ядом исполняли  сольные  номера  на
корнете. Но  ему  стало  казаться,  точно  он  уже  десятки  лет  сидит  в
сумасшедшем доме.
   "Я  в  жизни  не  был  так  пьян.  Хорошо  бы  глотнуть   спиртного   и
протрезвиться!"  -  терзался  он.  Он  строил  истерические  и  совершенно
неосуществимые  планы  побега.  И  тут  миссис  Пиккербо,  вернувшись   от
близнецов, которые все еще не угомонились, села за арфу.
   Отцветшая,   довольно   грузная   женщина,   она,   играя,   впала    в
мечтательность, и Мартин вдруг представил  ее  себе  веселой,  милой,  как
голубка,  девушкой,  пленившейся  энергичным   молодым   студентом-медиком
Альмусом  Пиккербо.   Она   была,   конечно,   типичной   девушкой   конца
восьмидесятых и начала девяностых годов  -  наивного,  идиллического  века
Хоуэлса, когда молодые люди были целомудренны, играли в крокет и пели  "На
речке Суонни"; очарованная сладостью сирени, девушка сидела на крылечке  и
мечтала, что, когда она выйдет замуж, у них будет никелированная  печка  с
низкой топкой и сын, который станет миссионером или миллионером.
   В первый  раз  за  весь  вечер  Мартину  удалось  вложить  почтительную
сердечность в  свое  "Так  приятно  было  послушать".  Он  торжествовал  и
несколько оправился от недомогания.
   Но вечерняя оргия еще только началась.
   Играли в птиже, которые Мартин ненавидел и в которых Леора  была  очень
слаба. Представляли шарады, в которых Пиккербо превзошел самого  себя.  Он
был бесподобен, когда сидел на полу в шубе своей жены, изображая тюленя на
льдине. Потом должны  были  ставить  шараду  Мартин,  Орхидея  и  Гиацинта
(двенадцати лет) - и тут возникли осложнения.
   Орхидея была так же простодушно-весела, так  же  улыбалась,  хлопала  в
ладоши и прыгала, как ее младшие сестры, но ей  было  девятнадцать  лет  -
взрослая девушка. Несомненно, она была невинна и  любила  Целомудренное  и
Здоровое Чтение, как утверждал Пиккербо (он утверждал это очень часто), но
она не осталась нечувствительной к присутствию молодого человека, хотя  бы
и женатого.
   Она надумала разыграть шараду  "су-дно",  где  нищая  парижанка  просит
милостыню, а потом у корзины с цветами выпадает дно.  Поднимаясь  на  верх
рядиться, она висла на руке у Мартина, припрыгивала и щебетала:
   - Ах, доктор, я страшно рада, что у папы будет такой помощник, как  вы,
- молодой человек, да  еще  приятной  наружности.  Ах,  я  сказала  что-то
ужасное? Но я ничего особенного не думала: просто вы с  виду  спортсмен  и
все такое, а прежний помощник директора (только не передавайте  папе)  был
старый хрыч!
   Мартин увидел карие глаза и откровенные девичьи губы. Когда же  Орхидея
в роли нищенки надела изящно-свободное платье, он приметил также  стройные
ноги и молодую грудь. Девушка ему улыбнулась, точно старому  знакомому,  и
сказала доверительно:
   - Мы им покажем! Я знаю, что вы превосходный актер!
   Торопливо сбегая вниз по лестнице, она не взяла его под руку,  и  тогда
он взял ее сам, слегка прижал к  груди  ее  локоть,  -  и  в  смущении,  с
подчеркнутой поспешностью выпустил.
   Со дня своей женитьбы он был так поглощен Леорой, как  любовницей,  как
товарищем, как помощницей, что до этого  часа  самой  отчаянной  эскападой
было для него заглядеться иногда  в  вагоне  на  хорошенькую  девушку.  Но
румяное юное веселье Орхидеи его взволновало. Он хотел от нее  избавиться,
надеялся, что избавиться не  удастся,  и  впервые  за  все  годы  не  смел
смотреть Леоре в глаза.
