Сонделиусом,  но  не  снискал  сочувствия  и  начал
обдумывать политическую кампанию, как обдумывал, бывало, свои опыты.
   Он видел, какие страдания несла чума, и едва одолевал искушение  забыть
свой опыт, отказаться от возможного спасения миллионов  ради  немедленного
спасения тысяч. Инчкеп Джонс, несколько  успокоившись  под  мягким  кнутом
Сонделиуса и получив возможность вернуться к  благотворной  рутине,  повез
Мартина  в  деревню  Кариб,  где  из-за  множества   зараженных   грызунов
заболеваемость была выше, чем в Блекуотере.
   Они  неслись  от  столицы  по  белым,   усеянным   ракушками   дорогам,
мучительным для отравленных солнцем глаз; из пригорода Ямтауна, где  тонут
в пыли лачуги, они попали в край  прохладных  бамбуковых  рощ  и  пальм  и
зарослей сахарного тростника. С вершины  холма  спустились  по  извилистой
дороге к взморью, где гудит в известковых пещерах высокий прибой. Казалось
невозможным, что этому радостному  берегу  грозит  чума,  мерзкое  исчадье
темных переулков.
   Машина мчалась сквозь звонкий пассат, певший о белых парусах  и  гордых
людях. Они неслись вперед, туда где под  Карибским  мысом  пенятся  гребни
волн и где вокруг одинокой царственной пальмы на косе шумит веселый ветер.
Тихо въехали в жаркую долину и подкатили к деревне Кариб и к притаившемуся
чудовищу.
   Чума была страшна  в  Блекуотере.  В  Карибе  она  была  концом  всего.
Крысиные блохи нашли привольное  жилье  в  меху  земляных  белок,  которые
водились по деревне в каждом саду. В Блекуотере с первых дней  проводилась
изоляция больных, в Карибе же смерть была в каждом доме,  и  деревня  была
оцеплена жандармами, которые, держа наготове штыки, никого, кроме  врачей,
не впускали и не выпускали.
   Мартина повели по вонючей улице  мимо  домов  с  крышами  из  пальмовых
листьев и стенами  из  бамбуковых  шестов,  обмазанных  коровьим  пометом,
домов, где люди  жили  вместе  с  домашней  птицей  и  козами.  Он  слышал
кричавших в бреду; двадцать раз  видел  страшное  лицо  -  втянутые  щеки,
запавшие, налитые кровью глаза, раскрытый рот, - лицо,  отмеченное  черной
смертью;  и  видел  раз  прелестного  ребенка,  девочку,  в   предсмертном
оцепенении: язык ее был черен, могильный запах стоял вокруг.
   Они бежали, бежали на Карибский мыс, к пассату, и  когда  Инчкеп  Джонс
спросил: "Вы и теперь будете говорить об экспериментах?" - Мартин  покачал
головой, стараясь вызвать в  памяти  образ  Готлиба  и  все  их  маленькие
проекты: "Половине ввести фаг, половине строго отказать".
   Ему пришло на ум, что Готлиб, в своем  затворническом  простодушии,  не
представляет себе, что  значит  добиваться  проведения  опыта  в  истерике
эпидемии.
   Он пошел в "Ледяной Дом"; выпил по стакану с напуганным конторщиком  из
Дербишира; вновь увидел перед собою глаза Готлиба, глубокие, требующие,  и
дал клятву не поддаться состраданию,  которое  в  конечном  счете  сделает
всякое сострадание бесплодным.
   Если Инчкеп Джонс не может понять необходимость опыта, нужно обратиться
к губернатору, к полковнику Роберту Фэрлембу.


   Губернаторский   дом,    хоть    и    считался    официально    главным
правительственным   зданием   Сент-Губерта,   представлял   собою   крытый
тростником бунгало чуть побольше Пенритской  Хижины.  Увидев  его  издали,
Мартин приободрился, и в девять часов  вечера  он  поднимался  на  широкое
крыльцо  так  свободно,  точно  зашел  мимоходом  в  гости  к   соседу   в
Уитсильвании.
   Его остановил угнетающе вежливый лакей, ямайский негр.
   Мартин буркнул, что он  доктор  Эроусмит,  председатель  Мак-Герковской
Комиссии, и что он просит извинить за  причиненное  беспокойство,  но  ему
необходимо немедленно переговорить с сэром Робертом.
   Самым кротким и нудным тоном слуга стал  объяснять,  что  доктору,  гм,
лучше переговорить с главным врачом, когда над перилами веранды показалось
широкое румяное лицо и сочный голос прогудел:
   - Впусти его, Джексон, и не будь дураком!
