Мне кажется, эта твоя облепиха, мать-и-мачеха, твоя безмозглая  Дульцинея,
не стоит того, чтобы мы из-за нее ссорились. Рыжик,  дорогой  мой,  я  так
хочу, чтобы ты был счастлив, но пока я у тебя не померла, я  не  потерплю,
чтоб меня забросили на шкаф, как  старую  шляпу.  Предупреждаю.  А  теперь
насчет льда: я распорядилась, чтобы доставляли сто фунтов  в  неделю,  так
что если тебе когда-нибудь захочется пообедать дома...
   Когда она уехала, ничего сразу не произошло, хотя все  время  казалось,
вот-вот  что-то  должно  произойти,  и  очень  существенное.   Орхидея   с
девическим любопытством ждала, как поступит  в  этом  случае  мужчина,  но
довольствовалась чрезвычайно скудными дозами волнения.
   В то июньское утро Мартин клялся, что она "дура и кокетка" и что у него
"нет никакого желания возиться с ней". Нет! Вечером он заглянет  к  Эрвину
Уотерсу,  или  почитает,  или  пойдет  погулять   с   дантистом   школьной
амбулатории.
   Но в половине девятого он не спеша направлялся к ее дому.
   Если  супруги  Пиккербо  никуда  не  ушли...   Мартину   слышался   его
собственный голос: "Я проходил мимо, доктор, и завернул  к  вам  спросить,
что вы думаете о..." Черт возьми!.. О чем же? Пиккербо никогда ни о чем не
думает.
   На низком парадном крыльце он увидел Орхидею. Над  ней  склонился  юнец
лет двадцати, некто Чарли, письмоводитель.
   - Здравствуйте! Отец дома? - крикнул Мартин  таким  беззаботным  тоном,
что вправе был себя поздравить.
   - Ужасно жалко, но они с мамой вернутся не  раньше  одиннадцати.  Может
быть, присядете, отдохнете? Такая жара!
   - Пожалуй...  -  Он  решительно  сел  на  ступеньку  и  старался  вести
юношеский разговор, в то время как Чарли изрекал  сентенции,  которые,  по
его  понятиям,  должны  были  импонировать  отягченному   годами   доктору
Эроусмиту,  а  Орхидея  в  знак   заинтересованности   издавала   короткое
мурлыканье - искусство, в котором она была очень изощрена.
   - Часто ходите на бейсбол? - спросил Мартин.
   - О да, когда только  есть  время,  -  ответил  Чарли.  -  Как  дела  в
Городском Управлении? Обнаружили уйму случаев оспы, и винкулус-пинкулус, и
всяких фантастических болезней?
   - Без дела не сидим! - прогудел старый доктор Эроусмит.
   Больше он ничего не мог придумать.  Он  слушал,  как  Чарли  и  Орхидея
обменивались зашифрованным хихиканьем о вещах, которые  оттесняли  его  за
барьер, и чувствовал себя столетним стариком: тут были упоминания о  Мэмми
и Графе и гневное: "Великолепно! Но если вы хоть раз увидите, что я танцую
с нею, вы  мне  об  этом  сообщите,  хорошо?"  За  углом  визжала  Вербена
Пиккербо, предлагая  каким-то  неизвестным  личностям  "перестать  сию  же
минуту"!
   "К черту! Не стоит труда! Пойду домой", - вздохнул  Мартин,  но  в  это
мгновение Чарли бросил:
   - Ну, всего, будьте паинькой; мне пора.
   Мартин остался вдвоем с Орхидеей в покое и стеснительном молчании.
   - Так приятно побыть в обществе человека, который умен и  не  старается
все время ухаживать, как Чарли, - сказала Орхидея.
   Он подумал:
   "Прекрасно! Она решила быть просто  милой,  славной  девочкой.  Я  тоже
образумился. Посидим немного, поболтаем, и я пойду домой".
   Она как будто придвинулась ближе. Зашептала:
   - Мне было тоскливо, особенно с этим  вульгарным  мальчишкой,  пока  не
раздались ваши шаги на улице. Я сразу почувствовала, что это вы.
   Он гладил ее по руке.  Когда  он  стал  это  делать  более  пылко,  чем
полагалось бы сотруднику и другу ее отца, она  отняла  руку,  обняла  свои
колени и принялась болтать.
   Так бывало всегда в те вечера, когда он подходил к крыльцу  и  заставал
ее одну. В ней было в  десять  раз  больше  неожиданностей,  чем  в  самой
сложной женщине. Мартин умудрился чувствовать себя виновным перед  Леорой,
не вкусив ничего от тех пресловутых радостей, какие полагается  испытывать
виновному.
