ектором, - и тогда он, конечно,  позаботится,
чтоб Мартин получил заслуженную оценку и вознаграждение.
   Когда Холаберд укатил, правя  своей  элегантной  закрытой  машиной  (он
часто объяснял, что им с женой вполне по средствам было бы держать шофера,
но они предпочитают тратить деньги на другое), Мартин увидел Терри Уикета,
который ждал, прислонившись к  подгнившему  деревянному  столбу  навеса  с
таким видом, точно простоял здесь не один час.
   Терри подошел к Мартину и фыркнул:
   - Здорово, Худыш. Все в порядке? Сейчас протолкнем твое  барахло  через
таможню. Любо-дорого было смотреть, как вы лобызались с директором.
   Пока такси нес их по жарким улицам Бруклина, Мартин расспрашивал:
   - Ну, какой из Холаберда получился директор? Что с Готлибом?
   -  О,  Святой  Чижик  вполне  стоит  Табза;  он  даже  еще  вежливей  и
невежественней. Я... увидишь, я такое выкину коленце!  В  один  прекрасный
день, и не далекий, уйду в лес - у меня есть лачуга в Вермонте  -  и  буду
работать, не заботясь о реальных результатах для директора. Меня запихнули
в отдел биохимии. А Готлиб... - В голосе Терри прозвучала тревога:  -  Он,
сдается мне, совсем плох... Его перевели на пенсию.  Слушай,  Март:  тебя,
как я понимаю, сделают раззолоченным руководителем Отдела, а я никогда  не
поднимусь из рядовых научных сотрудников. Намерен  ты  идти  со  мной  или
станешь одним из птенцов Святого Чижика - героем-ученым?
   - Я с тобой, Терри, старый брюзга! - Мартин отбросил  насмешливый  тон,
всегда казавшийся уместным между ним и Терри. - У меня  никого  больше  не
осталось. Леоры и Густава нет, а теперь уходит, видно,  и  Готлиб.  Нам  с
тобою нужно держаться друг за друга.
   - Идет!
   Они обменялись крепким рукопожатием, хрипло кашлянули  и  заговорили  о
летних шляпах.


   Едва Мартин вошел в институт, как подлетели к нему  его  коллеги,  жали
ему руку, восторгались - и он, хоть и конфузился, не остался равнодушен  к
похвалам - никогда человек не  глотает  их  с  таким  аппетитом,  как  при
возвращении на родину.
   Сэр Роберт фэрлемб  написал  в  институт  письмо,  прославляя  Мартина.
Письмо прибыло на одном корабле с Мартином,  и  на  другой  день  Холаберд
опубликовал его в печати.
   Репортеры, при его прибытии не проявившие  чрезмерного  рвения,  теперь
добивались интервью, и в то  время  как  Мартин  сердился  и  отмахивался,
Холаберд прибрал их  к  рукам,  и  вскоре  газеты  могли  возвестить,  что
Америка,  всегда  спасавшая  от  чего-нибудь  мир,  снова  спасла  его  от
очередного бедствия. В печати распространялись сведения, что доктор Мартин
Эроусмит  был  не  только  могущественным  врачом-чудодеем   и,   кажется,
приличным лабораторным  работником:  он,  оказывается,  яростно  истреблял
крыс,  сжигал  деревни,  произносил  сокрушительные  речи  в  Чрезвычайных
Советах и вырывал людей из объятий смерти. Как раз к этому времени кое-где
начали брать под сомнение благодеяния, расточаемые Соединенными Штатами их
младшим братьям - Мексике, Кубе, Гаити, Никарагуа, так что редакторы газет
и   политики   были   благодарны   Мартину   за    новое    доказательство
самоотверженности Штатов и трогательной их заботы.
   Он получал письма от  деятелей  Народного  Здравоохранения;  письма  из
одного предприимчивого среднезападного колледжа, предлагавшего ему  звание
доктора гражданского права; письма от медицинских обществ  и  факультетов,
просивших выступить с докладом. Медицинские  журналы  и  газеты  посвящали
передовицы его работе; а член Конгресса Альмус  Пиккербо  прислал  ему  из
Вашингтона  телеграмму,  составленную,   как,   очевидно,   полагал   член
Конгресса, в стихах: "Навряд ли где опередят наших наутилусовских  ребят".
И Мартин еще раз был приглашен на обед к Мак-Геркам, но уже не  Капитолой,
а Россом Мак-Герком, чье  имя  никогда  еще  не  сияло  такой  заслуженной
славой.