   Сэр Роберт и леди  Фэрлемб  кончали  обедать  за  круглым  столиком  на
веранде, уставленным ликерами, кофейным прибором и мерцающими, как звезды,
свечами. Она - худенькое, нервное ничто;  он  -  толстый,  очень  красный,
несомненно смелый и вконец растерявшийся человек; и в такое  время,  когда
ни одна прачка не отваживалась прийти  ни  в  один  дом,  его  крахмальная
манишка сияла белизной.
   Мартин был в полюбившемся  ему  теперь  полотняном  костюме,  в  мягкой
помятой рубашке, которую Леора все собиралась выстирать.
   Мартин объяснил, что он намерен сделать - что он должен  сделать,  если
мир хочет когда-нибудь разделаться с глупой привычкой болеть чумой.
   Сэр Роберт слушал благосклонно. Мартину казалось  уже,  что  губернатор
его понимает, но тот, дослушав до конца, прорычал:
   - Молодой человек, если бы я командовал на фронте дивизией и  во  время
боя, во время жаркого боя, какой-нибудь писарь  из  военного  министерства
попросил бы меня поставить на карту всю операцию, чтоб  испытать  какое-то
его маленькое изобретение, - как вы полагаете, что бы я ответил? Сейчас  я
почти бессилен - господа врачи забрали все в свои руки,  -  но,  насколько
окажется  в  моей   власти,   я,   конечно,   буду   препятствовать   вам,
янки-вивисекторам, вмешиваться в дело, используя нас, как груду вонючих, -
извините, Эвелин, - груду вонючих трупов. Спокойной ночи, сэр!


   Благодаря ловкой напористости  Сонделиуса  Мартин  получил  возможность
представить  свой  план  Особому  Комитету,  состоявшему  из  губернатора,
временно  распущенного  Совета  попечителей  народного  здоровья,  Инчкепа
Джонса, нескольких  мягкосердечных  членов  Палаты  и  самого  Сонделиуса,
присутствовавшего в качестве неофициального лица, что во всех концах земли
помогало ему маскировать свою веселую тиранию.  Сонделиус  умудрился  даже
ввести в комитет негра-врача, Оливера  Марченда,  конечно  не  как  самого
образованного человека на  острове  (что  было  для  Сонделиуса  подлинным
основанием), но как "представителя рабочих на плантациях".
   Сам Сонделиус  был  таким  же  противником  бесстрастных  экспериментов
Мартина, как и Фэрлемб; он считал, что все эксперименты должны проводиться
в лабораториях (при помощи каких ухищрений, было для него не совсем ясно),
не нарушая течения милых его сердцу эпидемий; но он никогда не мог устоять
перед такой романтикой, как невинное заседание Особого Комитета.
   Заседание назначили через неделю - когда  каждый  день  уносил  десятки
жизней.  В  ожидании  Мартин  изготовлял  новые  запасы  фага  и   помогал
Сонделиусу истреблять крыс, а  Леора  слушала  полночные  споры  мужчин  и
старалась добиться от них признания, что они поступили разумно, взяв ее  с
собой.   Инчкеп   Джонс   предложил   Мартину   пост    правительственного
бактериолога, но Мартин отказался, чтобы не отвлекаться от основной  своей
задачи.
   Наконец, Особый Комитет собрался в здании  парламента.  Каждый  из  его
членов старался казаться не просто самим собою, а судьей. Присутствовали и
те из врачей острова, кому удалось урвать свободное время.
   Леора села среди публики в задних рядах. Мартин начал речь, представляя
себе эту  сцену  со  стороны:  маленького  Марта  Эроусмита  из  Элк-Милза
серьезно  слушают  правители  тропического  острова,  возглавляемые  сэром
Имярек. Бок о бок с ним стоял Макс Готлиб, и, черпая у  Готлиба  силу,  он
почтительно старался разъяснить, что человечество  постоянно  отказывалось
от подлинного величия, потому что  подоспевали  те  или  иные  критические
обстоятельства  -  война,  выборы,  преданность  очередному  Мессии  -   и
прерывали терпеливое искание истины. Он старался  объяснить,  что  сумеет,
может быть, спасти половину  жителей  какого-нибудь  предоставленного  ему
района, но для проверки ценности фага на вечные  времена  вторую  половину
придется оставить без прививок... хотя, добавил  он  дипломатически,  этой
несчастной половине будет во всяком случае предоставлен весь тот врачебный
уход, каким больные пользуются сейчас...