   Начались акробатические игры, в которых  особенно  выделялась  Орхидея:
она не носила корсета, любила танцевать и хвалила ловкость Мартина в  игре
"Делай, как я".
   Всех дочерей, кроме Орхидеи, услали спать, и фестиваль  увенчался  тем,
что Пиккербо назвал "тихой научной беседой у камелька" - иначе говоря  его
высказываниями о хороших дорогах, сельской санитарии, идеалах в политике и
методах подшивки бумаг в Отделах Здравоохранения. Весь этот тихий час или,
может быть, полтора  часа  Мартин  видел,  что  Орхидея  разглядывает  его
волосы, склад его рта, его пальцы, и у него снова и снова возникала  мысль
о том, какое это безобидное удовольствие - держать в  руке  ее  доверчивую
лапку.
   Он видел также, что Леора наблюдает за ними обоими, и сильно страдал  и
не  извлек  существенной  пользы  из   замечаний   Пиккербо   о   ценности
дезинфицирующих средств. Когда Пиккербо стал  пророчествовать,  что  через
пятнадцать лет Отдел  Народного  Здравоохранения  в  Наутилусе  расширится
втрое и будет располагать большим штатом больничных и школьных  врачей  на
полном окладе и, возможно, отдел возглавит доктор Эроусмит (поскольку  сам
Пиккербо перейдет к другой загадочной и очень  увлекательной  деятельности
на более широком поприще), Мартин только квакал: "Да... это...  это  будет
чудесно", - а про себя добавлял: "Черт ее  побери!  Что  она  вешается  на
меня?"
   В половине девятого он мечтал о  побеге,  как  о  величайшем  благе.  В
двенадцать он прощался беспокойно и нехотя.
   В гостиницу шли пешком.  Не  видя  перед  глазами  Орхидею,  освеженный
прохладой, Мартин забыл о девчонке и снова  ухватился  за  проблему  своей
работы в Наутилусе.
   - Господи, я, кажется,  не  выдержу.  Работать  под  начальством  этого
пустомели с его дурацкими стихами о пьянстве...
   - Стихи неплохи, - возразила Леора.
   - Неплохи? Что ты! Из всех стихотворцев, какие только  жили  на  земле,
он, верно, самый дрянной, а в эпидемиологии он смыслит меньше, чем  должен
бы знать любой человек, ничему не учась. Ну, а когда доходит до... как это
называл, бывало, Клиф Клосон (кстати, хотел бы  я  знать,  что  сталось  с
Клифом:  он  года  два  не  подает  вестей),  когда   доходит   до   этого
"христианнейшего домашнего очага"!.. Ох,  разыщем  лучше  ночной  кабак  и
посидим среди милых тихих взломщиков.
   Леора настаивала:
   - По-моему, он все-таки ловко закручивает!
   - "Закручивает"! Что за выражение!
   - Не хуже тех словечек, которые ты сам то и дело вставляешь!  Но  когда
эта страшенная старшая дочка задула в корнет - брр!
   - Ну, положим! Играла она здорово!
   - Мартин, корнет это такой инструмент, на котором  впору  играть  моему
брату. А ты еще воротишь нос от стихов доктора и от  моего  "закручивает!"
Ты сам такая же серая деревенщина, как и я, если не хуже!
   - Ну-ну, Леора, я и не знал, что ты способна  злиться  по  пустякам!  И
неужели ты не понимаешь,  как  важно...  Видишь  ли,  такой  человек,  как
Пиккербо,  своим  фиглярством  и  невежеством   делает   всю   работу   по
здравоохранению просто смехотворной. Если он объявит,  что  свежий  воздух
полезен, то я не только не открою окон, а  наоборот,  он  этим  и  меня  и
всякого разумного человека заставит их  закрыть.  И  применять  еще  слово
"наука" к этим несусветным виршам или, как ты их называешь, "стихам" - это
ли не кощунство!