   Мартин  отклонял  все  приглашения  выступить   с   речью,   и   важные
организации, приглашавшие его, отвечали  кротко,  что  они  понимают,  как
неимоверно занят доктор Эроусмит, но если он  когда-нибудь  сумеет  урвать
время, они сочли бы за величайшую честь...
   Риплтон Холаберд был теперь назначен полномочным директором, преемником
Готлиба, и он старался использовать Мартина как  выигрышный  экспонат.  Он
представлял его всем сановным посетителям, всем иностранным гостям - Людям
Скучного Веселья, и те благосклонно улыбались и придумывали вопросы. Затем
Мартина назначили руководителем нового  Отдела  Микробиологии  на  двойном
против прежнего окладе.
   Он так никогда и  не  узнал,  в  чем  разница  между  микробиологией  и
бактериологией. Но не мог устоять перед сыпавшимися на него почестями.  Он
был слишком ошеломлен - особенно после того, как увидел Макса Готлиба.


   На другое утро после своего  возвращения  он  позвонил  на  квартиру  к
Готлибу, поговорил с Мириам и получил  разрешение  прийти  попозже,  среди
дня.
   Всю дорогу он слышал в ушах голос  Готлиба;  "Фы  были  моим  сыном!  Я
передал фам все, что знал об истине и чести, и фы меня  предали.  Прочь  с
моих глаз!"
   Мириам озабоченно встретила его в передней:
   - Не знаю, право, должна ли я была пускать вас, доктор.
   - Почему? Он настолько болен? Его нельзя тревожить?
   - Нет, дело не в том. Он с виду даже и не болен,  только  слаб.  Но  он
никого не узнает. Врачи говорят, что это старческое слабоумие. Он  потерял
память. И вдруг совершенно позабыл  английский  язык.  Он  говорит  теперь
только по-немецки, а я по-немецки ни слова. Ах, если б я училась немецкому
вместо музыки! Но, может быть, ему приятно будет, что вы здесь. Если бы вы
знали, как он говорил  о  вас  и  о  вашем  блестящем  опыте,  который  вы
проводили на Сент-Губерте!
   - Я, собственно... - Мартин не нашелся что сказать.
   Мириам провела его в комнату, где стены  были  черны  от  книг.  Готлиб
полулежал в протертом кресле. Тонкая рука его бессильно свисала с валика.
   - Доктор, это  я,  Эроусмит,  только  что  возвратился  в  Нью-Йорк!  -
пробормотал Мартин.
   Старик, казалось, понял наполовину; он всмотрелся  в  Мартина,  покачал
головой и простонал:
   - Versteh' nicht  [не  понимаю  (нем.)].  -  Из  гордых  глаз  катились
медленные непокорные слезы.
   Мартин понял, что уже никогда не примет наказания  и  очищения.  Готлиб
ушел во мрак, еще веря в него.


   Мартин запер свою квартиру -  их  квартиру  -  с  холодной,  торопливой
яростью, чтоб не отдаться  горю,  найдя  в  вещах  Леоры  сотню  осколков,
которые вновь напомнили о ней: платье,  купленное  для  обеда  у  Капитолы
Мак-Герк,  окаменелую  плитку  шоколада,  отложенную   ею,   чтобы   ночью
беззаконно полакомиться, записочку "Купить Рыжику миндалю". Он снял  уныло
безличный номер в гостинице и ушел в работу. У него ничего не оставалось в
мире, кроме работы и колючей дружбы Терри Уикета.
   Первой его задачей было сделать сводку своих статистических  данных  по
сент-свитинскому опыту и новых цифр, продолжавших еще поступать от Стокса.
Иные из них были шатки, другие заставляли думать, что  действенность  фага
получила несомненное подтверждение, но в общем нельзя было сказать  ничего
окончательного. Он передал свои таблицы специалисту по биометрии  Реймонду
Перлу, и тот пришел к еще менее утешительному выводу, чем ожидал Мартин.
   Мартин уже сдал отчет о своей работе директору и Совету  Попечителей  с
таким заключением: "Выводы  ждут  статистического  анализа,  без  какового
публиковать их не следует". Но  Холаберд  уже  зарвался,  газеты  сообщали
чудеса, и Мартина засыпали требованиями на высылку фага; запросами, нет ли
у него фага против туберкулеза, против сифилиса; предложениями выехать  на
борьбу с такой-то и такой-то эпидемией.
