венный  среди  мужей,  и
сказать: я чист сердцем и руки мои чисты".
   Правда, кое-кто из восхищенных прихожан подумал, что эта тирада метит в
мэра Пью, другие же отнесли ее в адрес Ф.Кс.Джордана, но более прозорливые
граждане  увидели  в  ней  смелое  нападение  на  чудовище  вероломства  и
разврата, на доктора Эроусмита.
   Во  всем  городе  только  два  священнослужителя  его  защищали:  патер
Костелло  из  ирландской  католической  церкви  и   раввин   Ровин.   Они,
оказывается, были между собою в дружбе и оба недолюбливали пастора  церкви
Джонатана Эдвардса. Они старались вразумить свою  паству.  Каждый  из  них
утверждал:
   - Многие тут ругают исподтишка нашего нового директора Здравоохранения.
Если вы хотите  кого-нибудь  обвинить,  выступайте  открыто.  Я  не  желаю
слушать трусливых намеков. И позвольте сказать  вам:  счастье  для  нашего
города, что блюстителем народного здоровья он имеет  честного  и  знающего
человека!
   Но их паства была бедна.
   Мартин  увидел,  что  ему  конец.  Он  пробовал  понять  причину  своей
непопулярности.
   -  Дело  не  только  в  интригах  Джордана,  недовольстве  Тредголда  и
подхалимстве Пью. Я сам во всем виноват. Я не  умею  обхаживать  людей,  и
умасливать, и вытягивать у них обещания помочь мне  заботиться  об  их  же
здоровье. И не могу  я  говорить  им,  как  чертовски  важна  моя  работа,
уверять, что я один  спасаю  их  всех  от  неминучей  немедленной  смерти.
Очевидно, чиновник демократического государства  должен  поступать  именно
так. Все равно не желаю! Но мне необходимо что-нибудь измыслить,  или  они
сокрушат весь Отдел.
   Его осенила мысль. Пиккербо, будучи здесь, сумел  бы  раздавить  -  или
ласково задушить - оппозицию. Он вспомнил прощальные слова Пиккербо:  "Ну,
мой мальчик, хоть я уезжаю в Вашингтон, но эта работа всегда остается  так
же близка моему сердцу, как была, и если вам действительно понадобится моя
поддержка, пошлите за мною - я брошу все и приеду".
   Мартин написал, давая понять, что очень нуждается в его поддержке.
   Пиккербо ответил с первой же почтой - добрый, старый Пиккербо! Но ответ
его гласил:
   "Не могу выразить, как я  огорчен,  что  в  настоящий  момент  не  имею
никакой возможности уехать из Вашингтона, однако я уверен, что,  привыкнув
смотреть на все чересчур  серьезно,  вы  преувеличиваете  силу  оппозиции.
Пишите мне без стеснения в любое время".
   - Я расстрелял последний заряд, - оказал Мартин  Леоре,  -  теперь  мне
крышка. Мэр Пью выставит меня, как только вернется с рыбной ловли. Я опять
обанкротился, моя дорогая.
   - Ничего ты не обанкротился, и ты  должен  съесть  эту  соблазнительную
отбивную котлету. А что, нам теперь делать?.. Так или иначе, нам все равно
пора сниматься с якоря - я не люблю засиживаться на одном месте, - сказала
Леора.
   - Что предпринять? Не знаю.  Я,  пожалуй,  мог  бы  получить  работу  у
Ханзикера. Или вернуться в Дакоту и взяться за  частную  практику.  Больше
всего мне хотелось бы сделаться фермером и завести  большую  двустволку  и
сгонять со своей земли всех почтенных христиан.  Но  пока  что  я  намерен
остаться здесь. Я еще могу одержать победу, если произойдут два-три чуда и
вмешается божественное провидение. Господи, как я  устал!  Не  пойдешь  со
мною вечером в лабораторию, Ли? Я не засижусь, вернусь рано,  правда  -  к
одиннадцати или даже раньше.
   Он закончил свою статью о стрептолизине и урвал день, чтобы съездить  в
Чикаго и переговорить с  редактором  журнала  "Инфекционные  заболевания".