   - Если вам угодно знать, Мартин Эроусмит, я не намерена поощрять  ваших
фиглей-миглей с мисс Орхидеей! Ты ее прямо обнял, когда спускался с нею по
лестнице, а потом весь вечер пялил  на  нее  глаза!  Я  терплю,  когда  ты
чертыхаешься, и хандришь, и напиваешься пьян (если только не слишком),  но
с того завтрака, когда ты заявил мне и Фоксихе: "Не  обижайтесь,  барышни,
но мне случайно вспомнилось, что я помолвлен с вами обеими..."  -  с  того
дня ты мой, и я никому не позволю  втираться  между  нами.  Я  -  пещерная
женщина, изволь запомнить,  а  твоя  Орхидея  с  ее  приторной  улыбкой  и
громадными ножищами... думаешь, я не  видела,  как  она  поглаживала  твою
руку?.. Орхидея! Не орхидея она, а облепиха!
   - Честное слово, я даже не помню, которая из восьми Орхидея.
   - Уфф! Значит, ты обнимался с ними со всеми. Впрочем, ну  ее  к  черту!
Драться из-за нее я не собираюсь. Я только хотела тебя предостеречь -  вот
и все.
   В вестибюле гостиницы, оставив тщетные попытки найти короткие,  веселые
и убедительные слова для обещания никогда не флиртовать с Орхидеей, Мартин
пробормотал:
   - Если ты не против, я еще немного пройдусь. Мне нужно подумать об этой
санитарной работе.
   Он сидел в конторе Симз-Хауса - удивительно  унылой  после  полуночи  и
удивительно смрадной.
   "Дурак Пиккербо! Сказать бы ему прямо, что вряд ли мы что-нибудь  знаем
по эпидемиологии, хотя бы того же туберкулеза".
   "А все-таки она - славная девочка. Орхидея!  Она  и  впрямь  похожа  на
орхидею - нет, слишком здоровая. Она как взрослый ребенок; на охоту  бы  с
ней ходить! Милая. Прелестная! И держалась так, точно я не старый  доктор,
а ее ровесник. Я буду вести себя хорошо, как следует,  но...  Мне  хочется
поцеловать ее разок... как следует! Я ей нравлюсь. У нее прелестные  губы,
точно... точно полураспустившаяся роза!"
   "Бедная Леора! Удивила ж она меня! Ревнует! Впрочем, у нее  на  то  все
права! Ни одна женщина в мире не была для мужчины тем, чем... Ли,  родная,
разве ты  не  видишь,  дурочка:  увивайся  я  за  семнадцатью  миллиардами
Орхидей, любить я буду тебя одну и никогда никого, кроме тебя!"
   "Не могу я ходить и распевать всякую дребедень -  Октет  -  Здравиэт  -
Панталетт! Даже если б это шло кому-нибудь на пользу, чего пока не  видно!
Лучше предоставить людям тихо помирать, чем жить и слушать..."
   "Леора  назвала  меня  серой  деревенщиной.  Позвольте   сказать   вам,
сударыня, что я как-никак бакалавр искусств, и, может быть, вы припомните,
какие книги читал вам зимою ваш "деревенщина" -  Генри  Джеймса  и  прочих
авторов... Ох, она права. Я  круглый  невежда.  Я  умею  держать  в  руках
пипетку и готовить агар-агар, но я... И все-таки в один прекрасный день  я
непременно отправлюсь путешествовать, как Сонделиус..."
   "Сонделиус! Боже! Если б мне пришлось работать с ним, а не с  Пиккербо,
я стал бы его рабом".
   "Или он тоже крутит вола?"
   "Как я сказал? Сонделиус крутит вола? Ну и загнул словечко! Ужас!.."
