наю, понравитесь ли вы друг другу. Очень уж вы разные. Вы страшно
четкая. И вы любите это "хорошее общество", о котором постоянно  говорите.
А Леоре плевать на него. Она сидит в сторонке... О, ничто не пройдет  мимо
нее, но она много не разговаривает. И я ни у кого  не  встречал  подобного
чутья - инстинктом распознает  неискренность.  Надеюсь,  вы  оцените  друг
друга. Я побоялся взять ее сюда - не знал, что здесь найду, - но теперь  я
собрался съездить в Пенрит, привезу ее сегодня же.
   Он взял у Твифорда машину и домчался до Блекуотера и оттуда до  Пенрита
в превосходном настроении. Чума чумой, а вечерами им будет не скучно. Один
из сыновей Твифорда не такой уж надутый; он и  Джойс  и  Мартин  с  Леорой
будут уходить на лагуну - ужинать среди скал; будут петь...
   Он подъехал к бунгало, закричал:
   - Ли! Леора! Выходи! Едем!
   Веранда, когда он взбежал на нее, была усеяна листьями и покрыта пылью,
и входная дверь хлопала на ветру.  Эхо  гулко  отдавало  его  голос  среди
безнадежного молчания. Мартину стало не по себе. Он кинулся в дом,  никого
не нашел в столовой, никого на кухне, поспешил в спальню.
   На кровати, поверх содранной сетки  от  москитов,  лежало  тело  Леоры,
очень хрупкое, очень тихое. Он звал ее, он тряс ее за плечо,  он  стоял  и
плакал.
   Он говорил с нею безумным голосом, стараясь внушить ей, что любил ее  и
оставил здесь одну только ради ее же безопасности...
   На кухне был ром, и он прошел на кухню влить в себя несколько стаканов.
Ром на него не подействовал.
   Под вечер он вышел в сад, высокий и ветреный сад, обращенный к морю,  и
вырыл глубокую яму. Он поднял легкое застывшее тело Леоры, поцеловал его и
опустил в яму. Всю ночь он бродил. Когда же он вернулся в дом и увидел ряд
ее маленьких платьев, сохранявших линии ее мягкого тела, его охватил ужас.
   И тогда он сорвался.
   Он бросил Пенритскую Хижину, оставил Твифордов и перебрался  в  комнату
за кабинетом главного врача. Там рядом с кроватью  Мартина  всегда  стояла
бутылка.
   Потому что смерть в первый раз постучалась к нему,  он  бесновался:  "А
провались они, опыты!" - и, к отчаянью Стокса, стал прививать фаг каждому,
кто просил.
   Только в Сент-Свитине, где  опыт  его  начался  так  успешно,  какой-то
остаток чести удержал его от прививки фага всем поголовно; но  вести  этот
опыт он предоставил Стоксу.
   Стокс видел, что Мартин не совсем в своем уме, но только раз попробовал
вернуть его к оставленной работе - и услышал в ответ: "Что  мне  до  вашей
науки?"
   Стокс сам вместе с Твифордом  продолжал  опыт  и  вел  записи,  которые
должен был вести Мартин. Вечером, проработав с рассвета часов четырнадцать
- пятнадцать, Стокс мчался на мотоцикле в Сент-Свитин - он терпеть не  мог
эту недостойную тряску, да и небезопасным  считал  нестись  по  извилистым
горным дорогам со скоростью шестидесяти  миль  в  час,  но  это  сберегало
время, и до полуночи он совещался  с  Твифордом,  давал  ему  указания  на
следующий день, приводил в порядок  его  неумелые  записи  и  дивился  его
угрюмой кротости.
   Тем временем в кабинете главного врача в Блекуотере Мартин  с  утра  до
ночи делал  прививки  нескончаемой  очереди  перепуганных  граждан.  Стокс
просил его по крайней мере  переложить  эту  работу  на  другого  врача  и
уделить хоть немного внимания Сент-Свитину, но  Мартин  испытывал  горькое
удовлетворение, топча свою былую гордость и помогая разрушать свое дело.
   С медицинской сестрой в роли ассистента он стоял среди голого кабинета.
Люди, плечо к плечу, белые, негры, индусы, стояли сбивчивой  очередью,  на
целый квартал, по десятеро в ряд, бессловесно ожидая, точно перед  казнью.
Они подходили к сестре и смущенно подставляли руки,  которые  она  мылила,
обмывала водой  и  натирала  спиртом  перед  тем,  как  передать  пациента
стоявшему рядом Мартину. Он резко прихватывал кожу повыше локтя и втыкал в
нее иглу, ругаясь, когда они дергались, не различая отдельных лиц.  Уходя,
они благодарно лепетали: "Да благословит вас бог,  доктор!"  -  но  он  не
слышал.