   Перл  указал,  что  благоприятные  результаты  первых  инъекций,  когда
Эроусмит ввел фаг всем подряд жителям  Кариба,  приходится  поставить  под
вопрос, ввиду возможности, что кривая эпидемии к тому времени уже пошла на
снижение. Учитывая это и ряд других осложняющих обстоятельств, пересмотрев
свою лихорадочную работу в Сент-Губерте так хладнокровно, словно  разбирал
положения совершенно постороннего человека, Мартин  решил,  что  не  имеет
достаточных доказательств действенности фага, и пошел в кабинет директора.
   Холаберд был приятен и ласков, но намекнул со вздохом, что  если  будет
напечатано такое заключение, то ему, директору, придется взять  назад  все
свои слова о великих достижениях, на которые он, как  следовало  понимать,
вдохновил своего подчиненного. Он был приятен и ласков, но  тверд;  Мартин
должен припрятать (Холаберд не сказал прямо: "припрятать",  -  он  сказал:
"предоставить мне на дальнейшее  рассмотрение")  подлинные  статистические
выкладки и опубликовать отчет с двусмысленным выводом.
   Мартин был взбешен, Холаберд - деликатно непреклонен. Мартин бросился к
Терри, заявляя, что подаст в отставку... разоблачит... выведет  на  чистую
воду... Да! Не постоит ни перед чем! Ему не нужно теперь содержать  Леору.
Он пойдет в аптекарские помощники. Он сейчас же вернется и скажет  Святому
Чижу...
   - Эй, Худыш! Постой! Осади коней, - заметил Терри. - Подожди  ссориться
с Чижиком, и мы вместе проведем  какую-нибудь  работу,  которая  даст  нам
независимость. А до тех пор тебе нужна здешняя лаборатория, - и ты  должен
подучиться еще физической химии! И потом... гм...  Худыш,  до  сих  пор  я
ничего не говорил о твоем сентгубертском опыте, но и  ты  и  я  -  мы  оба
знаем, что ты сам его провалил. Можешь ты предстать пред судьями с  чистой
совестью, когда выйдешь с обвинениями против его святейшества? К тому  же,
надо сознаться: он грязный, лживый, пронырливый, подхалимствующий,  жадный
до власти ханжа, но в общем вполне приличный человек. Надо  крепиться.  Мы
чего-нибудь добьемся. Право, братишка, ведь  мы  только  начали  постигать
науку; только приступили к работе.
   Холаберд официально напечатал, от имени института, первоначальный отчет
Мартина, представленный попечителям, с небольшими  лишь  поправками,  как,
например:  "Выводы  требуют  еще  анализа"  заменялось  выражением:  "Хотя
статистический анализ представляется желательным, однако очевидно, что это
новое средство оправдало все ожидания".
   Опять Мартин взбесился,  опять  Терри  его  успокаивал;  и  с  холодным
остервенением, непохожим на пыл тех дней, когда  он  знал,  что  его  ждет
Леора, он вновь принялся за физическую химию.
   Он  проникал  в  запутанные  тайны  определения  точек   замерзания   и
осмотического давления и пытался применять выводы, сделанные Нортропом  об
энзимах, к исследованию фага.
   Его увлекали математические законы, так странно предсказывающие явления
природы; мир его был холоден, точен, строго материалистичен  и  беспощаден
ко всем, кто строит свои выводы на впечатлениях.  Он  с  каждым  днем  все
больше презирал тех, кто считает камни на мостовой, кто дает  номенклатуру
видам и  разновидностям,  кто  коллекционирует  неосмысленные  данные.  И,
поглощенный занятиями, не замечал, как сменяются времена года.
   Однажды он поднял голову и с удивлением обнаружил, что на дворе  весна;
потом они с Терри отшагали двести миль в Пенсильванских  горах  по  летним
дорогам; но, казалось, не прошло и  недели,  как  наступило  рождество,  и
Холаберд весело запорхал по институту.
   Отсутствие Готлиба, пожалуй, пошло Мартину впрок, так как он больше  не
обращался к учителю за разрешением трудных вопросов. Взявшись за  проблемы
диффузии,  он  сконструировал  собственную  установку  и,   благодаря   ли
врожденному таланту, или бешеному прилежанию, достиг  такого  успеха,  что
заслужил от Терри почти предельную похвалу: "А знаешь, Март, это не так уж
скверно!"
   К той убежденности, с которой Макс Готлиб, казалось, родился  на  свет,
Мартин шел медленно, спотыкаясь на каждом шагу, но в конце концов  пришел.