   Пока  она  говорила,  он  старался  уяснить,  есть  ли   у   нее   хоть
сколько-нибудь мозгов. Очевидно, ей не хватало их даже на то, чтоб учиться
в небольшом среднезападном церковном колледже. Вербена должна была с осени
поступить в колледж, но Орхидея считала своим долгом,  как  она  пояснила,
"остаться дома и помогать маме в заботах о малышах".
   "Понимай так, - решил Мартин, - она не может даже одолеть вступительных
экзаменов в Магфорд!" - Но его мнение о ее умственных  способностях  сразу
изменилось, когда Орхидея заныла:
   - Мне, бедненькой, верно, всю жизнь придется  прожить  в  Наутилусе,  а
вы... о, с вашими знаниями и железной силой воли вы, я  уверена,  завоюете
мир!
   - Вздор! Мира я не  завоюю,  хотя  мне,  я  надеюсь,  удастся  провести
несколько хороших санитарных мероприятий. Но по чести... Орхидея,  золотая
моя, вы, в самом деле, думаете, что у меня есть сила воли?
   Луна большим диском висела за кленами. Убогие владения доктора Пиккербо
были околдованы; некошеный сорняк  превратился  в  кусты  роз,  общипанная
виноградная беседка стояла храмом Дианы,  старый  гамак  повис  серебряной
парчой, брюзгливый, вечно плюющийся кран для поливки высился  фонтаном,  и
мир весь был во власти лунных чар любви. Маленький город, днем  занятой  и
шумный, как ватага детей, ушел в  тишину  и  забвение.  Вечно  поглощенный
беспокойным раздумьем, Мартин редко умел почувствовать волшебную  прелесть
такого часа, но теперь захватило и его и захлестнуло восторгом.
   Он держал в руке спокойную руку Орхидеи... и тосковал по Леоре.
   Тот воинствующий Мартин, который похитил некогда  Леору,  нисколько  не
думал о романтике, потому  что  по-своему,  на  свой  неуклюжий  лад,  был
романтичен.  Но  Мартин,  который,  как  вернувшийся   из   похода   воин,
расслабленный, умащенный благовониями, пленился девушкой в лунном свете, -
этот  Мартин  жадно  тянулся  теперь  к   романтике   и   был   совершенно
неромантичен.
   Он чувствовал себя обязанным "любить". Притянул ее к себе, но когда она
вздохнула: "Ах, прошу вас, не  надо",  -  у  него  недостало  безжалостной
убежденности, он не мог действовать дальше. Он подумал еще  раз  о  лунном
свете, но подумал и о том, что рано утром надо  на  службу,  и  соображал,
нельзя ли украдкой достать из кармана часы и посмотреть, который час.  Это
ему удалось. Он наклонился сказать Орхидее спокойной ночи и поцеловать  ее
на прощанье, но как-то не совсем поцеловал и  вскоре  увидел,  что  шагает
домой.
   Себя он ругал безжалостно  и  убежденно.  Никогда,  сколько  бы  он  ни
спотыкался в жизни, не ожидал он от себя, - бесился он, - что  окажется  в
любви  мелким  воришкой,  трусоватым,  подленьким  обольстителем,  да  еще
неудачливым  в  своих  похождениях  -  менее   удачливым,   чем   продавцы
газированных вод, которые по вечерам разгуливают  под  кленами  со  своими
девицами. Он говорил себе, что Орхидея - недалекая бабенка...  вздыхает  и
жеманится, - но едва  очутился  в  своей  одинокой  квартире,  снова  стал
томиться по ней, измышляя чудесные и безнадежно глупые способы залучить ее
к себе сегодня же, и лег в постель, вздыхая: "Ах, Орхидея!"
   Может быть, он слишком много  уделил  внимания  луне  и  мягкому  лету,
потому что совершенно неожиданно, когда Орхидея  в  один  прекрасный  день
пропорхнула через всю лабораторию  и,  блеснув  чулками,  уселась  на  его
рабочем столе, он подошел к ней, властно схватил ее за  руки  и  поцеловал
таким поцелуем, какого она заслуживала.
   И тотчас от его властности ничего не осталось. Он был  напуган.  Тускло
на нее уставился. В растерянности  она  широко  раскрыла  глаза,  губы  ее
вздрагивали.
   - Ох! - вздохнула она всей грудью. И добавила тоном, в котором  звучало
безграничное любопытство и некоторое  удовлетворение:  -  Мартин...  ах!..
дорогой... ничего, по-вашему, что вы это сделали?
