м
бак... как его бишь? - бактериофаге. Так вот, помнишь  ты  старого  плута,
Бенони Кара, которого я представил на  медицинском  банкете  как  великого
фармаколога? Мы с  ним  вчера  кутнули  вдвоем.  Он  открыл  санаторий  на
Лонг-Айленде - для отвода глаз: на деле он форменный бутлеггер; держит там
у себя богатых лоботрясов и поит их всем, чего они  пожелают,  по  рецепту
врача, вполне законно, не подкопаешься! Устраивает им шикарные  вечеринки,
с дамочками, все как следует! Когда у дяди Клифа делается  острый  приступ
тедиум бутылис, он едет  поправляться  в  санаторий  Кара.  Теперь,  прошу
внимания! Кар, или кто-нибудь другой, провозглашает новый способ лечения -
скажем, фаготерапию... О, дядя Клиф мастер изобретать названия, на которые
доллары клюют, как рыба на живца! Пациенты сидят в паровой бане и  глотают
таблетки фага - на деле можно  подмешать  немного  стрихнину,  чтоб-сердце
прыгало повеселей! Последнее слово науки! Пахнет миллионом! Что скажешь?
   Мартину чуть не сделалось дурно.
   - Боюсь, я выскажусь против.
   - Почему?
   - Потому что я... По совести, Клиф, если ты  сам  не  понимаешь,  я  не
знаю, как мне объяснить тебе, что  значит  истинная  наука.  Да,  истинная
наука. Так называл это Готлиб. Я ученый (или, по меньшей мере, считаю себя
ученым), и я не могу... Ну... я не могу связаться с такого рода делом...
   - Ах ты, глупая вошь! Думаешь, я не учел "истинную науку"? Черт возьми!
Я и сам попотел в анатомичке! Глупая ты медуза, у меня и в мыслях не  было
связывать с этим твое имя!  Ты  будешь  стоять  в  стороне,  снабжать  нас
таблетками и создавать широкую рекламу для  фага  вообще,  чтобы  денежный
народ шел на удочку, - а черную работу проведут без тебя.
   - Однако... Надеюсь, ты шутишь, Клиф? Но если бы ты не шутил, я ответил
бы вот что: доведись мне узнать, что кто-нибудь затеял подобную  штуку,  я
бы отдал его под суд, кто б он ни был!
   - Ну-ну! Раз ты так на это смотришь...
   Клиф поглядел на Мартина поверх жировых подушек под глазами.  В  голосе
его звучало подозрение:
   - Ты, пожалуй, прав, что не  подпускаешь  других  примазаться  к  твоей
находке. Ладно, Март. Мне пора.  Только  я  скажу  тебе,  что  ты  мог  бы
сделать, если это не заденет опять твоей чувствительной совести: ты мог бы
пригласить старого Клифа к себе домой на обед,  познакомить  его  с  твоею
новой женушкой, о которой он читал в газетах в светской хронике.  Мог  бы,
знаешь ли, вспомнить, старый  жох,  что  были  времена,  когда  ты  охотно
позволял толстопузому Клифу накормить тебя и взять к себе на ночлег!
   - Ты думаешь, я забыл? Еще бы не помнить: никто не был ко мне так добр,
никто. Слушай. Где ты остановился? Я спрошу у жены, когда у нас  ближайший
свободный вечер, и позвоню тебе завтра утром.
   - Гм... Ты, значит, позволяешь  своей  старухе  заправлять  расписанием
твоего дня? Хорошо, хорошо! Я в чужие  дела  не  суюсь.  Остановился  я  в
Беррингтон-отеле,  комната  шестьсот  семнадцать   -   запомни!   Шестьсот
семнадцать. И позвони мне завтра утром, до  десяти.  А  знаешь,  пикантная
девчонка сидит у вас там при входе. Как ты полагаешь: есть  шансы  у  дяди
Клифа вытащить ее в ресторан и так далее?
