ми,  и  на
стенах в спальнях висели анатомические таблицы, чтобы можно было учить их,
пока одеваешься. В комнате Эроусмита стоял  целый  скелет.  Мартин  и  его
сожители доверчиво купили его у коммивояжера зенитской фирмы хирургической
аппаратуры. Такой был добродушный и приятный  коммивояжер!  Он  угощал  их
сигарами, рассказывал анекдоты и распространялся о том, какая  их  ожидает
блестящая врачебная карьера. В благодарность они купили у него в рассрочку
скелет... Коммивояжер в дальнейшем оказался не так добродушен.
   Мартин делил комнату с  Клифом  Клосоном,  Пфаффом  Толстяком  и  одним
серьезно настроенным медиком второго курса Эрвингом Уотерсом.
   Если бы психологу понадобился на  предмет  демонстрирования  совершенно
нормальный человек, самое лучшее было бы ему пригласить  Эрвинга  Уотерса.
Он был старательно и неизменно туп; туп  улыбающейся,  легкой  и  надежной
тупостью. Если была в мире штампованная фраза, которой он не повторял,  то
лишь  потому,  что  ему  еще  не  довелось  ее  услышать.   Он   верил   в
нравственность во  все  дни  -  только  не  в  субботу  вечером;  верил  в
епископальную церковь -  но  не  в  Высокую  церковь  [ветвь  англиканской
церкви, придающая большое значение обрядам и престижу духовенства];  верил
в конституцию, в дарвинизм, в систематическую гимнастику и в  гениальность
уиннемакского ректора.
   Больше всех Мартин любил Клифа Клосона. Клиф был в  общежитии  на  роли
клоуна, он смеялся замогильным смехом, танцевал чечетку, пел бессмысленные
песенки и даже играл на корнете, но в общем он был хороший малый и  верный
товарищ, и Мартин, в своей неприязни к Айре Хинкли, в страхе перед Ангусом
Дьюером, в жалости  к  Пфаффу  Толстяку,  в  омерзении  перед  приветливой
тупостью Эрвинга Уотерса, обратился к шумному Клифу, как к чему-то  живому
и ищущему. В Клифе по крайней мере  чувствовалась  реальность:  реальность
вспаханного поля, дымящегося навоза. С Клифом  можно  было  побоксировать;
Клифа - хоть он и любил просиживать часами, попыхивая  трубкой  и  мурлыча
под  нос  в  царственном  безделье,  -  все  же  можно  было  вытащить  на
пятимильную прогулку.
   И кто, как  не  Клиф,  с  опасностью  для  жизни  швырял  за  ужином  в
преподобного Айру Хинкли печеной фасолью, когда  Айра  угнетал  их  своими
тяжеловесными и слащавыми наставлениями?
   В анатомичке Айра  изрядно  докучал  им,  высмеивая  те  идеи  Мартина,
которые не были  приняты  в  Поттсбургском  христианском  колледже,  но  в
общежитии он был поистине нравственным бичом. Он упорно пытался отучить их
ругаться. Пробыв три года членом захолустной футбольной  команды,  Айра  в
своем невозмутимом оптимизме все еще  верил,  что  можно  сделать  молодых
людей безгрешными, читая им назидания с  ужимками  учительницы  воскресной
школы и с деликатностью боевого слона.
   Айра к тому же  располагал  статистическими  данными  о  Чистом  Образе
Жизни.
   Он был начинен статистикой. Ему было все равно, откуда  черпать  цифры:
из газет ли, из отчетов ли  о  переписи,  или  из  отдела  смеси  в  "Юном
миссионере", - все они были для него равноценны.
   - Клиф, - провозгласил он как-то за ужином, - я удивляюсь,  что  такой,
как ты, хороший парень не бросит сосать эту пакостную  трубку.  Знаешь  ли
ты, что у шестидесяти семи и девяти десятых процента женщин, попадающих на
операционный стол, мужья курят табак?
   - А что им, черт подери, курить, если не табак? - спросил Клиф.
   - Откуда ты взял эти цифры? - вставил Мартин.
   - Они установлены  медицинской  конференцией  в  Филадельфии  в  тысяча
девятьсот втором году, - снисходительно ответил Айра.  -  Я,  конечно,  не
жду, чтобы такие, как вы, надменные умники задумались о том,  что  в  один
прекрасный день вам захочется жениться на милой, прелестной женщине  и  вы
загубите ее жизнь своими пороками. Что ж, стойте  на  своем  -  вы,  свора
здоровенных храбрецов! А  бедный  слабосильный  проповедник,  вроде  меня,
никогда не отважится курить трубку!