   Он поцеловал ее еще раз. Она не противилась, и на мгновение все в  мире
исчезло для них, и не было ни его, ни  ее,  ни  лаборатории,  не  было  ни
отцов, ни жен, ни установленных правил, - только напряженное чувство,  что
вот они вместе.
   Вдруг она защебетала:
   - Я знаю, есть  множество  людей,  погрязающих  в  условностях,  и  они
осудили бы нас, и раньше я, может быть, и сама осудила  бы,  но...  Ах,  я
страшно рада, что у меня свободные взгляды. Конечно, я ни за что на  свете
не стала бы огорчать милую Леору и делать что-нибудь _совсем_  дурное,  но
не чудесно ли, что кругом нас столько мещан, а мы умеем подняться выше  их
и следуем зову, который идет от сильного к сильному  и...  Но  мне  просто
_необходимо_ на собрание в  ХАМЖ.  Там  сегодня  одна  женщина-адвокат  из
Нью-Йорка прочтет нам доклад "Современная женщина и карьера".
   Когда она ушла, Мартин понял, что  может  поздравить  себя  с  любовной
удачей. "Она моя!" - возликовал он... Верно, никто никогда не ликовал  так
плохо и так неуверенно.
   Вечером, когда он у себя на квартире играл в покер с Эрвингом Уотерсом,
дантистом  школьной  амбулатории  и  молодым  врачом  городской  больницы,
раздался телефонный звонок и послышалось взволнованное, но сахарное:
   - Это я, Орхидея. Вы рады, что я позвонила?
   - О да, очень  рад.  -  Он  постарался  вложить  в  эти  слова  радость
влюбленного  и  вместе  безразличие,  достаточное,  чтобы  обмануть   трех
пересмешников-врачей, которые, сняв пиджаки, потягивали пиво.
   - Вы заняты сегодня вечером, Марти?
   - Да, собственно... гм!.. У меня сидят приятели, играем в картишки.
   - Вот как! - В ее голосе звучала задорная проницательность.  -  Значит,
вы... Ах, я смешна, как младенец, что  звоню  вам,  но  папы  нет  дома  и
Вербены нет... все ушли, и вечер такой чудесный, вот я и подумала... А  вы
не считаете, что я ужасная глупышка?
   - Нет... нет... конечно нет.
   - Я так рада! Мне ужасно не хотелось бы думать, что вы думаете,  что  с
моей стороны глупо...
   - Да нет же!.. Что вы! Нет!.. Только, понимаете, я не могу...
   - Я знаю. Я не буду вас задерживать. Я только хотела услышать  от  вас,
что вы не считаете меня такой глупой, оттого, что я...
   - Да нет! Право же! Честное слово!
   Через три тягостных минуты,  унизительно  чувствуя  за  спиной  мужские
ухмылки, он от нее  отделался.  Партнеры  изрекли  все,  что  считается  в
Наутилусе подходящим к такому случаю: "Ах,  вы,  тихоня!",  "Все  понятно:
жена уехала на недельку,  а  наш  донжуан...",  "Кто  такая,  доктор?  Ну,
скряга, подавайте ее сюда". И наконец: "Ага, я знаю, кто она: модисточка с
Прери-авеню".
   На другой день, в двенадцать часов, она позвонила из  аптеки,  что  всю
ночь не спала и после глубоких размышлений пришла к мысли, что "они больше
никогда не должны делать таких вещей" и... не встретится ли  он  с  нею  в
восемь часов на углу Криминс-стрит и Миссури-авеню, чтоб  можно  было  обо
всем переговорить?
   В два часа  она  позвонила  опять  и  переложила  встречу  на  половину
девятого.
   В пять она позвонила просто, чтоб напомнить...
   Мартин в этот день не пересеивал в лаборатории культур. Он был  слишком
человечески слаб и смятен для приличного экспериментатора, слишком холодно
рассудителен для приличного грешника и все время  тосковал  по  спокойному
утешению, которое могла бы дать ему Леора.
   "Сегодня я могу зайти с ней так далеко, как только захочу".
   "Но она глупа и гоняется за мужчинами".
   "Тем лучше. Мне надоело быть нудным философом".
   "Неужели счастливые любовники, о которых читаешь в  романах  и  стихах,
чувствуют себя так же мерзко, как я?"
   "Не  желаю  быть  мужчиной  средних   лет,   осторожным,   добронравным
одноженцем. Это противно моим убеждениям. Я требую права на свободу..."