Смутные чувства владели им, когда он выезжал из  Наутилуса.  Он  вспомнил,
как радовался когда-то, что вырвался из  Уитсильвании  и  едет  в  большой
город Наутилус. Круг времени смыкается, прогресс сводится к  нулю,  и  он,
Мартин, запутался в пустоте.
   Редактор похвалил  его  статью,  принял  ее  и  предложил  только  одну
поправку. Обратный поезд отходил не скоро. Мартин вспомнил, что  в  Чикаго
проживает  Ангус  Дьюер:  работает  у  Раунсфилда  -  в  частной   клинике
врачей-специалистов, делящих между собой расходы и прибыль.
   Клиника  занимала  четырнадцать  комнат   в   двадцатиэтажном   здании,
построенном (или так во всяком случае  запомнилось  Мартину)  из  мрамора,
золота и рубинов. Приемная, вся тяготеющая к огромному камину,  напоминала
гостиную  какого-нибудь  нефтяного  магната,  но  отнюдь  не  была  местом
отдохновения. Молодая женщина у входа спросила у Мартина его  адрес  и  на
что он жалуется. Сверкающий пуговицами юный паж подлетел с его запиской  к
сестре, которая помчалась во внутренние апартаменты. До  появления  Ангуса
Мартину пришлось посидеть четверть часа в меньшей,  более  богатой  и  еще
более  угнетающей  приемной.  За   это   время   он   настолько   проникся
благоговейным  трепетом,  что  согласился  бы  на  любую  операцию,  какую
раунсфилдским хирургам заблагорассудилось бы ему предложить.
   Ангус Дьюер был достаточно важен в университете и в Зенитской Городской
Больнице, но теперь его самоуверенность в десять раз возросла.  Он  принял
Мартина приветливо; он предложил ему пойти в кафе таким тоном, точно  и  в
самом деле был почти готов пойти с ним в  кафе;  но  рядом  с  ним  Мартин
чувствовал себя молодым, неотесанным, бездарным.
   Ангус покорил его, проговорив задумчиво:
   - Эрвинг Уотерс? Из Дигаммы? Боюсь, что я такого не помню. Ах, да,  как
же - один из тех медных лбов, что составляют проклятие каждой профессии.
   Когда Мартин обрисовал в общих чертах свой конфликт в Наутилусе,  Ангус
предложил:
   - Поступай к нам патологом. Наш через две-три недели уходит. Ты отлично
справишься с работой. Сколько ты получаешь - три с половиной тысячи в год?
Здесь, полагаю, я мог бы устроить тебя для начала на четыре с половиной, а
со временем ты стал бы у нас пайщиком и участвовал бы в прибылях. Дай  мне
знать, если надумаешь. Раунсфилд просил меня подыскать человека.
   С такой возможностью в запасе и с нежностью к Ангусу Мартин вернулся  в
Наутилус к открытой войне. Когда приехал мэр Пью, он не уволил Мартина, но
поставил над ним полномочного директора, друга Пиккербо, доктора Биссекса,
футбольного тренера и санитарного директора из Магфорд-колледжа.
   Доктор Биссекс первым делом уволил Руфуса Окфорда, потратив на это пять
минут, вышел, прочитал доклад в ХАМЛе, затем  ввалился  опять  в  Отдел  и
предложил Мартину подать в отставку.
   - Как бы не так! - сказал Мартин. - Будьте  честны,  Биссекс.  Если  вы
хотите меня вышибить - вышибайте, но действуйте напрямик. В отставку я  не
подам, а когда вы меня прогоните, я, пожалуй, подам в суд, и, может  быть,
мне удастся пролить некоторый свет на вас, на нашего почтенного мэра и  на
Фрэнка Джордана, чтобы вам тут больше не давали разваливать работу.
   - Что вы, доктор, что за выражения! Я вас, конечно, не гоню,  -  сказал
Биссекс тоном педагога, привыкшего разговаривать с трудными студентами и с
нерадивыми футболистами. - Оставайтесь у нас  сколько  вам  будет  угодно.
Только в целях экономии я сокращаю вам жалованье до восьмисот  долларов  в
год!