   Большинство членов Комитета слышали, что Мартин располагает  магическим
средством от чумы, которое он скрывает по неизвестным и, верно,  постыдным
побуждениям; они отнюдь не собирались поощрять укрывательство. Разгорелись
прения, мало связанные с тем, что говорил Мартин,  и  позволившие  уяснить
только то обстоятельство, что все присутствующие, кроме Стокса  и  Оливера
Марченда,  настроены  против  него;   Келлета   раздражало   вмешательство
американца, сэр  Роберт  Фэрлемб  просто  уперся,  как  бык,  а  Сонделиус
утверждал, что Мартин вполне порядочный молодой человек, но фанатик.
   В споры  ворвалось  исступление  в  лице  Айры  Хинкли,  миссионера  из
Братства Евангелического Просвещения.
   Мартин не видел Айру с  первого  дня  своего  приезда  в  Блекуотер.  С
изумлением слушал он его речь:
   - Джентльмены, я знаю, вы почти все принадлежите к англиканской церкви,
но я прошу вас выслушать меня не как священника, а как врача, как  доктора
медицины. Гнев божий обрушился на вас... Но я не о том,  я  вот  что  хочу
сказать: Эроусмит учился со мною в одном университете, на одном  курсе.  Я
его знаю вдоль и поперек: такой был балбес, что его исключили.  Ученый!  А
его хозяин, его хваленый Готлиб -  его  тоже  выставили  из  Уиннемакского
университета за неспособность! Знаем мы их! Вруны и остолопы!  Нечестивцы,
глумящиеся над верой! Кто вам сказал, кроме самого  Эроусмита,  что  он  -
выдающийся ученый?
   Любопытство на лице Сонделиуса сменилось упрямой скандинавской яростью.
Он поднялся и прокричал:
   - Сэр Роберт, этот человек - полоумный! Доктор Готлиб -  один  из  семи
мудрецов сегодняшней науки, а доктор Эроусмит - его представитель! Выражаю
свою солидарность с ним, полную солидарность. Как вы должны были видеть по
моей работе, я действую совершенно от него независимо, и я  весь  к  вашим
услугам, но я знаю его заслуги и покорно следую за ним.
   Особый  Комитет  ласково  вывел  Айру  Хинкли   (из   самых   низменных
побуждений: на Сент-Губерте белые не  слишком  уважают  блаженные  экстазы
негров в часовнях Братства Просвещения),  но  постановил  только  "принять
доклад к сведению, решение отложить"; и люди по-прежнему умирали десятками
ежедневно, и на Сент-Губерте, как и в Маньчжурии, молили  об  отдохновении
от этого древнего неотступного проклятия.
   В коридоре, когда Особый Комитет разбрелся по домам, Сонделиус с  жаром
сказал Мартину и возмущенной Леоре:
   - Да, славная была драка!
   Мартин ответил:
   - Густав, вы примкнули ко мне, наконец. Черт  возьми,  первое,  что  вы
сделаете, - вы пойдете со мной и зарядитесь фагом.
   - Нет, Худыш, я сказал вам, что не дам впрыснуть себе фаг, пока  вы  не
дадите его каждому. Мои убеждения не изменились, сколько бы я  ни  дурачил
ваш Комитет.
   Когда они стояли перед Палатой, к ним  подкатил  небольшой  автомобиль,
отличавшийся всеми качествами, кроме комфортабельности и  мощности,  и  на
тротуар выпрыгнул англичанин, худой, как Готлиб, и  типичный,  как  Инчкеп
Джонс.
   -  Вы  доктор  Эроусмит?  Меня  зовут   Твифорд,   Сесил   Твифорд   из
Сент-Свитина. Думал попасть  на  заседание  Особого  Комитета,  но  чертов
надсмотрщик отпросился домой, а сам взял да и умер от чумы.  Я  слышал  от
Стокса о вашем проекте. Совершенно правильно! Сплошная нелепость  -  вечно
возиться с чумой. Комитет отклонил? Жаль. Может быть, мы сумеем что-нибудь
устроить в Сент-Свитине. Всего хорошего!
   Весь вечер Мартин и Сонделиус жарко спорили. Мартин лег спать, тоскуя о
налаженном укладе ночной работы и утренних фуражировок за  папиросами.  Он
не мог заснуть, потому что воображаемый Айра Хинкли всю  ночь  врывался  к
нему.
   Через четыре дня он узнал, что Айра умер.
   Покуда был в сознании, Айра  ухаживал  за  больными  своего  прихода  и
благословлял их -  свою  смиренную  темнокожую  паству  в  душной,  крытой
железом часовне, которую он теперь превратил в чумный барак. Он,  шатаясь,
ходил от койки к койке под евангельскими текстами, которые выписал сам  на
беленых известью стенах, потом  громко  возопил  и  повалился  у  сосновой
кафедры, с которой так любил проповедовать.