   Иногда присутствовал при этом Стокс и глядел озабоченно, в  особенности
когда видел в очереди рабочих с плантаций Сент-Свитина, которым полагалось
бы сидеть в своем приходе под строгим надзором, -  для  проверки  ценности
фага. Иногда заходил сэр Роберт Фэрлемб, сияя и курлыкая и предлагая  свою
помощь... Леди  Фэрлемб  первая  из  всех  получила  прививку,  а  за  нею
судомойка в лохмотьях, возносившая нескончаемые славословия.
   Через две недели, устав от  этой  драматичности,  он  передал  прививку
четырем врачам, а сам стал изготовлять фаг.
   Но по ночам Мартин сидел в одиночестве, взъерошенный, и упрямо пил.  Он
жил спиртом и злобой, раскрепощал душу и растворял свое  тело  ненавистью,
как некогда отшельники растворяли свое экстазом. Жизнь его была нереальна,
как ночи старого пьяницы. Над нормальными осторожными людьми  он  имел  то
преимущество, что ему безразлично было - жить или умереть. Разве не  сидел
он среди мертвых, разговаривая с Леорой и Сонделиусом, с  Айрой  Хинкли  и
Оливером Марчендом, с Инчкепом Джонсом  и  призрачной  толпой  чернокожих,
протягивающих к нему руки в мольбе?
   После смерти Леоры он только раз заехал к Твифордам забрать свои вещи и
не увиделся с Джойс  Ленион.  Он  ее  ненавидел.  Он  клялся,  что  не  ее
присутствие помешало ему вернуться к Леоре раньше, но оставалось сознание,
что в те часы, когда он болтал с Джойс, Леора умирала.
   "Гнусный проныра, туда же лезешь в светское общество! Слава богу, ее ты
больше не увидишь".
   Он сидел на краю  койки,  в  тесной  и  душной  комнате,  нечесаный,  с
красными прожилками в глазах.  Приблудный  котенок,  которого  он  почитал
своим единственным другом, спал на его подушке. На  стук  в  дверь  Мартин
пробормотал: "Не могу я сейчас говорить со Стоксом. Пусть сам  ведет  свои
опыты. Мне опыты осточертели".
   И крикнул угрюмо:
   - Войдите!
   На пороге стояла Джойс Ленион, свежая, холеная, уверенная.
   - Что вам нужно? - рявкнул он.
   Она посмотрела на него, закрыла дверь; молча навела порядок  на  столе,
заваленном едой, бумагами, инструментами. Сманила негодующего  котенка  на
коврик, взбила подушку и села рядом  с  Мартином  на  неопрятную  кровать.
Потом начала:
   - Не сердитесь. Я знаю, что случилось. Сесил поехал на час в город, и я
хотела выразить... Вас не утешит немного сознание, что мы  любим  вас?  Вы
разрешите мне предложить вам дружбу?
   - Мне не надо ничьей дружбы. У меня нет друзей.
   Он сидел безмолвный, не чувствуя ее ладони на своей руке. Но, когда она
ушла, в нем снова затеплилось мужество.
   Он не решался отказаться от виски, дававшего все  же  поддержку,  и  не
видел, как теперь прекратить  прививание  фага  каждому,  кто  приходил  и
просил о прививке, но и впрыскивание и приготовление фага он переложил  на
других, а сам вернулся к строжайшему наблюдению за  своим  сент-свитинским
опытом... который был теперь сильно испорчен, потому что непривитая  часть
населения ходила на прививку в Блекуотер.
   Он не виделся с Джойс. Жил в богадельне. Но вечерами  теперь  бывал  по
большей части трезв.


   Проповедь истребления крыс распространилась по всему острову; все -  от
пятилетнего карапуза до хромой бабки -  вышли  избивать  крыс  и  земляных
белок. Из-за фага ли, из-за борьбы ли  с  крысами,  или  волей  провидения
эпидемия затихла, и через шесть месяцев после приезда Мартина, когда палил
зноем вест-индский май и надвигалась полоса штормов, чума почти исчезла, и
карантин был снят.