   Он с победоносным видом удалился, и Мартин простонал:
   - Из-за Айры мне  хочется  иногда  бросить  медицину  и  стать  честным
шорником.
   - Ах, Март, оставь, - сетовал Пфафф Толстяк. - И чего ты изводишь Айру?
Ведь он же с самыми добрыми намерениями.
   - Добрыми? К черту! У таракана тоже добрые намерения!
   Так они  болтали,  между  тем  как  Ангус  Дьюер  наблюдал  за  ними  в
высокомерном молчании; и это нервировало Мартина.  Накапливая  знания  для
профессии, к которой он всю жизнь стремился, он рядом  с  ясной  мудростью
находил злобу и пустоту; он не видел единой  прямой  дороги  к  истине,  а
видел тысячу дорог к тысяче истин, далеких и сомнительных.



        3

   Джон О.Робертшо - Джон Олдингтон Робертшо  -  профессор  физиологии  на
медицинском факультете, был глуховат, и на весь  Уиннемакский  университет
он  был  единственным  преподавателем,  еще  носившим   бакены   "отбивной
котлеткой". Родом он был из Бэк-Бэя [аристократический  квартал  Бостона];
он гордился этим, всегда об этом напоминал. С тремя другими  браминами  он
образовал в Могалисе бостонскую колонию,  в  которой  ценилась  грубоватая
ласковость обращения и скромно затененный свет. При каждом удобном  случае
он говорил: "Когда я учился  у  Людвига  [Людвиг  Карл  Фридрих  Вильгельм
(1816-1895) - немецкий физиолог] в Германии..." Он  был  слишком  поглощен
собственным совершенством,  чтоб  замечать  отдельных  студентов,  и  Клиф
Клосон, а также другие молодые люди, известные под названием  "дебоширов",
с нетерпением ждали лекций по физиологии.
   Лекции  происходили  в  круглой   аудитории;   скамьи   студентов   шли
амфитеатром, так круто изогнутым, что лектор не  мог  видеть  одновременно
оба  его  конца,  и  когда  доктор  Робертшо,  не  переставая  жужжать   о
кровообращении,   глядел   направо   и   высматривал,    кто    производит
оскорбительный звук, напоминающий автомобильный гудок, - вдалеке, на левом
крыле, Клиф Клосон вставал  и  передразнивал  его,  пиля  рукою  воздух  и
поглаживая воображаемые бакены. Однажды Клиф  побил  все  рекорды,  бросив
кирпич в раковину за кафедрой в ту самую  минуту,  когда  доктор  Робертшо
подошел к кульминационному пункту своего курса - влиянию духовой музыки на
интенсивность коленного рефлекса.
   Мартин читал научные статьи Макса Готлиба - те из них, какие не слишком
его смущали дебрями математических символов, - и это чтение приучило его к
мысли, что опыты должны затрагивать самые основы жизни и  смерти,  природу
бактериальной  инфекции,  химию  органических  процессов.  Когда  Робертшо
чирикал воробышком  о  суетливых  маленьких  опытах,  трафаретных  опытах,
стародевичьих опытах,  Мартину  не  сиделось  на  месте.  В  колледже  ему
казалось, что законы скандирования и латинские сочинения - никчемное дело,
и он, как откровения, ждал занятий по медицине. Теперь  же,  сокрушаясь  о
собственном неразумии, он ловил себя на том, что начинает так же презирать
доморощенные "законы" Робертшо и чуть ли не всю университетскую анатомию.
   Профессор анатомии, доктор Оливер О.Стаут, был  сам  ходячая  анатомия,
таблица из атласа, покрытое тонким покровом  сплетение  нервов,  костей  и
кровеносных сосудов. Стаут обладал громадными и  точными  знаниями;  когда
он, бывало, сухим своим голосом начинал выкладывать  факты  о  мизинце  на
левой ноге, оставалось только дивиться, кому нужно столько знать о мизинце
на левой ноге.
   Ни один вопрос не вызывал таких горячих и неиссякаемых прений за ужином
в Дигамме Пи, как вопрос о том, стоит ли  врачу  запоминать  анатомические
термины - обыкновенному врачу, который  ищет  приличного  заработка  и  не
стремится читать доклады в медицинских ассоциациях. Но как бы они  на  это
ни смотрели, все они упорно  зубрили  столбцы  названий,  дающих  студенту
возможность переползти через экзамены и стать Образованным Человеком,  чье
время расценивается на  рынке  в  пять  долларов  час.  Неведомые  мудрецы
изобрели  стишки,  облегчающие  запоминание.   Вечером,   когда   тридцать
головорезов-дигаммовцев сидели за  длинным  и  грязным  столом,  уничтожая
судак-кокиль и  фасоль,  и  фрикадельки  из  трески,  и  слоеный  пирог  с
бананами, новички серьезно повторяли за старшим товарищем:

   Об орясину осел
   Топорище точит,
   А факир, созвав гостей,
   Выть акулой хочет.