   "Черт! Буду загибать все слова, какие захочу! Я не светский  карьерист,
вроде Ангуса. Сонделиус тоже крепко загибает, а ведь он вращается в  самом
культурном обществе".
   "Здесь, в Наутилусе, я буду так занят, что  даже  читать  не  смогу.  А
все-таки... Вряд ли они тут много читают,  но  здесь  несомненно  найдется
немало богатых людей, понимающих, что значит приятный дом. Туалеты, театры
и все такое..."
   "Вздор!"
   Он вышел и забрел в круглосуточную передвижную закусочную,  где  угрюмо
пил кофе. Рядом с ним у длинной полки, заменявшей стол, под окном красного
стекла с портретом Джорджа Вашингтона, сидел  полисмен,  который  спросил,
жуя бутерброд с гамбургской колбасой:
   - Скажите, вы, кажется, новый доктор, помощник Пиккербо? Я видел вас  в
Сити-холле.
   - Да. А скажите, как... гм... как относятся в городе к Пиккербо?  Лично
вам хотя бы нравится он или нет? Говорите откровенно, потому что я  только
приступаю к работе и... гм... Вы понимаете?
   Придерживая ложку в чашке мясистым пальцем,  полисмен  хлебнул  кофе  и
начал свою речь, между  тем  как  лоснящийся  от  жира  благодушный  повар
сочувственно кивал головой.
   - Что ж, коли говорить напрямик, он, конечно,  изрядный  болтун,  но  с
головою - мозговитый парень! Говорит, как по-писанному. И  пишет  стихи...
вы слыхали? Здорово пишет! Да. Многие у нас говорят:  "Пиккербо  только  и
знает, что пенье да танцы". Но как я посужу: для нас с вами, доктор,  было
бы, конечно, довольно, если б он просто следил за  молоком,  за  помойными
ямами и чтоб дети чистили  зубы.  Но  тут  у  нас  много  разного  народу,
грязных, ленивых, невежественных иммигрантов, которых нужно  приохотить  к
этой самой гигиене, чтоб они не болели всякими болезнями  и  не  напускали
заразу на нас. А старый док Пиккербо - молодец! Поверьте, он сумеет  вбить
им в башку правильные понятия!
   Да, сэр, он - человек дела, не такой слюнтяй, как  иные  наши  доктора.
Знаете, однажды он явился на гулянье в праздник святого Патрика, хоть  сам
он грязный протестант, и они с патером Костелло  так  спелись,  точно  век
друзьями были, и, разрази меня гром, он еще  там  стал  бороться  с  одним
парнем, хоть тот вдвое его моложе; он его, можно сказать, положил  на  обе
лопатки, так обработал  молодчика,  что  любо-дорого  смотреть!  У  нас  в
полиции все его любят, и мы только диву  даемся,  как  он  умасливает  нас
исполнять уйму санитарной работы, которую, нам по закону вовсе не положено
делать; а другой сидел бы себе в конторе и писал дурацкие приказы.  Что  и
говорить! Парень что надо!
   - Понимаю,  -  сказал  Мартин,  и  на  обратном  пути  в  гостиницу  он
размышлял:
   "Воображаю, что сказал бы о нем Готлиб".
   "К черту Готлиба! К черту всех, кроме Леоры!"
   "Я не намерен провалиться здесь, как провалился в Уитсильвании".
   "Пиккербо со временем получит более ответственную работу... Гм!.. Он из
тех, кто умеет подластиться, он непременно сделает  карьеру!  Но  так  или
иначе, я к тому времени подучусь и, может быть,  налажу  здесь  образцовый
Отдел Народного Здравоохранения".
   "Орхидея сказала, что зимой мы будем кататься на коньках".
   "К черту Орхидею!"