   - Прекрасно, сокращайте, и будьте вы прокляты, - сказал Мартин.
   Это прозвучало чрезвычайно эффектно и оригинально, но показалось далеко
не столь великолепным, когда Леора и  Мартин  подсчитали,  что,  связанные
договором с домохозяином, они при самой мелочной экономии не могут прожить
меньше чем на тысячу в год.
   Избавленный от ответственности,  Мартин  начал  составлять  собственную
фракцию в целях спасения Отдела.  Были  завербованы  раввин  Ровин,  патер
Костелло,  Окфорд,  решивший  остаться  в  городе  и  перейти  на  частную
практику, секретарь Совета Профсоюзов, один  банкир,  считавший  Тредголда
слишком легкомысленным, и  дантист  школьной  амбулатории  -  превосходный
малый.
   - С такими союзниками можно кое-чего добиться! - захлебываясь,  говорил
он Леоре. - Я не намерен уступать. Я не позволю  превратить  ОНЗ  в  ХАМЛ.
Биссекс такой же пустобрех, как и  Пиккербо,  только  без  его  энергии  и
честности. С ним я расправлюсь! Я  не  чиновник  по  натуре,  но  мне  уже
рисовался  в  мечтах  новый  ОНЗ,  не  газообразный,  а  твердый,  который
действительно спасал бы детишек и предотвращал эпидемии.  Я  не  отступлю!
Вот увидишь!
   Его сторонники подняли на ноги Торговый клуб и одно время были уверены,
что их поддержит старший репортер "Пограничника", "как только ему  удастся
вдохнуть в шефа мужество  полезть  в  драку".  Но  воинственность  Мартина
подрывало чувство стыда. У него  постоянно  не  хватало  денег  на  оплату
счетов, а он не привык уламывать обозленных бакалейщиков, получать  письма
с  назойливыми  напоминаниями  о  долге,  спорить,  стоя   в   дверях,   с
обнаглевшими кредиторами. Ему,  который  несколько  дней  тому  назад  был
видным должностным лицом, приходилось терпеть, когда ему кричали:  "Ладно!
Нечего там! Платите немедленно, или  я  иду  за  полисменом!"  Когда  стыд
перерос в ужас, доктор Биссекс неожиданно сократил ему  жалованье  еще  на
двести долларов.
   Мартин ураганом ворвался в кабинет мэра, чтобы потребовать  объяснений,
и увидел сидевшего с мистером Пью Фрэнка Кс.Джордана. Было ясно,  что  они
оба знают о  вторичном  сокращении  жалованья  и  считают  это  превеселой
штукой.
   Мартин собрал свою фракцию.
   - Я подам в суд! - бесновался он.
   - Прекрасно, - сказал патер Костелло, а раввин Ровин добавил:
   - Дженкинс, адвокат-радикал, поведет ваше дело безвозмездно.
   Но мудрый банкир остановил их:
   - Вам не с чем идти в суд, пока вы не уволены без уважительной причины.
По закону Биссекс вправе  сокращать  вам  жалованье  сколько  ему  угодно.
Городское уложение предусматривает твердый оклад только  для  директора  и
санитарных инспекторов - больше ни для кого. Вам не на что жаловаться.
   С мелодраматическим жестом Мартин возразил:
   - Вы скажете, мне  не  на  что  жаловаться,  когда  у  меня  на  глазах
разваливают Отдел?
   - Не на что, раз городу это все равно.
   - Хорошо! Но мне-то не все равно! Умру с голоду, а в отставку не пойду.
   - Вы умрете с голоду, если не подадите в отставку,  а  с  вами  и  ваша
жена. Мой план такой, - продолжал банкир, - вы займетесь  здесь  в  городе
частной практикой; я дам  вам  средства  на  оборудование  кабинета  и  на
прочее, а когда придет время - через пять, через  десять  лет,  -  мы  все
опять сплотимся и поставим вас полномочным директором.
   - Десять лет ждать... в Наутилусе? Не могу! Я выдохся. Я полный банкрот
- в тридцать два года! Подам в отставку.  Пущусь  снова  странствовать,  -
сказал Мартин.
   - Я знаю, что полюблю Чикаго, - сказала Леора.