   С чопорностью самого старого,  самого  солидного  ученого  в  институте
Мартин запротестовал:
   - Она из очень приличной семьи. Я, пожалуй, и пробовать не стал  бы.  И
тебе не советую.
   Сквозь наплывшее сало глазки Клифа остро впились в Мартина.
   С преувеличенным восторгом Мартин рассмеялся на замечание  Клифа:  "Ну,
возвращайся к своей работе, вылови парочку бактерий и насыпь  им  соли  на
хвост!", с  преувеличенной  сердечностью  проводил  гостя  в  приемную  и,
благополучно миновав регистраторшу, усадил в лифт.
   Долго  сидел  он  потом  в  своем  кабинете,  чувствуя   себя   глубоко
несчастным.
   Годами он думал о Клифе, как о втором Терри Уикете. И увидел, что  Клиф
так же мало похож на Терри, как на Риплтона  Холаберда.  Терри  был  груб,
ворчлив, крепко выражался, презирал многие изящные,  тонкие  вещи,  обижал
многих изящных и тонких людей. Но резкость его служила власяницей, которой
он прикрывал свою преданность такому святому труду, какого не знал ни один
чернорясый монах. А Клиф...
   "Я оказал бы миру услугу, убив  этого  человека!  -  злился  Мартин.  -
Фаготерапия в санатории уголовников! Я только из трусости  не  выгнал  его
взашей: убоялся, как бы  он  не  пошел  болтать,  что  я  "во  дни  успеха
отвернулся от старых друзей!"  (Успех!  Корпеть  над  работой!  Сидеть  на
званых обедах! Занимать разговором безмозглых баб! Беситься, что  тебя  не
пригласили на обед к португальскому посланнику!) Нет! Позвоню  Клифу,  что
мы не можем принять его".
   Нахлынули воспоминания о верной дружбе Клифа в  далекие  нищие  дни,  о
радости, с которой Клиф делил с ним каждый свой шальной заработок.
   "Почему он должен понимать, что такое для меня фаг? Чем его "санаторий"
хуже множества почтенных аптекарских фирм? И в моем возмущении все ли было
от праведного гнева? Не примешалась ли тут  обида,  что  Клиф  не  признал
высокого общественного положения богатого доктора Эроусмита?"
   Не ответив на свой вопрос, он пошел домой, довольно откровенно объяснил
Джойс, каково будет, вероятно, ее мнение о Клифе, и  предложил  пригласить
Клифа на обед без посторонних - они двое и он.
   - Милый Март, - ответила Джойс, - зачем ты обижаешь меня намеком, будто
я такой сноб, что меня оскорбит хлесткий язык  и  коммерческий  взгляд  на
вещи, очень близкий, верно, к взглядам  дедушки  милого  Роджера?  Или  ты
думаешь, я никогда не отваживалась выйти за порог  гостиной?  Кажется,  ты
меня видел вне ее стен? В самом деле, мне, вероятно, очень понравится твой
Клосон.
   Мартин передал Клифу приглашение на обед,  а  на  следующий  день  Клиф
позвонил к Джойс:
   - Миссис Эроусмит? Мое почтение! Говорит дядя Клиф.
   - Боюсь, я не совсем расслышала.
   - Клиф! Старый Клиф!
   - Очень сожалею, но я... Может быть, провод не в порядке.
   - Ну, что вы. Это я, мистер Клосон, который будет обжираться  у  вас  в
чет...
   - Ах, да, конечно. Извините.
   - Так вот! Я хотел узнать: что у вас будет, просто  своя  компания  или
форменное суаре? Иными словами, золотко, явиться мне  в  натуральном  виде
или напялить амуницию? О, у меня она имеется  -  ласточкин  хвост  и  весь
гарнитур!
   - Мне... Вы хотите сказать... Ага! Одеться ли вам к обеду? Я  на  вашем
месте оделась бы.
