми научного  вида  карточками.  Только  вот
чему была посвящена картотека, он не сообщил, и Мартин так того никогда  и
не узнал.
   Затем он указал на рабочий стол в конце комнаты и, смеясь, признался:
   - Вот вам доказательство, какой я в  сущности  бестолковый  человек.  Я
постоянно утверждаю, что оставил  идиллические  радости  экспериментальной
патологии ради менее прельстительных, но очень важных  и  тягостных  забот
директорства. Но такова уж слабость человеческая -  что  временами,  когда
мне следовало бы отдаться мелким практическим  хлопотам,  мною  овладевает
какая-нибудь идея в патологии - быть может, абсурдная, -  и  вот  я  такой
чудак, что не могу ждать,  пока  доберусь  через  весь  коридор  до  своей
постоянной лаборатории, - я должен всегда иметь  под  рукою  стол,  видеть
поставленный опыт. Ах, боюсь, я совсем не тот высоконравственный  человек,
какого разыгрываю из себя на людях. Я женат на административной работе,  а
все меня влечет к моей первой любви, к миледи Науке.
   - Мне думается, это очень хорошо,  что  вы  сохранили  к  ней  тягу,  -
отважился ввернуть Мартин.
   Про себя он недоумевал,  какие  же  опыты  проделывал  последнее  время
доктор Табз. Судя по виду, столом в углу давно не пользовались.
   -  А  теперь,  доктор,  разрешите  познакомить  вас  с   действительным
директором института - с моим секретарем, мисс Перл Робинс.
   Мартин уже и сам обратил внимание на мисс Робинс. На мисс Робинс нельзя
было  не  обратить  внимания.  Это   была   тридцатипятилетняя,   статная,
бело-розовая богиня. Она встала  пожать  ему  руку  -  крепкое,  уверенное
пожатие - и прогремела своим великолепным контральто:
   - Доктор Табз отзывается обо мне так мило только из страха, что иначе я
оставлю его без чая. Мы так много  слышали  от  доктора  Готлиба  о  ваших
дарованиях, что я почти боялась встречи с вами, доктор  Эроусмит.  Тем  не
менее я рада с вами познакомиться.
   Немного позже Мартин, еще не остыв, стоял в своей лаборатории и  глядел
на небоскреб Вулворта. У него  кружилась  голова  от  этих  чудес,  чудес,
принадлежавших отныне ему! В Риплтоне Холаберде, весело-изящном и все-таки
полном достоинства, он надеялся найти друга.  Доктор  Табз  показался  ему
несколько сентиментальным, но Мартин был тронут его добротою и  признанием
со стороны мисс Робинс. В голове у него стоял туман будущей  славы,  когда
дверь распахнулась и в лабораторию  вторгся  рыжий  человек  лет  тридцати
семи, с твердыми чертами лица и в мягком воротничке.
   - Эроусмит? - прорычал он. - Меня зовут Уикет, Терри  Уикет.  Я  химик.
Работаю у Готлиба. Ну-с! Я видел, Святой Чижик  [по-английски  Холаберд  -
Holabird - по звучанию близко к Holy bird - святая  птица]  показывал  вам
наш зверинец.
   - Доктор Холаберд?
   - Он самый... Ну-с, вы,  должно  быть,  не  дурак,  раз  папаша  Готлиб
допустил вас к работе. С чего мы начнем? Чем вы  намерены  стать?  Учтивым
господином, одним из тех, кто пользуется  институтом,  чтобы  втереться  в
свет и подцепить богатую жену, или примкнете к буянам, к таким,  как  я  и
Готлиб?
   Мартин в жизни не слышал более раздражающего звука, чем карканье  Терри
Уикета. Он ответил  голосом,  до  странности  похожим  на  голос  Риплтона
Холаберда:
   - Мне думается, вы напрасно беспокоитесь. Я,  к  вашему  сведению,  уже
женат.
   - О, это вас не должно смущать, Эроусмит. В  славном  городе  Нью-Йорке
развод недорого стоит. Так! А показал вам Святой Чижик красотку Глэдис?
   - Что?
   - Красотку Глэдис, или галопирующую центрифугу.
   - О! Вы о центрифуге Беркли-Сондерс?
   - Вы угадали, душа моей души. Что вы о ней скажете?
   - Чудесная центрифуга, я в жизни  не  видел  ничего  лучше  ее.  Доктор
Холаберд говорит...
   - Еще бы ему  не  говорить,  когда  он  сам  убедил  старого  Табза  ее
приобрести. Он в нее прямо влюблен, наш Святой Чижик.
   - Что ж тут странного? Самая быстрая...