   Сент-Губерт в своих кухнях и лавках почувствовал себя вне опасности,  и
среди буйной весны  остров  радовался,  как  больной,  когда  его  впервые
отпустила боль, радуется просто тому, что жив и ничто его не тревожит; что
можно на открытых рынках шумно, с руганью торговаться; что любовники могут
бродить по улицам, ничего вокруг не замечая; что лодыри могут рассказывать
истории, попивая неторопливо свизл в "Ледяном  Доме";  что  старики  могут
сидеть, поджавши ноги, и чесать языки под  сенью  манговых  деревьев;  что
добрые христиане могут собираться и петь гимны господу, - все это не  было
больше обыденным и глупым, но стало райским блаженством.
   Отплытие первого парохода превратилось в празднество. Белые  и  черные,
индусы, и китайцы, и караибы  толпились  на  пристани,  крича,  размахивая
шарфами, стараясь не разрыдаться при слабом писке того,  что  осталось  от
блекуотерского  премированного  духового  оркестра;  и  когда  пароход   -
"Сент-Айа", Мак-Герковской пароходной компании - отвалил и  капитан,  стоя
очень прямо на своем мостике, лихо отдал честь, хотя сквозь  навернувшиеся
слезы он не видел гавани, - все почувствовали, что они уже не сидящие  под
замком прокаженные, но жители вольного мира.
   С этим пароходом уезжала  Джойс  Ленион.  Мартин  простился  с  нею  на
пристани.
   Почти одного с ним роста, она крепкой рукой пожала ему руку,  взглянула
на него без смущенья и радостно сказала:
   - Итак, вы уцелели? Я тоже. Оба  мы,  пойманные  в  этот  капкан,  были
сумасшедшими. Не думаю, чтоб я вам помогла, но я старалась помочь.  Видите
ли, меня никогда не учили понимать действительную жизнь. Вы меня  научили.
Прощайте.
   - Вы разрешите мне навестить вас в Нью-Йорке?
   - Если вам в самом деле захочется.
   Она уехала, но никогда она не была так близко,  как  в  тоскливый  час,
когда пароход пропал за серебряной чертой горизонта. Но пришла ночь, и  он
бежал, охваченный ужасом, в Пенритскую Хижину и припал щекой к сырой земле
над той Леорой, с которой ему никогда не приходилось  приспосабливаться  и
объясняться, у которой никогда не нужно было спрашивать: "Вы разрешите мне
вас навестить?"
   Но Леора лежала в последней своей постели холодная,  без  улыбки  и  не
ответила ему, не утешила.


   Мартин должен был до отъезда собрать записи по  эксперименту  с  фагом,
прибавить наблюдения Стокса и Твифорда к своим собственным  первым  точным
цифрам.
   Как человек, даровавший фаг десятку  тысяч  напуганных  островитян,  он
сделался  важной  особой.  "Блекуотер-Гардиан"  в  первом   после   снятии
карантина выпуске назвал его "спасителем наших жизней". Он  стал  народным
героем. Если Сонделиус  помог  им  очиститься  от  погани,  разве  не  был
Сонделиус  адъютантом  при  нем?  А  если  была  тут  десница  божья,  как
утверждает многодумный негр, сменивший Айру  Хинкли  в  часовнях  Братства
Просвещения, то разве не был послан к ним чужеземец самим господом?
   Правда, занудливый доктор шотландец, усердно, но  незаметно  работавший
во время эпидемии, указывал,  что  известно  немало  случаев,  когда  чума
прекращалась и без фага, но его никто не слушал.
   Когда  Мартин  заканчивал  разбор  своих  записей,  пришло  письмо   из
Мак-Герковского института за подписью Риплтона Холаберда.
   Холаберд писал, что Готлиб "сильно сдал",  сложил  с  себя  руководство
институтом, приостановил свою собственную научную работу и ныне сидит дома
- удалился на покой.  Сам  Холаберд  был  назначен  исполняющим  должность
директора и в качестве такового заливался:
   - Отчеты о вашей работе в письмах от агентов Мак-Герка  (поскольку  эти
письма пропускались карантинными властями), куда шире, чем ваш собственный
скромный отчет, оповещают нас о вашем  поистине  сенсационном  успехе.  Вы
сделали то, что немногим из наших современников под силу совершить:  путем
широкой экспериментальной проверки установили действенность противочумного
бактериофага  и  спасли  большую  часть   несчастного   населения.   Совет
Попечителей и я - мы должным образом ценим те лавры, которые вы  прибавили
и прибавите еще, когда отчет ваш будет напечатан, к славе  Мак-Герковского
института, и теперь, поскольку  ваш  номинальный  патрон,  доктор  Готлиб,
по-видимому, несколько месяцев не сможет сотрудничать у нас,  мы  полагаем
организовать новый самостоятельный отдел с вами во главе.