   -  Будьте  благонадежны!  Явлюсь  во  всем  параде.  Покажу  вам  такую
сногсшибательную пару брильянтовых запонок, каких вы и во сне  не  видали.
Так-с! Будет весьма приятно познакомиться с  хозяюшкой  старого  Марта.  А
теперь споем в заключение: "До скорой встречи!", или "О резервуар!"
   Когда Мартин пришел домой, Джойс встретила его словами:
   - Дорогой, это свыше моих сил! Он, верно, сумасшедший.  Право,  радость
моя, прими ты его сам и позволь мне пойти спать.  Да  я  вам  вовсе  и  не
нужна, - вам захочется вдвоем вспомнить старые времена, я буду вам  только
помехой. Сейчас, когда до появления младенца осталось  всего  два  месяца,
мне следует ложиться пораньше.
   - Ох, Джой, Клиф страшно обидится, а он всегда был  ко  мне  так  хорош
и... Ты же часто просила меня  порассказать  о  моих  студенческих  годах.
Разве тебе не хочется послушать о них? - добавил он жалобно.
   - Хорошо, дорогой. Попробую быть с ним лаковой,  но  предупреждаю,  это
мне вряд ли удастся.
   Они внушали самим себе, что Клиф будет буен, будет много пить и хлопать
Джойс по плечу. Но, явившись к обеду, он был удручающе учтив и витиеват  -
пока слегка не опьянел. Когда Мартин помянул было черта, Клиф его одернул:
   - Конечно, я неотесанный мужлан, но не думаю,  чтобы  такая  леди,  как
наша герцогиня, одобряла столь грубый язык.
   Потом пошло:
   - Однако не ждал я, что такой бирюк, как юный Март, женится  на  этакой
бонтонной штучке.
   И еще:
   - Н-да, что и говорить! Обстановка этой столовой влетела в копеечку!
   И еще:
   - Шампанское,  эге?  Сердце  старого  Клифа  преисполнилось  гордостью.
Прикажите, ваше величество, вашему Как-его-бишь  приказать  своему  лакею,
чтоб он сообщил моему секретарю адрес вашего бутлеггера!
   После    пяти-шести     стаканов     Клиф,     строго     придерживаясь
высоконравственного  и  элегантного  лексикона,  стал   выкладывать   свою
хронику: как он продавал нефтяные скважины без нефти и удрал, не дожидаясь
суда; как ловко придумал вступить в лоно  церкви  в  целях  продажи  акций
среди паствы, и как помог доктору Бенони Кару залучить  в  свой  санаторий
богатую старую вдову, посулив ей врачебную консультацию с того света через
медиума.
   Джойс молча слушала и угнетала всех безукоризненной вежливостью.
   Мартин силился быть связующим звеном между  ними  и  не  позволил  себе
наставительных  замечаний  по  поводу  странной  похвальбы   Клифа   своим
мошенничеством, но пришел в холодную ярость, когда тот выпалил:
   - Ты говорил, у старого Готлиба дела нынче швах?
   - Да, он не совсем здоров.
   - Бедный старый сыч! Но теперь ты,  надеюсь,  понял,  как  было  глупо,
когда ты за него лез на стену? Поверьте,  леди  Эроусмит,  этот  мальчишка
молился  на  папашу  Готлиба,  как  щенок  на  канделябр,  -  простите  за
выражение.
   - Что ты хочешь сказать? - спросил Мартин.
   - Уж этот мне Готлиб! Ты знаешь, конечно, не хуже меня, что  он  всегда
занимался саморекламой, куражился на всю опс террару, какой-де он  строгий
ученый, пускал  пыль  в  глаза  и  трещал  о  своей  высокой  философии  и
торгашестве рядовых докторов.  Но  что  самое  гнусное...  В  Сан-Диего  я
натолкнулся на одного парня, который был когда-то преподавателем  ботаники
в Уиннемаке, и он говорил мне, что по поводу  этих  своих  антител  Готлиб
никогда не желал отдать должное этому... как  его?..  какой-то  русский!..