   Так, по  ассоциации  с  начальными  буквами  они  запоминали  латинские
названия двенадцати пар черепно-мозговых  нервов:  ольфакториус,  оптикус,
окуломоториус, троклеарис  и  все  остальные.  Для  дигаммовцев  это  была
высочайшая в мире поэзия, и мнемоническое  двустишие  они  помнили  долгие
годы, когда уже стали  практикующими  врачами  и  давно  перезабыли  самые
названия нервов.


   На лекциях доктора Стаута  беспорядков  не  чинилось,  зато  у  него  в
анатомичке студенты любили позабавиться. Самой невинной их шуткой  было  -
засунуть  хлопушку  в  труп,  над  которым  работали  две  девственные   и
несчастные студентки. Настоящую же бурю на первом курсе  вызвал  случай  с
Клифом Клосоном и поджелудочной железой.
   Клифа  на  этот  год  избрали  старостой  за  его  изобретательность  в
приветствиях. Встречаясь с товарищем в  раздевалке  главного  медицинского
корпуса, он непременно провозглашал:  "Как  у  вас  функционирует  сегодня
червеобразный отросток слепой кишки?" Или: "Привет вам, о кормильцы вшей!"
Придирчиво и церемонно вел он студенческие собрания (бурные  собрания,  на
которых   торжественно   отклонялось   предложение   разрешить   студентам
сельскохозяйственного  факультета  пользоваться  теннисными   кортами   на
северной стороне), но в частной жизни он не так церемонился.
   Гроза  разразилась,  когда  по  медицинскому   городку   водили   совет
попечителей. Попечители являли собой верховную  власть  университета;  это
были банкиры, и фабриканты, и пасторы больших  церквей;  перед  ними  даже
ректор  заискивал.  Самый  трепетный   интерес   внушала   им   секционная
медицинского факультета. Проповедники разводили мораль о влиянии  алкоголя
на бедняков, а банкиры - о неуважении к текущим счетам, всегда наблюдаемом
у людей, которые упорствуют в желании обратиться в труп. Во время осмотра,
руководимого доктором Стаутом и секретарем, несшим  чей-то  зонтик,  самый
толстый  и  самый  науколюбивый  банкир  остановился  перед  столом  Клифа
Клосона, почтительно держа за спиной свой котелок.  В  этот-то  котелок  и
подбросил Клиф поджелудочную железу.
   Поджелудочная железа - противная скользкая штука, обнаружить ее в новой
шляпе едва ли приятно; и когда банкир ее обнаружил, он швырнул котелок  на
пол и сказал, что студенты Уиннемака вконец развратились. Доктор  Стаут  и
секретарь стали его утешать; они почистили котелок и заверили банкира, что
человек, посмевший  положить  поджелудочную  железу  в  банкирскую  шляпу,
понесет наказание.
   Доктор Стаут вызвал Клифа, как старосту первого курса. Клиф был глубоко
огорчен. Он собрал своих студентов, он  сокрушался,  как  мог  кто-либо  в
Уиннемаке положить в банкирскую шляпу поджелудочную железу,  он  требовал,
чтобы виновный нашел в себе мужество встать и сознаться.
   К несчастью, преподобный Айра Хинкли, сидевший между Мартином и Ангусом
Дьюером, видел, как Клиф бросил в шляпу железу.
   - Это возмутительна - заворчал он. - Я выведу Клосона на  чистую  воду,
будь он мне трижды собрат по Дигамме!
   - Брось, - возражал Мартин. - Или ты хочешь, чтоб его выставили?
   - Пусть выставят! Он заслужил!
   Ангус  Дьюер  повернулся  на  своем  стуле,  смерил  Айру  взглядом   и
проговорил:
   - Не угодно ли вам придержать язык?
   Айра послушно умолк, и Мартин исполнился еще большим уважением к Ангусу
и еще большей неприязнью.