   - Установил действенность... чушь! Я провел проверку едва наполовину, -
вздохнул Мартин. Потом подумал:  "Новый  отдел!  Я  и  тут  слишком  много
командовал. Надоела мне власть. Я хочу  вернуться  в  свою  лабораторию  и
опять все начать сначала".
   Ему пришло на ум, что он,  вероятно,  будет  получать  десять  тысяч  в
год... Леора так радовалась бы, задавая небольшие экстравагантные обеды.
   Хоть он и раньше видел, как ослаб за последнее  время  Готлиб,  все  же
Мартина больно поразило известие о его  нездоровье,  настолько  серьезном,
что он на несколько месяцев был вынужден оставить научную работу.
   Мартин  забывал  свои  личные  горести,  когда  думал   о   том,   что,
отступившись от своего опыта, разыгрывая спасителя, он изменил  Готлибу  и
всему, что Готлиб в своем лице представляет.  Вернувшись  в  Нью-Йорк,  он
должен будет прийти к старику и сознаться  -  под  взглядом  его  глубоких
строгих глаз, - что не получил полного доказательства действенности фага.
   Если бы он мог хотя бы прибежать к Леоре со своими десятью  тысячами  в
год...


   Он покинул Сент-Губерт через три недели после Джойс Ленион.
   Накануне его отъезда в его  и  Стокса  честь  был  устроен  банкет  под
председательством сэра  Роберта  Фэрлемба.  В  то  время  как  сэр  Роберт
выпаливал щедрые комплименты, и Келлет пробовал что-то объяснить,  и  все,
стоя, пили за здоровье своего  спасителя  сразу  после  тоста  за  короля,
Мартин сидел одинокий, думая о том, что завтра он оставит этих  доверчивых
людей, чтобы держать ответ перед Готлибом, перед Терри Уикетом.
   Чем громче славили его, тем упорней он думал о неведомых строгих ученых
в далеких лабораториях - что скажут они о  человеке,  который  имел  такую
возможность и не использовал ее. Чем настойчивей  величали  его  подателем
жизни, тем горше сознавал он свой позор и свою измену: и когда он взглянул
на Стокса, в его глазах он прочел жалость, которая была хуже осуждения.



        36

   По случайному совпадению Мартин возвращался в Нью-Йорк, как  и  выехал,
на "Сент-Бариане". Корабль населяли призраки дремлющей Леоры,  Сонделиуса,
кричащего на капитанском мостике.
   На борту "Сент-Бариана" находилась также звезда Загородного клуба, мисс
Гвильям, обидевшая Сонделиуса.
   Она плодотворно провела зиму - писала  заметки  о  музыке  туземцев  на
Тринидаде и в Каракасе; или по меньшей  мере  собиралась  их  писать.  Она
видела, как Мартин садился на корабль в Блекуотере, и обратила внимание на
провожавших его  друзей:  двое  англичан  -  толстый  и  тощий  -  и  один
шотландец, форменный сухарь.
   - Ваши приятели все, очевидно, британцы, - разъяснила она ему, завладев
им на правах старого знакомства.
   - Да.
   - Вы провели здесь всю зиму.
   - Да.
   - Как же вам не посчастливилось - попасть в  карантин!  Но  я  говорила
вам, что глупо было  высаживаться.  Вам,  несомненно,  удалось  заработать
кое-какие деньги практикой? Но все это было, конечно, крайне неприятно.
   - Д-да-а, пожалуй.
   - Я вам говорила! Вы должны были послушаться меня и ехать на  Тринидад.
Очаровательный остров! Скажите, как поживает мистер Грубиян?
   - Кто?
   - О, вы знаете - тот смешной швед, что устраивал танцы и все такое.
   - Он умер.
   - О, мне, право, жаль. Знаете, что бы  там  ни  говорили  другие,  а  я
считала его неплохим человеком. Я уверена, что в сущности он был  довольно
культурен, только слишком много поднимал суматохи. А жена ваша с вами?
   - Нет... не со мной. Я пойду вниз, распакую вещи.
   Мисс Гвильям проводила его взглядом, ясно говорившим: "Уж чего-чего,  а
приличных манер можно требовать от каждого!"