который все почти сделал до него, а Готлиб пришел и все у него стибрил.
   Сознание, что в обвинении против Готлиба есть доля справедливости,  что
его великий бог  бывал  временами  невеликодушен,  только  усилило  ярость
Мартина. Он бешено стиснул на коленях кулаки.
   Три года назад он швырнул бы в Клифа чем-нибудь тяжелым, но Мартин умел
приноравливаться. Джойс его достаточно вымуштровала,  он  научился  теперь
быть язвительным, не повышая тона; он сдержанно заметил:
   - Думаю, ты ошибаешься, Клиф. В работе с антителами Готлиб всех  других
оставил далеко позади.
   Прежде чем подали в гостиную кофе и ликеры, Джойс самым  своим  певучим
голосом попросила:
   - Мистер Клосон, вы не очень обидитесь на меня, если я пойду прилягу? Я
страшно рада была познакомиться с одним из старейших друзей моего мужа, но
я неважно себя чувствую, мне, пожалуй, следует отдохнуть.
   - Леди герцогиня, я и сам заметил, что вид у вас неважнецкий...
   - Что?.. Спокойной ночи.
   Мартин и Клиф расположились в больших креслах в  гостиной,  старательно
разыгрывая счастливую встречу старых друзей. Они не глядели друг на друга.
   Чертыхнувшись раза два и рассказав три сильно непристойных  анекдота  в
доказательство того, что он не испорчен и держался изысканно  только  ради
Джойс, Клиф загнул:
   - Ну! Что правда, то правда, как говорят англичане. Твоя мадам, я вижу,
ко мне не благоволит. Тепла и приветлива, как льдина. Но я не в претензии.
Она ждет младенца, а женщины, все до одной, становятся привередливы, когда
в положении. Но...
   Он икнул, сделал умное лицо и опрокинул пятую рюмку коньяку.
   - Но чего я никак не возьму  в  толк...  Понимаешь,  твою  мадам  я  не
осуждаю. Светская леди,  как  ей  и  полагается  быть.  Но  что  для  меня
непостижимо: как ты можешь после Леоры, которая была настоящим  человеком,
выносить такую накрахмаленную юбку, как твоя Джойси!
   Мартина прорвало. Много месяцев его грызла тоска, потому что с  отъезда
Терри работа у него не клеилась.
   - Слушай, Клиф. Я не желаю, чтобы  ты  рассуждал  о  моей  жене.  Очень
сожалею, что она тебе не понравилась, но, боюсь, в данном случае...
   Клиф встал, немного пошатываясь,  хотя  в  голосе  его  и  глазах  была
решительность:
   - Отлично, я так  и  ждал,  что  ты  начнешь  передо  мною  задаваться.
Конечно, у меня нет богатой жены, которая снабжала  бы  меня  деньгами.  Я
просто старый бродяга. Мне в таком доме не место. Я недостаточно  вылощен,
в лакеи не гожусь. Ты зато годишься. Ну и чудесно.  Желаю  тебе  удачи.  А
пока что можешь идти прямой дорогой к черту, мой любезный друг!
   Мартин не бросился за ним в переднюю.
   Оставшись один, он вздохнул:
   - Слава богу, операция окончена!
   Он говорил самому себе, что Клиф мошенник,  дурак  и  жирный  лоботряс;
говорил,  что  Клиф  циник  без  всякой  мудрости,  пьяница   без   всякой
привлекательности и филантроп, щедрый только потому, что  это  льстит  его
тщеславию.  Но  от  этих  замечательных  истин  операция  не  стала  менее
болезненной, - как для больного не становится легче  удаление  аппендикса,
если сказать ему, что в его аппендиксе нет ничего хорошего; что  аппендикс
у него некрасивый, бесполезный!
   Он любил Клифа - любил и не разлюбил.  Но  больше  он  никогда  его  не
увидит. Никогда!