   "К черту! Все эти "свободные умы" - рабы своего свободомыслия.  Они  не
лучше  своих  папаш-методистов!  Во   мне   вполне   достаточно   здоровой
естественной  безнравственности,  так  что  я  могу  позволить  себе  быть
нравственным. Я хочу сохранить ясность мысли для работы. Не желаю туманить
свой  мозг,  бегая,  как  нанятой,  за  каждой  девчонкой,  которую  можно
поцеловать".
   "Орхидея слишком доступна.  Я  не  желаю  отказываться  от  права  быть
счастливым грешником, но я всегда шел прямой дорогой, знал только Леору  и
свою работу, и я не хочу теперь вносить смуту в свою жизнь. Помоги господь
каждому, кто любит свою работу и свою жену! Он заранее побежден!"
   В восемь тридцать он встретился с Орхидеей,  и  дело  обернулось  очень
некрасиво. Ему был одинаково противен вчерашний храбрый. Мартин  и  Мартин
сегодняшний - прозаичный и осторожный. Он вернулся домой печальным аскетом
и всю ночь протосковал по Орхидее.
   Неделю спустя вернулась из Уитсильвании Леора.
   Он ее встретил на вокзале.
   - Все в порядке, - сказал он. - Я чувствую  себя  так,  точно  мне  сто
семнадцать лет. Я - порядочный, нравственный молодой человек и, боже,  как
мне это было бы тошно, если б не  моя  реакция  преципитации  и  ты,  и...
Почему ты всегда теряешь багажную  квитанцию?  Я,  наверно,  подаю  дурной
пример другим, сдаваясь так легко. Нет, нет, родная, разве ты  не  видишь:
это не квитанция, а билетик, который выдал тебе проводник!



        22

   В то  лето  Пиккербо,  разглагольствуя  и  пожимая,  кому  надо,  руки,
совершал небольшое турне от "Шатоквы" ["Шатоква" (по  названию  города)  -
культурно-просветительная  организация,  устраивающая   летние   курсы   в
г.Шатокве и рассылающая по всей стране своих лекторов] по Айове,  Небраске
и Канзасу. Мартин убедился, что хотя  Пиккербо  по  сравнению  с  Густавом
Сонделиусом - кретин, к несчастью наделенный даром речи, ему предназначено
судьбой стать в Америке в десять раз более известным, чем Сонделиус,  и  в
тысячу раз более известным, чем Макс Готлиб.
   Он состоял в переписке со многими так называемыми великими людьми,  чьи
портреты  и  звучные  афоризмы  появлялись  в  журналах:  с  рекламистами,
писавшими брошюры о "Предприимчивости и оптимизме"; с редактором  журнала,
поучавшего  конторщиков,  что  можно  сделаться  вторым  Гете  или   новым
Джексоном-Каменной  Стеной  [Джексон  Томас  Джонатан  (1824-1863)  -   по
прозванию Каменная Стена, был генералом армии  южан  в  гражданской  войне
1861-1865 годов], если учиться на заочных курсах и никогда не  прикасаться
к  погубителю  мужественности  -  пиву;  и  с  сельским  мудрецом,   равно
компетентным в  финансах,  иностранной  политике,  биологии,  издательском
деле, перуанской этнологии и в искусстве зарабатывать деньги  ораторством.
Эти властители дум признавали в Пиккербо одного из своих; они  ему  писали
шутливые письма, и он, отвечая, подписывался "Пик" красным карандашом.
   Журнал  "Всегда  вперед",  избравший  специальностью  биографии  Людей,
Добившихся Успеха, дал заметку о Пиккербо среди своих очерков  о  пасторе,
построившем собственный неоготический собор из консервных банок,  о  даме,
которая за семь лет удержала от вступления на путь позора  2698  фабричных
работниц,  и  об  орегонском  сапожнике,  самоучкой   научившемся   читать
по-фински, на санскрите и на эсперанто.
   "Позвольте вам представить старого дока Альмуса Пиккербо, мужественного
человека, которого Чам Фринк прославил как  "двужильного  бойца,  врача  и
певца". Доподлинный ученый, он свои поразительные открытия умеет  внедрить
в жизнь, но, как добрый  старозаветный  директор  воскресной  школы,  дает
отпор псевдоученым атеистам, которые беззастенчиво высмеивают все  высокое
и благородное, подрывают основы нашей религии и нашей конституции", -  пел
хроникер.
   Мартин сидел и читал вырезку,  дивясь,  неужели  эта  статья  и  впрямь
красуется на  странице  знаменитого  нью-йоркского  журнала,  выпускаемого
миллионным тиражом, когда Пиккербо вызвал его к себе.
   - Март, - сказал он, -  чувствуете  вы  себя  достаточно  компетентным,
чтобы управлять Отделом?