   Выпала все-таки на долю Мартина удача.  В  Карибе,  где  каждый  третий
человек был сражен чумой и за всеми ходил один  врач,  Мартин  привил  фаг
всей деревне; без передышки делал инъекции, и работу отнюдь  не  облегчало
сознание, что бойкая блоха с любого пациента может наградить его чумой.
   Но он забыл томительный страх, когда стал наблюдать и отмечать в точных
записях спад эпидемии, не происходивший больше нигде, кроме Кариба.
   Он вернулся домой и обрушился на Леору:
   - Я им покажу! Теперь они пойдут на мои условия и разрешат мне опыт,  а
потом, когда  эпидемия  кончится,  мы  живо  соберемся  и  -  домой!  Я  с
удовольствием опять померзну. Интересно, что Холаберд и Шолтейс - все  так
же ссорятся? Приятно будет попасть опять на нашу квартиру!
   - Да, хорошо бы! - сказала Леора. - Зря  я  не  распорядилась  побелить
кухню, пока мы в отъезде... Я, пожалуй, переставлю синее кресло в спальню.
   Хотя чума в Карибе шла на убыль, Сонделиус не  успокоился,  так  как  в
этой деревне было больше всего зараженных земляных  белок.  Сонделиус  был
скор на решения. В один прекрасный вечер он  выложил  свои  планы  Инчкепу
Джонсу и Мартину, отмел их сомнения и сказал:
   - Единственный способ дезинфекции для этой деревни  -  спалить  ее  всю
целиком. Покончим с этим к утру, пока нам не помешали.
   Взяв в адъютанты Мартина, он повел в поход свою армию крысоловов -  все
один к одному, удальцы в высоких сапогах, с перетяжками  на  запястьях,  с
черными блестящими пиратскими физиономиями. Они выкрали провизию из лавок,
палатки, одеяла и походные печи - из правительственного военного склада  -
и свалили добычу на грузовики. Отряд грузовиков  загромыхал  по  дороге  к
Карибу. Поверх клади сидели крысоловы, распевая благочестивые гимны.
   Они налетели на деревню, выгнали здоровых, вынесли на носилках больных,
разместили их всех в палатках на лугу вверх по долине и в первом часу ночи
сожгли поселок.
   Солдаты сновали среди хижин,  поджигая  их  причудливыми  факелами.  От
пальмовых листьев  на  кровлях  шел  густой  дым,  мертвенно-медлительный,
белый, со зловещими черными прожилками, а сквозь  дым  языками  вырывалось
пламя. На огненном фоне вырисовывались силуэты пальм.  Хижины,  казавшиеся
такими крепкими, мгновенно  превращались  в  хрупкий  бамбуковый  остов  -
черные линии стропил в осыпающихся  ворохом  искрах.  Пламя  осветило  всю
долину, взметнуло стаи кричащих перепуганных птиц и  превратило  прибой  у
Карибского мыса в кровавую пену.
   Подкрепив свои ряды теми из туземцев, какие были покрепче и поразумней,
армия Сонделиуса оцепила горящую деревню и  с  бешеными  воплями  избивала
палками бегущих крыс и земляных белок. В огне разрушения  демоном  носился
Сонделиус, колотя ошалелых крыс дубинкой, пуская им вдогонку  пули  и  все
время напевая про себя непристойную балладу о Билле-моряке. А на  рассвете
он уже ухаживал за больными  в  яркой,  новой,  полотняной  деревне,  учил
негритянок обращению с их новыми походными печками и  благодушно  обсуждал
способы отравления земляных белок в норах.
   Сонделиус вернулся в Блекуотер, но Мартин остался в  деревне-лагере  на
два дня, вводя фаг, делая  записи,  инструктируя  новоявленных  больничных
сестер. Наконец, он вернулся в Блекуотер и пошел в приемную главного врача
- или в то, что было приемной главного врача, пока не явился  Сонделиус  и
не забрал ее в свои руки.
   Сонделиус сидел там, за столом Инчкепа Джонса, но на этот раз он не был
занят. Он полулежал в своем кресле, и глаза его были налиты кровью.
   - Ух! Неплохо провели мы времечко с крысами в Карибе, а?  Ну,  как  мой
полотняный городок? - проговорил он со смешком, но ослабевшим  голосом  и,
встав, зашатался.
   - Что с вами? Что?