   Какая наглость! Этот жирный  мерзавец  смеет  глумиться  над  Готлибом.
Болван неотесанный! Нет, жизнь чересчур коротка, чтобы...
   "Черт побери! Клиф - скотина, но и сам-то я хорош! Он - мошенник. Ну, а
я? Разве не смошенничал я в моей  чумной  статистике  по  Сент-Губерту?  Я
вдвойне мошенник, потому что за свой подлог еще получил хвалу!"
   Неуверенно прошел он к Джойс.  Она  лежала  под  пологом  на  громадной
кровати и читала "Питер Уиффл".
   - Дорогой! Не особенно было приятно - правда? - сказала она. - Он ушел?
   - Да... Ушел... Я выгнал лучшего друга, какой только был у меня, -  все
равно что выгнал: позволил ему уйти, отпустил его с  чувством,  что  он  -
мразь, и что он - неудачник. Благородней было бы его убить. О,  почему  ты
не могла быть с ним простой и веселой. Ты была так убийственно вежлива! Он
конфузился, держался неестественно и показывал себя хуже, чем он есть.  Он
не подлее... он куда лучше, чем  финансисты,  прикрывающие  свою  сущность
сахарной слащавостью... Бедняга! Верно, шлепает сейчас по лужам и говорит:
"Единственный человек, которого я любил в своей жизни, для которого что-то
делал, отвернулся от меня теперь, когда  он...  когда  обзавелся  красивой
женой. Стоит ли делать человеку добро!" - говорит он... Почему ты не могла
держаться просто и раз в жизни забыть свои светские манеры?
   - Слушай! Ты, так же как и я, нашел его несносным, и я тебе не  позволю
валить всю вину на меня!  Ты  его  перерос.  Ты  всегда  трубишь:  "Факты!
факты!" - почему же сейчас ты закрываешь глаза на факт? Я  тут  во  всяком
случае ни при чем. Позвольте вам напомнить, мой король, что  у  меня  было
разумное намерение не появляться сегодня вовсе, не встречаться с ним.
   - Да... Черт возьми... но... Да, ты права, а все-таки... Ладно,  теперь
все кончено.
   - Милый, я прекрасно понимаю твои чувства.  Но  разве  плохо,  что  все
кончено? Поцелуй меня и скажи: "Спокойной ночи".
   "И все-таки", - сказал Мартин сам себе. Он сидел, чувствуя себя  голым,
и потерянным, и бездомным в шелковом халате (золотые  стрекозы  на  черном
фоне), который она купила ему в Париже".
   "...И все-таки, будь на месте Джойс Леора... Леора знала бы,  что  Клиф
мошенник, и приняла бы это, как факт. (Это я-то закрываю глаза на  факты!)
Она не сидела бы весь вечер с видом судьи. Она  не  сказала  бы:  "Это  не
похоже на меня - значит, это дурно". Она сказала б: "Это не похоже на меня
- значит, это интересно". Леора..."
   С ужасающей четкостью встало перед ним видение: она лежит без гроба под
рыхлой землей в саду, в Пенритских горах.
   Он очнулся и стал вспоминать.
   "Что это Клиф сказал? "Ты ей не муж, ты ее лакей, ты слишком  вылощен".
Он прав! В этом все дело: мне не позволяют видеться с кем я  хочу.  Я  так
умно распорядился собою, что стал рабом Джойс и Рипа Холаберда".
   Он каждый день  собирался,  но  так  и  не  свиделся  больше  с  Клифом
Клосоном.


   Выяснилось, что и у Джойс и у Мартина деда с  отцовской  стороны  звали
Джоном, и сына своего они назвали Джоном Эроусмитом. Они этого  не  знали,
но некий Джон Эроусмит,  девонширский  моряк,  погиб  в  бою  с  Испанской
армадой, прихватив с собою на тот свет пятерых доблестных идальго.
   Джойс мучилась неимоверно и вновь завоевала прежнюю любовь Мартина  (он
любил и жалел эту стройную красивую женщину).