   Когда Мартина  угнетало  недоумение,  зачем  он  здесь,  зачем  слушает
какого-то профессора Робертшо, долбит стишки об ослах  и  факирах,  учится
ремеслу  врача,  как  Пфафф  Толстяк  и  Эрвинг  Уотерс,  тогда  он  искал
облегчения в том, что называл "развратом". Фактически  разврат  был  самый
скромный; обычно все сводилось к лишней  кружке  пива  в  соседнем  городе
Зените  да  к  перемигиванью  с  фабричной  работницей,   фланирующей   по
неприглядным улицам  окраин.  Но  Мартину,  гордому  своей  нерастраченной
энергией и ясным рассудком, эти похождения казались потом трагическими.
   Самым верным его сподвижником был Клиф Клосон. Клиф, сколько бы  он  ни
выпил дешевого  пива,  никогда  не  бывал  намного  пьянее,  чем  в  своем
нормальном состоянии. Мартин опускался или возвышался до Клифова  буйства,
тогда как Клиф возвышался или опускался до рассудительности Мартина. Когда
они сидели в кабачке за  столом,  сверкавшим  мокрыми  следами  от  пивных
кружек, Клиф поднимал палец и бормотал:
   - Ты один меня понимаешь. Март. Ты ведь знаешь, несмотря на дебоширство
и на все мои разговоры о том, что надо быть практичным, которыми я  дразню
этих  доктринеров,  вроде  Айры  Свинкли,  меня  так  же  воротит  от   их
меркантильности и от всей их болтологии, как и тебя.
   - Еще бы! - соглашался Мартин с пьяной нежностью. - Ты совсем,  как  я.
Боже, как  можно  их  терпеть:  такой  вот  бездарный  Эрвинг  Уотерс  или
бездушный карьерист, вроде Ангуса Дьюера - и рядом  старый  Готлиб!  Идеал
исследователя! Он никогда не довольствуется тем, что  кажется  правильным!
Плюет на черта и дьявола, работает ночь напролет, одинокий и честный,  как
капитан на мостике, добирается до корня вещей!
   - Сущая правда! И я так думаю, - заявил  Клиф.  -  Еще  по  кружке,  а?
Платить будем по жребию.
   Зенит со своими  кабаками  лежал  в  пятнадцати  милях  от  Могалиса  и
Уиннемакского университета; полчаса  на  огромном,  громыхающем,  стальном
междугородном  трамвае  -  и  они  в  Зените,  где  студенту-медику  можно
покутить. Сказать "я ездил вчера в город"  -  значило  вызвать  усмешку  и
прищуренный взгляд. Ангус Дьюер открыл Мартину новый Зенит.
   За ужином Дьюер коротко сказал:
   - Поедем со мною в город, послушаем концерт.
   При  всем  своем  воображаемом  превосходстве  над  товарищами   Мартин
отличался безграничным невежеством в  литературе,  живописи,  музыке.  Его
поразило, что бескровный стяжатель Ангус Дьюер, не  жалея  времени,  готов
слушать каких-то скрипачей. Он открыл, что  Дьюер  горел  восторгом  перед
двумя композиторами: некими Бахом и Бетховеном - по-видимому,  немцами,  и
что сам он, Мартин Эроусмит, постиг еще не все на свете. В  трамвае  Дьюер
отбросил свою обычную чопорность и заявил:
   - Эх, брат, если б я не был рожден копаться в кишках, я стал бы великим
музыкантом. Сегодня я поведу тебя прямо в рай!
   Мартин попал в сумятицу маленьких кресел и  широких  золоченых  сводов,
вежливых, но  глядевших  неодобрительно  дам  с  программами  на  коленях,
неромантичных музыкантов, производивших внизу неприятный шум, и,  наконец,
непостижимой красоты, которая развернула перед ним картины  гор  и  густых
лесов, а потом сменилась вдруг мучительной скукой. "У меня  будет  все,  -
ликовал он. - Слава Макса Готлиба... то есть его дарование... и прелестная
музыка, и прелестные женщины... Черт возьми! Я  сделаю  великие  открытия!
Увижу мир... Неужто эта канитель никогда не кончится?"


   А через неделю после концерта он вновь открыл Маделину Фокс.
   Маделина была красивая девушка, с живыми красками, с живым умом, весьма
самоуверенная; Мартин познакомился с ней еще в колледже.  Она  осталась  в
Могалисе якобы для того, чтобы прослушать при университете курс английской
словесности, а на деле, чтоб  не  возвращаться  домой.  Она  считала  себя
блестящей теннисисткой: играла хлестко и фасонно,  но  не  слишком  метко.