   - Собственно... а что?
   - Как вы полагаете,  можете  вы  самостоятельно  развивать  движение  и
поддерживать в городе чистоту?
   - А что, собственно?..
   - Дело в том,  что  я,  по  всей  вероятности,  уеду  в  Вашингтон  как
представитель нашего округа в Конгрессе!
   - В самом деле?
   - Да, похоже на то, мой мальчик, я теперь возвещу всей нации ту истину,
которую старался вбивать в головы здешним жителям.
   Мартин выговорил вполне приличное "поздравляю вас". Он был так изумлен,
что поздравление прозвучало горячо. Он еще сохранил  обломок  былой  своей
детской веры, что члены Конгресса - люди умные и значительные.
   -  Я  был  только  что  на  совещании  с  некоторыми  видными   членами
республиканской партии  нашего  округа.  Полная  для  меня  неожиданность.
Ха-ха-ха! Может быть, они остановили свой выбор на мне просто потому,  что
в текущем году им некого выдвинуть? Ха-ха-ха!
   Мартин тоже рассмеялся. Пиккербо, судя по виду,  ждал  несколько  иного
ответа, но приосанился и продолжал свою речь:
   - Я заявил им: "Джентльмены, должен вас предупредить, что я не уверен в
наличии у меня таких редких качеств,  какие  нужны  человеку,  облекаемому
высоким правом устанавливать в Вашингтоне законы и нормы, которыми  должна
руководствоваться на всех дорогах жизни наша великая стомиллионная  нация.
Однако, джентльмены, сказал я, если при всей своей  скромности  я  решаюсь
принять от вас эту нежданную и, быть может, незаслуженную честь,  то  меня
побуждает к этому лишь то обстоятельство, что Конгресс, мне кажется, остро
нуждается в более передовых ученых и в  подлинно  искушенных  дельцах  для
планирования и проведения  в  жизнь  усовершенствований,  которых  требует
развитие нашей страны, равно как и высокая  задача  убедить  вашингтонских
молодцов  в  насущной  и  неотложной  необходимости  создать  Министерство
Здравоохранения, которое будет бдительно стоять на страже...
   Но как бы ни смотрел на то Мартин, Республиканская партия действительно
выдвинула Пиккербо кандидатом в Конгресс.


   Когда Пиккербо отправился на предвыборную кампанию, управление  Отделом
легло всецело на Мартина и  с  первых  же  дней  царствования  он  прослыл
деспотом и радикалом.
   Не было в Айове более опрятной и лучше  оборудованной  молочной  фермы,
чем ферма  старого  Клопчука  на  окраине  Наутилуса.  Она  была  выложена
кафелем, дренирована, превосходно освещена; доильные машины содержались  в
идеальном порядке; бутылки  тщательно  кипятились;  и  Клопчук  приветливо
встречал санитарную инспекцию и туберкулиновую пробу. Он воевал  с  Союзом
рабочих молочной промышленности за право нанимать рабочую силу со  стороны
и одержал победу, платя выше профсоюзных ставок.  Однажды,  когда  Мартин,
как заместитель Пиккербо, явился на заседание  наутилусского  Центрального
совета профессиональных союзов, секретарь совета признался  ему,  что  нет
предприятия, которое ему  так  хотелось  бы  завоевать  (и  на  завоевание
которого он так мало может рассчитывать), как молочная ферма Клопчука.
   Мартин не питал особого сочувствия к рабочему движению. Как большинство
лабораторных затворников, он думал, что если рабочие в шитье жилетов  и  в
нажиманье на рычаг находят меньше радости,  чем  он  в  своих  кропотливых
исследованиях, то причиной  тому  их  принадлежность  к  низшей  категории
людей, от природы порочных и ленивых. Жалоба со стороны профсоюзов  только
убедила его, что он, наконец, нашел совершенство.
   Он часто заезжал к Клопчуку просто ради удовольствия. Однако он  сделал
наблюдение, которое его  смутило:  у  одного  доильщика  постоянно  болело
горло.  Он  взял  у  него  мазок,  сделал  посев  и  нашел  гемолитические
стрептококки. В панике ринулся он обратно на  ферму  и,  проведя  анализы,
обнаружил стрептококки в вымени у трех коров.
   Когда  Пиккербо  обеспечил   народное   здравие   по   мелким   городам
избирательного округа и возвратился в Наутилус,  Мартин  стал  настаивать,
чтоб зараженного доильщика отправили в карантин, а ферму Клопчука  закрыли
впредь до исчезновения инфекции.
   - Что за вздор! Ведь это же самое чистое место в городе,  -  р