   - Смерть интересней игра, чем бридж, тут  вам  партнер  не  поможет!  -
сказала она, уродливо раскоряченная на кресле пыток и стыда.  Пока  ей  не
дали наркоз, ее лицо казалось зеленым от муки.
   У Джона Эроусмита была прямая  спинка  и  прямые  ноги,  весил  он  при
рождении добрых десять фунтов [около 4,5 кг], и  глазки  у  него  смотрели
весело, когда он из сморщенного  кусочка  мяса  превратился  в  маленького
человечка. Джойс его боготворила, а Мартин боялся его, так как видел,  что
этот  крошечный  аристократ,  это  дитя,  рожденное  для   самовлюбленного
богатства, будет когда-нибудь смотреть на него свысока.
   Через три месяца после рождения ребенка Джойс сильнее, чем  когда-либо,
увлекалась теннисом, и гольфом, и шляпками, и русскими эмигрантами.


   К науке Джойс относилась с большим уважением и без  всякого  понимания.
Она нередко просила Мартина рассказать ей о  своей  работе,  но  когда  он
загорался и ногтем принимался чертить на скатерти  схемы,  она  его  мягко
перебивала:
   - Прости, дорогой... Одну минутку... Плиндер, херес весь - или найдется
еще?
   Когда же она снова поворачивалась к нему, ее глаза глядели ласково,  но
от энтузиазма Мартина уже ничего не оставалось.
   Она приходила к нему в лабораторию, просила показать колбы и пробирки и
требовала, чтоб ей все растолковали, но никогда  не  сидела  рядом,  молча
часами наблюдая.
   Нежданно, барахтаясь в лабораторной  трясине,  Мартин  нащупал  твердую
почву. Очередная ошибка позволила ему заметить действие  фага  на  мутацию
бактериальных видов - очень тонкое, очень изящное - и после долгих месяцев
кропотни, когда он был  благоразумным  обывателем,  почти  хорошим  мужем,
превосходным партнером в бридже  и  никудышным  работником,  Мартин  опять
изведал счастье напряженного безумия.
   Ему хотелось работать до  рассвета,  из  ночи  в  ночь.  В  период  его
безвдохновенных исканий ничто не удерживало его в институте после пяти,  и
Джойс привыкла, что он рвется домой, к ней. Теперь он  проявлял  неудобную
склонность пренебрегать приглашениями, огрызаться на  очаровательных  дам,
просивших "объяснить им все о науке", забывать даже о жене и ребенке.
   - Я должен работать вечерами, - говорил он. - Когда у меня идет большой
опыт, я не могу относиться к делу легко и формально, как и ты сама не была
легкой, и спокойной, и любезной, когда носила ребенка.
   -  Знаю,  но...  Милый,  ты  становишься  слишком  нервным,  когда  так
работаешь. Боже мой,  "меня  беспокоит  не  то,  что  ты  обижаешь  людей,
манкируя приглашениями, - хотя, конечно, я предпочла бы, чтобы ты этого не
делал: это, я допускаю, неизбежно. Но скажи: когда ты  так  изматываешься,
разве ты в конечном счете выгадываешь время? Я думаю о  твоей  же  пользе.
Эврика! Подожди! Увидишь, какой я замечательный ученый! Нет,  я  пока  что
объяснять не стану!
   Джойс была богата  и  энергична.  Неделю  спустя,  стройная,  нарядная,
веселая, с горящими щеками, она сказала ему после обеда:
   - У меня для тебя сюрприз!
   Она повела его в пустовавшие комнаты  над  гаражом  во  дворе.  За  эту
неделю два десятка  рабочих  из  самой  исполнительной  и  солидной  фирмы
лабораторного оборудования по требованию Джойс создали для Мартина  лучшую
бактериологическую лабораторию, какую только доводилось ему видеть:  белый
кафельный пол,  стены  из  глазированного  кирпича