   -  Несомненно.  Самая   проворная   центрифуга   на   все   Vereinigten
["Соединенные" - подразумеваются США (нем.)] и сделана из лучшей стали для
зубочисток.  Только  вот  беда:  разбрызгивает  растворы  и  так   плюется
микробами, что пользоваться ею нужно не  иначе,  как  в  противогазе...  А
понравились вам старый Табзи и несравненная Жемчужина?
   - Понравились!
   - Чудно! Конечно, Табз - безграмотный осел,  но  он  хоть  не  страдает
манией преследования, как Макс Готлиб.
   - Знаете, Уикет... или доктор Уикет?
   -  Угу!..  Доктор  медицины  и  доктор  философии,  но  тем  не   менее
первоклассный химик.
   - Так вот, доктор Уикет, очень жаль, сказал бы я, что человек с  вашими
талантами принужден водить компанию с идиотами,  вроде  Готлиба,  Табза  и
Холаберда. Я только что расстался с  одной  чикагской  клиникой,  где  все
сотрудники  люди  -  приличные   и   здравомыслящие.   Я   буду   счастлив
рекомендовать вас туда на работу.
   - Было б не худо. Я по крайней мере избавился бы от  болтунов,  которых
приходится слушать за завтраком в  "Небесной  империи".  Однако  простите,
если я вас разозлил, Эроусмит, - вы мне в общем понравились.
   - Благодарю!
   Уикет нагло осклабился - рыжий, грубый, жилистый - и фыркнул:
   - Кстати, рассказал вам Святой Чижик о том, как  его  ранили  в  первый
месяц войны, когда он был фельдмаршалом или ординарцем при  лазарете,  или
чем-то еще в британской армии?
   - Нет. Он даже не упоминал о войне!
   - Ну, так расскажет. Ладно, братец Эроусмит, надеюсь, мы  проведем  тут
вместе много светлых счастливых лет, резвясь у ног папаши  Готлиба.  Всего
вам! Моя лаборатория - смежная с вашей.
   "Дурак! - решил Мартин. - Впрочем, можно его терпеть, если рядом Готлиб
и Холаберд.  Но  все-таки...  самонадеянный  идиот!  Черт  возьми,  значит
Холаберд был на войне! Верно, уволен после ранения.  А  здорово  я  осадил
Уикета! "Рассказывал он вам о своих геройских подвигах на  этой  миленькой
войне?" - сказал  он,  -  а  я  ему:  "Очень  огорчен,  что  не  могу  вас
порадовать, но доктор Холаберд даже не упомянул о войне". Идиот! Ладно, он
мне докучать не будет, отошью".
   Действительно, когда Мартин познакомился  за  завтраком  с  персоналом,
одного только Уикета он не мог признать любезным, как ни коротко  все  они
его приветствовали. Мартин их едва различал; много дней почти все двадцать
научных работников сливались для него в одно туманное пятно. Он  перепутал
раз доктора Йио, заведующего  отделом  биологии,  с  плотником,  пришедшим
повесить полки.
   Персонал сидел в зале за двумя длинными  столами  -  один  на  помосте,
другой внизу: две горсточки крохотных насекомых  под  громадным  потолком.
Они не слишком были с виду благородны, эти возможные Дарвины, и Гекели,  и
Пастеры. Ни у одного из них не было высокого чела Платона. За  исключением
Риплтона Холаберда, Макса Готлиба и, пожалуй, самого Мартина,  они  похожи
были на закусывающих бакалейщиков: веселые молодые люди, все на одно лицо;
толстые усатые пожилые люди; и маленькие кругленькие  человечки  в  очках,
человечки, у которых воротнички не сходятся на шее. Но в них чувствовалось
уверенное спокойствие; в их голосах, думалось Мартину, не слышно заботы  о
деньгах или тревоги, порождаемой  завистью  и  сплетнями.  Они  важно  или
шутливо говорили о своей работе,  о  единственной  работе,  которая,  став
звеном в цепи установленных фактов, утверждается в  вечности,  хотя  бы  и
забылось имя самого работника.
   Когда Мартин прислушивался, как Терри Уикет  (на  своем  жаргоне  Терри
называл себя "чудо химиком", институт - "шикарным заведением", а Мартина -
"нашим доверчивым новым  братцем  -  Эроусмитом")  обсуждает  с  худощавым
жидкобородым  человеком  -  доктором  Уильямом  Т.Смитом,  ассистентом  по
биохимии - возможность усилить посредством  рентгеновских  лучей  действие
всех энзимов; когда  в  его  присутствии  один  из  сотрудников  института
возмущался другим за его безграмотно