   Ввиду жары и угрозы штормов  на  "Сент-Бариане"  было  мало  пассажиров
первого класса, да и те большей частью в счет не шли: то не  были  веселые
приличные янки-туристы, а так какие-то люди  из  Южной  Америки.  Как  это
делают всегда туристы, когда  они  расширили  и  обогатили  свой  кругозор
путешествием, когда возвращаются в Нью-Джерси  и  Висконсин,  подняв  себе
цену тем, что провели полгода в Вест-Индии  или  Южной  Америке,  немногие
почтенные пассажиры парохода придирчиво  изучали  друг  друга  и  отметили
своим вниманием худого  бледного  человека,  который,  казалось,  не  знал
покоя: весь день он мерил шагами палубу, и далеко за  полночь  его  видели
стоящим в одиночестве у борта.
   - Я сказал бы - крайне беспокойный субъект! - заметил мистер  С.Сенборн
Хибл из Детройта очаровательной миссис Досон из Мемфиса, и та  ответила  с
присущим ей общепризнанным остроумием:
   - Да, вы правы. Он не иначе как влюблен.
   - О, я его знаю! - сказала мисс Гвильям.  -  Он  и  его  жена  были  на
"Сент-Бариане", когда я ехала из Америки. Жена его теперь в Нью-Йорке.  Он
врач - и, вероятно, неважный.  Между  нами  говоря,  я  о  нем  невысокого
мнения, да и о ней тоже. Всю дорогу с глупейшим видом сидели тут вдвоем.


   У Мартина скучали руки по пробиркам. Теперь он знал то,  о  чем  раньше
догадывался: что ненавидит административную работу и Большие Дела.
   Когда он шагал по палубе, мысли его прояснялись и он  становился  самим
собою.  Гневно  думал  он  о  критиках,   которые   скоро   расклюют   его
окончательный отчет, каков бы он ни был. На некоторое время Мартину  стала
претить критика со стороны его  собратьев,  лабораторных  работников,  как
раньше претило ему преуспеяние  соперников;  претила  необходимость  вечно
оглядываться через плечо на преследователей. Но однажды ночью, много часов
простояв у поручней, он признался самому себе, что боится их критики  -  и
боится по той причине, что в его эксперименте  так  много  уязвимых  мест.
Тогда он выбросил за борт  все  аргументы,  которыми,  бывало,  защищался:
"Кому  не  доводилось  самому  в  разгар  эпидемии   стараться   сохранить
спокойствие и соблюсти условия эксперимента, тот не  представляет  себе  в
тиши своей лаборатории, с чем тут сталкивается человек".
   Критика - хорошая вещь, если только она не злобна,  не  завистлива,  не
мелочна...
   Нет, даже и тогда она порой хороша!  Есть  люди,  которых  товарищи  по
работе,  не  задумываясь,   называют   "злыднями".   Люди,   для   которых
естественней со злорадством сокрушать все  почти  хорошее,  чем  созидать.
Зачем  же  прекрасного  разрушителя  домов,  того,  кто  умеет   расчищать
заваленную хламом землю, - зачем же ставить его на кладку кирпича?
   "Прекрасно! - радовался Мартин. - Пусть нападают!  Я,  может  быть,  их
опережу и сам напечатаю беспощадный разбор своей работы. Я кое-чего достиг
сент-свитинским опытом, даже если и выпустил на время вожжи из рук. Отнесу
свои  таблицы  специалисту  по  биометрии   [отдел   биологии,   изучающий
биологические явления методом математической статистики]. Он их подчистит.
Превосходно! Что останется, опубликую".
   Он лег спать, чувствуя, что может смотреть в глаза Готлибу и Терри, и в
первый раз за долгие недели заснул без давящего страха.


   На бруклинской пристани, к  удивлению  и  некоторому  негодованию  мисс
Гвильям, мистера  С.Сенборна  Хибла  и  миссис  Досон,  Мартина  обступили
репортеры, изъявлявшие лестное, хоть  и  туманное  желание  узнать,  какие
такие замечательные вещи он делал с какой-то болезнью на каком-то  острове
или где-то еще.
   Его вызволил Риплтон Холаберд, пробившийся сквозь их стену.  Протягивая
обе руки, он восклицал:
   - О мой добрый друг! Мы знаем все. Мы горюем вместе с вами,  и  мы  так
рады, что вы уцелели и вернулись к нам.
   Что бы ни говорил о Холаберде  Мартин  под  крылом  Макса  Готлиба,  но
теперь он тряс его руку и бормотал:
   - Хорошо вернуться домой.
   Холаберд  (на  нем  была  голубая   рубашка   с   голубым   крахмальным
воротничком, точно у актера) не мог  ждать,  пока  багаж  Мартина  пройдет
через таможню. Обязанности исполняющего должность директора отзывали его в
институт. Он успел  только  сообщить,  что  Совет  Попечителей  собирается
назначить его полномочным дир