        20

   В докторе Пиккербо Мартин нашел великодушного начальника.  Он  от  души
хотел, чтоб его заместитель  сам  выдумывал  и  провозглашал  какие-нибудь
новые "Движения" или "Во имя". Его научные познания  были  беднее,  чем  у
приличной фельдшерицы, но  он  не  страдал  завистливостью  и  от  Мартина
требовал только веры в то, что быстрые и шумные переезды с места на  место
являются средством (а может быть и целью) всякого прогресса.
   Мартин с Леорой сняли второй этаж в двухквартирном доме на холме Сошиал
Хилл - не холм, а небольшое возвышение среди  равнины.  Была  незатейливая
прелесть в этих сплошных лужайках, в широких осененных  кленами  улицах  и
радость в освобождении от назойливых уитсильванских соглядатаев.
   Но неожиданно с ними стало заигрывать Лучшее, Общество Наутилуса.
   Через несколько дней после их приезда Мартина вызвали  по  телефону,  и
мужской голос заскрипел:
   - Алло, Мартин? Ну, кто с тобой говорит? Держу пари, не угадаешь.
   Мартин был очень занят и с трудом удержался от слов: "Пари  ваше  -  до
свиданья". Вместо того он прогудел с радушием, какое подобает  заместителю
директора:
   - Боюсь, что и впрямь не узнаю.
   - Все-таки попробуй угадать.
   - Ага... Клиф Клосон?
   - Нет. А ты, знаешь ли, прекрасно выглядишь. Что, за  дело?  Ну,  валяй
дальше! Еще разок!
   Стенографистка ждала, приготовив карандаши, а Мартин еще не научился не
замечать ее присутствия. Он сказал с заметным раздражением:
   - Ага! Полагаю, президент Вильсон? Послушайте...
   - Ладно, Март, говорит Эрви Уотерс! Что ты на это скажешь?
   Шутник, по-видимому, ожидал излияний радости, но прошло  добрых  десять
секунд, пока Мартин соображал, кто такой Эрвинг Уотерс, Наконец, вспомнил:
Уотерс, убийственно-нормальный студент-медик, докучавший  ему  когда-то  в
Дигамме Пи своею верой в истину, добро и выгоду.  Он  постарался  ответить
как мог сердечней:
   - Так, так! Что ты здесь делаешь, Эрви?
   - Что? Живу!  Поселился  здесь,  пройдя  стажерство.  У  меня  довольно
приличная практика. Слушай, Март, мы с миссис Уотерс очень просим  тебя  и
твою жену - ты ведь, кажется,  женат?  -  прийти  к  нам  обедать,  завтра
вечером. Я тебя введу во все здешние дела.
   Страх перед покровительством Уотерса вдохновил Мартина на  мужественную
ложь:
   - Очень сожалею... очень сожалею, но я приглашен уже  на  завтра  и  на
послезавтра.
   - Ну, так приходи  завтра  в  клуб  Лосей,  позавтракаем  вместе,  а  в
воскресенье днем придешь ко мне с женой обедать.
   - Не знаю, право, - начал безнадежно Мартин.  -  С  завтраком  вряд  ли
удастся. А в воскресенье... хорошо, придем.
   Как это ни печально, но в мире  нет  ничего  тяжелее,  чем  преданность
старых друзей, которые никогда и не были  друзьями.  Отчаяние  Мартина  от
того, что здесь его настиг Уотерс, не рассеялось,  когда  он  с  Леорой  в
воскресенье  в  половине  второго  нехотя  предстал  перед   товарищем   и
неистовство старой дружбы увлекло его назад, ко дням Дигаммы Пи.
   Уотерс жил в новом доме со множеством стенных шкафов и матового стекла.
За  три  года  практики  он  успел  усвоить  наставительный  тон  и  стать
безнадежно женатым человеком, оброс жирком и непогрешимостью; и он  усвоил
много новых способов нагнетать скуку. Кончив  университет  на  год  раньше
Мартина и женившись на почти  богатой  женщине,  он  был  так  подчеркнуто
радушен и гостеприимен, что возбуждал у гостя желание совершить  убийство.