Он желал совершенства техники в поисках абсолютного и  доказуемого  факта;
стремился сильнее  всякого  Патера  "гореть  суровым  алмазным  пламенем",
стремился не к жизненным удобствам и доброй славе на торжищах, - он  хотел
остаться свободным от суетных мечтаний, чтоб они не затуманили ему  голову
и не размягчили бы волю.
   Холаберд дивился не  меньше,  чем  мог  бы  дивиться  Табз,  тому,  как
разбрасывается Мартин в своих работах. Кем он себя в конце концов  считает
- бактериологом или биофизиком? Но Холаберда  смирил  прием,  оказанный  в
научном мире  первой  крупной  статье  Мартина  -  о  действии  икс-лучей,
гамма-лучей и бета-лучей на противодизентерийный фаг.  Статью  хвалили  не
только в Нью-Йорке, но и в  Париже,  в  Брюсселе,  в  Кэмбридже,  отмечали
"глубину анализа, ясность мысли и -  да  простят  нам  этот  неуместный  в
научной заметке энтузиазм! - превосходный,  дающий  подлинное  наслаждение
стиль изложения", как выразился профессор Беркли Вурц;  в  доказательство,
добавлял он, достаточно привести хотя бы первый абзац статьи:

   "В опубликованном мною предварительном сообщении  я  указывал  на  ясно
выраженное качественное  разрушительное  действие,  оказываемое  радиацией
эманации радия на бактериофаг анти-Шига. В настоящей статье  доказывается,
что икс-лучи, гамма-лучи и бета-лучи производят идентичное  инактивирующее
воздействие на названный бактериофаг. Далее доказывается,  что  существует
количественное   соотношение   между   инактивацией   и   радиациями,   ею
производимыми. Выводы, полученные из  количественного  анализа,  позволяют
утверждать, что процент инактивации, измеряемый путем  определения  единиц
бактериофага,   остающихся   после    иррадиации    взвеси    определенной
вирулентности гамма- и бета-лучами, есть функция двух переменных  величин:
милликюри-единиц  и  времени.  Следующее  уравнение  дает   количественное
выражение данным, полученным путем эксперимента: ( ..... )"

   Когда директор Холаберд увидел статью (Йио съехидничал: принес ему ее и
спросил его мнение), он сказал:
   -  Блестяще,  о,  прямо,  скажу  я,  блестяще!  Пока,  дружок,  я  имел
возможность только бегло ее просмотреть, но я, конечно,  прочту  ее  самым
внимательным образом, как только мне удастся выкроить хоть одну  свободную
минуту.



        37

   Мартин не виделся с Джойс Ленион много недель после своего  возвращения
в Нью-Йорк. Она как-то раз пригласила его на обед, но он не мог прийти,  и
больше она о себе не напоминала.
   Определение осмотических давлений, как ни увлекся он им, не  могло  его
удовлетворить, когда он сидел в своем неуютном  номере  и  превращался  из
доктора Эроусмита в одинокого человека, которому не с кем  слова  сказать.
Он вспоминал, как сидели они у лагуны в  теплых  сумерках.  И  раз  он  ей
позвонил и спросил, нельзя ли ему зайти к ней на чашку чаю.
   Он смутно знал, что Джойс богата, но после того  как  он  видел  ее  за
стряпней в ситцевом фартуке на кухне сент-свитинской богадельни, он не мог
составить себе понятия о ее общественном положении; и ему  стало  неловко,
когда он, чувствуя на себе лабораторную пыль, попал  в  ее  пышный  дом  и
нашел ее нежноголосой властительницей множества слуг. Дом ее был дворец, а
дворцы - от совсем маленького,  как  у  Джойс,  особняка  на  восемнадцать
комнат  и  до  Букингемского  дворца  или  громадного  Фонтенебло  -   все
одинаковы: они задыхаются в преизбытке гордости, они так  законченны,  что
не запомнишь отдельных пленительных мелочей, их не отличить друг от друга,
так они все полны любезного и неуютного величия,  и  поэтому  все  они  до
крайности скучны.
   Но среди претенциозной роскоши, нагроможденной Роджером Ленионом, Джойс
не была скучна. Возможно, ей доставляло удовольствие  показывать  Мартину,
что она собою представляет: появлялись без конца лакеи и  все  новые  виды
бутербродов, а Джойс хвалилась: "О, когда я сажусь пить чай, я никогда  не
знаю, что мне к нему подадут".
   Но она его приветствовала возгласом:
   - Вид у вас значительно лучше. Я страшно рада. Вы все еще мой  брат?  А
ведь я была хорошей кухаркой в богадельне - правда?