Мнила  себя  знатоком  в  литературе:  счастливцами,   удостоившимися   ее
одобрения, были Гарди, Мередит [Мередит Джордж  (1828-1909)  -  английский
поэт и прозаик], Хоуэлс [Хоуэлс  Уильям  Дин  (1837-1920)  -  американский
романист и критик] и Теккерей, хоть она уже пять  лет  никого  из  них  не
читала. Она часто корила Мартина за то, что он  не  ценит  Хоуэлса,  носит
фланелевые рубашки и постоянно забывает подать ей руку, когда она  выходит
из трамвая, чего не упустил бы ни один герой романа. В колледже они вместе
ходили на балы, хотя в танцах  Мартин  проявлял  больше  вдохновенья,  чем
уменья, и его дамам иногда не легко бывало  разобраться,  какой  танец  он
пытается изобразить. Ему нравилась в Маделине ее статная красота  и  сила;
ему казалось, что она со своей энергией и культурностью была бы  ему  "под
стать". Но за последний год он с нею почти не виделся. Вечерами он думал о
ней, решал позвонить ей и не звонил. Но когда  его  одолевали  сомнения  в
медицине, он  начинал  тосковать  по  ее  сочувствию  и  как-то  весной  в
воскресенье пригласил ее прогуляться по берегу Чалусы.
   От  отвесных  берегов  реки  волнами  бесчисленных  холмов  разбегалась
прерия. В широких ячменных полях, в косматых пастбищах,  чахлых  дубках  и
нарядных березах дышала пограничная тяга к приключениям, и, как  все  юные
дети равнины, Мартин с Маделиной шли над рекой и поверяли друг другу,  что
завоюют мир.
   Мартин жаловался:
   - Эти треклятые медики...
   - Ах, Мартин, неужели  вы  считаете  "треклятые"  приличным  словом?  -
перебивала Маделина.
   По совести, он считал "треклятые" вполне приличным словом, настоятельно
необходимым в языке занятого человека, но ее улыбка была желанна.
   - Хорошо, не буду. У  наших  противных  студиозусов  нет  стремления  к
науке; они просто учатся  ремеслу.  Хотят  получить  знания,  чтобы  потом
обратить их в деньги. Они заботятся не о спасении жизней, а о том, как  бы
не "угробить пациента" - не потерять свои доллары. И  они  даже  не  прочь
угробить  пациента,  если  дело  пахнет  сенсационной  операцией,  которая
составит им  рекламу!  Меня  тошнит  от  них!  Думаете,  они  интересуются
работой, которую ведет в Германии Эрлих или тот же Готлиб, тут, у  нас  на
глазах? Готлиб только что стер в порошок Райта с его теорией опсонинов.
   - В самом деле?
   - Будьте уверены! Но вы думаете, это наших медиков хоть  сколько-нибудь
взволновало? Ничуть! "О, конечно, - говорят они, - наука делает свое дело,
она помогает врачу лечить больных..." - и пускаются  в  спор  о  том,  где
можно больше заработать  денег  -  в  крупном  центре  или  в  захолустном
городке, и что лучше начинающему доку - прикидываться добряком да стрелять
уток или, наоборот,  ходить  в  церковь  и  напускать  на  себя  важность.
Послушали б вы Эрва Уотерса! Он носится с такою мыслью: "Что  нужно  врачу
для успеха? Основательное знание  патологии?  Ничуть  не  бывало!  Успехом
пользуется тот, у кого кабинет в хорошем  районе,  поближе  к  трамваю,  и
легко запоминающийся номер телефона!" Право! Так прямо и говорит!  Честное
слово, когда я получу диплом, я лучше пойду  врачом  на  пароход,  повидаю
свет. И не придется по  крайней  мере  рыскать  по  всему  судну,  отбивая
больных у врача-конкурента, открывшего кабинет на другой палубе!
   - Да, я вас понимаю. Это ужасно, когда люди не стремятся в своей работе
к идеалу. Очень многие студенты у нас, на отделении английской литературы,
просто рассчитывают зарабатывать деньги преподаванием, они не наслаждаются
научной работой, как я.
   Мартина смутило, что и она, подобно ему, считает себя человеком высшего
порядка, но еще больше смутился он, когда она заворковала:
   - В то же  время,  Мартин,  надо  быть  и  практичным.  Не  правда  ли?
Подумайте, насколько  больше  денег...  то  есть  уважения  в  обществе  и
возможности делать добро у  видного  врача,  чем  у  кабинетного  ученого,
который корпит над какой-нибудь мелочью и не знает, что творится на свете.
Взять хотя бы нашего хирурга, доктора Луазо, как он подкатывает к больнице
в чудесной машине с шофером в ливрее, - все пациенты просто обожают его, -
и сравнить его с вашим Максом Готлибом! Мне недавно  показали  Готлиба  на