   - Как видно, подцепил. Добралась до  меня  какая-нибудь  блоха.  Да,  -
продолжал он нетвердо, но с большим интересом, - я как раз собрался  пойти
посадить себя в карантин. У меня изрядный жар, и железы  распухли.  И  моя
сила... Ух! Мне под шестьдесят, но поглядели бы вы, как я поднимаю  грузы,
которые не по плечу  ни  одному  матросу...  В  боксе  я  выдерживаю  пять
раундов! О, боже мой, Мартин, я так ослабел. Но не боюсь. Нисколько.
   Если б Мартин его не подхватил, он рухнул бы на пол.
   Он отказался вернуться в Хижину, где за ним ходила бы Леора.
   - Я стольких изолировал, - теперь мой черед, - сказал он.
   Мартин и Инчкеп Джонс подыскали для Сонделиуса бедный чистенький  домик
- проживавшая  в  нем  семья  умерла  вся  поголовно,  но  домик  окурили.
Раздобыли сиделку, и Мартин сам ходил за больным, стараясь вспомнить,  что
был когда-то врачом,  умевшим  класть  на  головы  лед  и  говорить  слова
утешения. Одного не удалось достать - сетки от москитов, и только на это и
жаловался Сонделиус.
   Мартин склонился над ним со смертельной болью и наблюдал, как горит его
кожа, как вспухли лицо и язык, как слаб его голос, бормотавший:
   - Готлиб прав насчет шуток  бога.  Ух!  Самая  лучшая  -  тропики.  Бог
замыслил их такими прекрасными - цветы, и море, и горы.  Он  велел  плодам
произрастать так обильно, чтобы человеку не нужно было работать... а потом
он посмеялся и насовал вулканов и змей, напустил  влажную  жару  и  раннюю
старость, и чуму, и малярию. Но самой подлой ловушкой, какую он  подстроил
человеку, было изобретение блохи.
   Его распухшие губы растянулись, из воспаленного горла вырывалось слабое
клокотанье, и Мартин понял, что больной пытается засмеяться.
   Он впал в бред, но между приступами лепетал с  бесконечным  трудом,  со
слезами на глазах от сознания собственного бессилия.
   - Я хочу показать вам, как умирает агностик! Я не боюсь, но хотелось бы
хоть раз еще увидеть Стокгольм, и Пятую авеню в день первого снегопада,  и
страстную неделю в Севилье. И  как  следует  выпить  напоследок.  Я  ухожу
совсем мирно. Немного больно, но жизнь была прекрасной  игрой.  И  я...  я
набожный агностик. О Мартин, дайте  моим  бедным  людям  фаг.  Спасите  их
всех... Боже, я не думал, что мне будет так тяжело.
   Сердце сдало. Он затих на низкой походной кровати.


   Мартин затаил скорбную гордость от того, что при  всей  своей  любви  к
Густаву  Сонделиусу  он  не  потерял  голову  и   по-прежнему   противился
требованиям Инчкепа Джонса вводить фаг всем подряд, по-прежнему  добивался
того, ради чего был послан сюда.
   - Я не сентименталист. Я - ученый! - хвалился он.
   На него гикали на улицах; мальчишки осыпали его ругательствами и кидали
в него камнями. Люди  прослышали,  что  он  нарочно  не  приступает  к  их
спасению. Граждане высылали делегации, умоляя его спасти их  детей,  и  он
был так поколеблен, что должен был непрестанно  вызывать  в  памяти  образ
Готлиба.
   Паника возрастала. Кто сохранял сперва хладнокровие,  и  те  утрачивали
власть над собой, когда, просыпаясь по ночам, видели в окнах отсвет костра
на Адмиральском холме - наскоро созданного крематория, где Сонделиус с его
кудрявой гривой был брошен с лопаты в огонь вместе с калекой негритенком и
нищим-индусом.
   Сэр  Роберт  Фэрлемб  был  незадачливым  героем,  раздражавшим  больных
попытками наладить за ними уход. Стокс оставался непоколебим, как утес,  -
спал три часа в сутки, но не  изменял  своему  обычаю,  встав  с  постели,
делать пятнадцать минут гимнастику. И Леора в Пенритской  Хижине  спокойно
помогала Мартину приготовлять фаг.
   Не выдержал и вконец развинтился главный врач.
   Лишившись своей зависимости от презренного Сонделиуса, снова  погрязнув
в исступленной бесплановости, Инчкеп  Джонс  кричал,  думая,  что  говорит
вполголоса, и папироса, вечно зажатая в пальцах его  исхудалой  руки,  так
дрожала, что дым поднимался судорожными спиралями.
   Со