   Окажись он там, на острове, любезен и остроумен, он не  возбудил  бы  в
ней  большого   интереса.   Она   знала   слишком   много   остроумных   и
благовоспитанных людей, гладких, как слоновая кость,  и  со  знанием  дела
помогавших ей тратить те четыре или пять миллионов долларов, которыми  она
была обременена. Но Мартин  был  одновременно  и  ученым,  делавшим  почти
интересными формулы осмотических давлений, быстрым  и  сильным  человеком,
которого она легко могла  вообразить  бегущим  или  ласкающим  женщину,  и
одиноким юнцом, наивно полагавшим, что здесь, в мягком спокойствии  своего
дома, она все еще та девочка, которая сидела с ним  у  лагуны,  та  смелая
женщина, что пришла к нему в его пьяную комнату в Блекуотере.
   Джойс Ленион умела заставить мужчину  разговориться.  Больше  благодаря
ей, чем собственному дарованию рассказчика, он сумел с живостью обрисовать
институт, его сотрудников, их распри и драматизм погони по следу  научного
открытия.
   Ее  спокойное  существование  в  Нью-Йорке   казалось   пресным   после
опасностей Сент-Губерта, и Мартин радостно возбуждал ее своим презрением к
комфорту и наградам.
   Он заходил временами к чаю, к обеду; познакомился с укладом ее дома,  с
ее слугами, с наиболее умными - почти совсем умными - из ее  друзей.  Иные
из них ему нравились, и возможно, что он им  нравился  тоже.  С  одним  ее
другом у Мартина шла скрытая война. То был  Латам  Айрленд,  до  омерзения
хорошо одетый мужчина лет пятидесяти,  дельный  адвокат,  любивший  стоять
перед камином и напускать на себя спокойно умный вид. Он очаровывал Джойс,
говоря ей, что она  загадочная  натура,  а  затем  разъясняя,  что  в  ней
загадочно.
   Мартин его ненавидел.
   В конце июня Джойс пригласила Мартина на  уик-энд  в  Гринвич,  в  свой
просторный загородный дом, утонувший в цветах.  Она  почти  извинялась  за
роскошь этого дома; Мартин чувствовал себя вконец несчастным.
   Думать о костюмах; мчаться покупать белые брюки, когда хочется  следить
за пробирками  в  термостате;  напускать  на  себя  непринужденный  вид  в
лимузине, высланном за тобою на станцию, и обдумывать,  кому  из  прислуги
дать на чай, и когда, и сколько, - для простого смертного это было пыткой.
Мартин почувствовал себя  деревенщиной,  когда  выпалил:  "Сию  минуту,  я
только пойду к себе распакую чемодан", а Джойс ласково  сказала:  "О,  это
уже сделано".
   Он убедился, что лакей выложил из чемодана - на первый же вечер -  весь
взятый им небольшой запас  белья  и  даже  выдавил  ему  на  зубную  щетку
ленточку пасты.
   Он сел на край кровати и простонал:
   - Нет, слишком здесь шикарно для нашего брата!
   Он ненавидел и боялся этого лакея, который вечно похищал  его  костюмы,
убирая их в  такие  места,  где  их  нельзя  было  разыскать,  а  потом  с
угрожающим видом возникал на пороге,  когда  Мартин  в  напрасных  поисках
рыскал по огромной комнате.
   Но больше всего удручало, что здесь нечего было делать. Из  всех  видов
спорта  Мартину  был  знаком  только  теннис,  но  он  слишком  давно   не
тренировался, чтобы рискнуть играть со стрекочущими, неотличимыми друг  от
друга людьми, которые заполняли дом  и,  по-видимому,  вполне  добровольно
трудились над гольфом и бриджем. Он мало с кем  встречался  из  приятелей,
упоминаемых ими в разговоре.  Они  роняли:  "Вы,  конечно,  знаете  нашего
милого Р.Г.?" И он отвечал: "Конечно", хотя в жизни  не  видел  их  милого
Р.Г.
   Джойс была так же старательно любезна, как в те дни, когда они пили чай
с глазу на глаз, и подыскала ему тощую девицу, игравшую в теннис еще хуже,
чем он, - но у нее было двадцать человек гостей, а к дневному  воскресному
завтраку - даже сорок, - и Мартин оставил приятную надежду пройтись с  нею
по тенистым аллеям и, может  быть,  обменявшись  взволнованно  несколькими
фразами, поцеловать ее. С нею вдвоем  он  пробыл  т