Его разговор был сплошною цепью сентенций и наставлений.
   - Если ты продержишься в Отделе Народного Здравоохранения два-три  года
и постараешься познакомиться с нужными людьми,  ты  получишь  здесь  очень
доходную   практику.   Наутилус   -   прекрасный   город,    процветающий,
неплательщиков совсем мало.
   Тебе надо вступить в Загородный клуб и заняться гольфом. Самый  удобный
способ завязать знакомство с состоятельными гражданами. Я там заполучил не
одного первоклассного пациента.
   Пиккербо - прекрасный, энергичный человек и превосходный  пропагандист,
но у  него  опасный  социалистический  уклон.  Эти  городские  больницы  -
возмутительная затея. Туда приходят люди, которые вполне могли бы платить!
Это - поощрение пауперизма! Тебя мои слова поразят - в Уиннемаке ты слыл у
нас чудаком, но и другие тоже умеют оригинально мыслить  -  так  вот,  мне
иной раз думается, что в конечном счете с народным здоровьем дело обстояло
бы  много  лучше,  если  бы  у  нас  вовсе   не   было   никаких   Отделов
Здравоохранения, потому что они прививают очень многим привычку обращаться
не к частному врачу, а в бесплатные больницы,  -  а  это  сокращает  число
врачей,  и  нас  становится  все  меньше  и  меньше  -  тех,  кто  призван
недремлющим оком следить за болезнями.
   Ты, я полагаю, давно разделался с прежним  своим  нелепым  взглядом  на
практичность - ты  называл  ее  когда-то  "меркантильностью".  Теперь  ты,
конечно, видишь, что надо содержать жену и детей, и никто другой не станет
их за тебя содержать.
   Когда тебе понадобится найти ход  к  кому-нибудь  из  здешней  публики,
обращайся прямо ко  мне.  Пиккербо  чудак,  он  не  даст  тебе  правильной
ориентации -  тебе  нужно  завязать  связи  с  положительными,  солидными,
преуспевающими деловыми людьми.
   Затем настала очередь миссис Уотерс. Она была начинена советами -  дочь
состоятельного человека, никого другого, как мистера С.А.Пизли, фабриканта
машин для раскидывания навоза, известных под названием "Маргаритка".
   - У вас нет детей? - сокрушалась она над Леорой. -  О,  вам  непременно
нужно завести ребенка! У  нас  с  Эрвингом  двое,  и  вы  не  можете  себе
представить, сколько мы находим в них интересного, с  ними  мы  словно  не
старимся.
   Мартин и Леора грустно поглядели друг на друга.
   После обеда Эрвинг настоял на  том,  чтобы  вспомнить  дни,  когда  они
"учились вместе, в стенах доброго старого У". Он и  слышать  не  желал  об
отказе.
   - Ты всегда хотел казаться эксцентричным, Март. Теперь ты делаешь  вид,
что лишен школьного патриотизма. Но я-то знаю, я  знаю,  что  это  у  тебя
напускное, ты любишь старый Уиннемак и почитаешь наших профов  не  меньше,
чем все другие. Я знаю тебя, может быть, лучше, чем  ты  сам!  Ну,  давай!
Тряхнем стариной и споем "Alma Mater Уиннемак, мать здоровых, сильных!"
   - Бросьте дурить! - подхватила миссис Уотерс. - Конечно, вы  споете!  -
Она направилась к роялю и решительно заколотила по клавишам.
   Вежливо справившись с жареными цыплятами и  пломбиром,  с  сентенциями,
излияниями и воспоминаниями, Мартин и Леора выбрались, наконец, на улицу и
выговорились вволю:
   - Пиккербо, верно, святой праведник, если Уотерс так на него  нападает.
Я начинаю верить, что хоть он и трещотка, но все-таки не лишен мозгов.
   В общей своей беде они забыли о волнениях, которые им доставила девушка
по и