   Он написал Ангусу Дьюеру. Его зачислили патологом в клинику Раунсфилда.
Только Ангус написал, что "в настоящее  время  они  не  имеют  возможности
платить ему четыре с половиной тысячи в год, но  две  с  половиной  тысячи
дадут охотно".
   Мартин согласился.


   Когда в газетах Наутилуса  появилось  сообщение,  что  Мартин  подал  в
отставку, добрые граждане пересмеивались: "Подал в  отставку?  Как  бы  не
так! Его попросту  выгнали  взашей".  Одна  из  газет  поместила  невинную
заметку:

   "Никто из нас, грешных, не свободен от  некоторой  доли  лицемерия,  но
когда должностное лицо  строит  из  себя  святого,  погрязая  на  деле  во
всяческих пороках, и пытается прикрыть свое  грубое  невежество  и  полную
свою несостоятельность, ударяясь в политические интриги, да еще  принимает
позу оскорбленной  невинности,  когда  выясняется,  что  и  политик-то  он
никудышный, - тогда даже самый продувной  среди  нас,  старых  мошенников,
готов возопить и требовать расправы".

   Пиккербо написал Мартину из Вашингтона:
   "С великим сожалением узнал я, что  вы  оставили  свой  пост.  Не  могу
выразить вам, как я разочарован - после  всех  трудов,  которые  я  понес,
вводя вас в работу и знакомя с моими идеалами. Биссекс сообщил мне, что по
причине кризиса в городских финансах он вынужден  был  временно  сократить
вам оклад. Но, право, лично я скорее стал бы работать в ОНЗе  безвозмездно
и зарабатывал бы на хлеб, нанявшись куда-нибудь  ночным  сторожем,  нежели
отказался бы от борьбы за  все  благородное  и  созидательное.  Мне  очень
горько. Я питал к вам искреннюю  симпатию,  и  ваше  отступничество,  ваше
возвращение к частной практике ради одной лишь коммерческой  выгоды,  ваше
решение продаться за очень, полагаю, высокое жалованье  явилось  для  меня
величайшим ударом изо всех,  какие  выпадали  мне  на  долю  за  последнее
время".


   Подъезжая к Чикаго, Мартин думал вслух:
   - Никогда б не поверил, что могу  потерпеть  такое  гнусное  поражение.
Больше не заманишь меня в лабораторию или  в  охрану  народного  здоровья.
Кончено! Буду только зарабатывать деньги.
   Клиника Раунсфилда, надо полагать, просто золоченая ловушка для дураков
- запугивают несчастных миллионеров до того, что они идут на все  мыслимые
и немыслимые обследования и операции, какие может  предложить  медицинская
коммерция. Надеюсь, что так! Чего мне ждать? Буду  до  конца  своей  жизни
врачом-коммерсантом, членом торговой ассоциации. Надеюсь, на  это  у  меня
достанет ума!
   Все умные люди - бандиты.  Они  честны  со  своими  друзьями,  но  всех
остальных презирают. И как не презирать, когда толпа презирает тех, кто не
грабит? У Ангуса Дьюера достало ума понять это  с  самого  начала,  еще  в
университете. Он, вероятно, владеет в совершенстве хирургической техникой,
но ему известно, что человек получает только то, что  сумел  заграбастать.
Подумать, сколько лет понадобилось мне, чтобы понять простую вещь, которая
была ему ясна всегда!
   Знаешь, что я сделаю? Я буду держаться за клинику Раунсфилда,  пока  не
стану зарабатывать, скажем, тридцать тысяч  в  год,  а  тогда  я  приглашу
Окфорда и открою собственную клинику, где буду сам и терапевтом  и  полным
хозяином всего предприятия, и буду выжимать из больных все  деньги,  какие
удастся.
   Прекрасно, если людям только того и надо, - поменьше лечения,  побольше
ковров, - что ж, пусть платят за ковры!
   Никогда б не поверил, что так обанкрочусь: сделаться коммерсантом и  не
желать ничего другого! Да, я не желаю быть ничем  другим,  поверь  мне!  Я
дошел до точки!



        25

   Потом в течение года, каждый день которого был длиннее бессонной  ночи,
хотя весь этот год пронесся без событий, без весны и осени, без  волнений,
Мартин был добросовестным механиком самой солидной, самой светлой и чистой
и самой унылой медицинской фабрики - клиники Раунсфилда.  Ему  не  на  что
было жаловаться. Правда, в клинике, пожалуй,  слишком  много  просвечивали
рентгеном искалеченных  светской  жизнью  женщин,  которым  больше  пользы
принесли бы роды и мытье полов, чем изящные маленькие  рентгенограммы;  и,
может быть, слишком кровожадно хмурились на каждую миндалину; но, конечно,
не было на  свете  фабрики  столь  хорошо  оборудованной  и  столь  лестно
дорогой,  и  ни  одна  другая  не  могла  бы  так  быстро  прогонять  свое
человеческое сырье через столько  процессов  обработки.  Мартин  Эроусмит,
некогда  смотревший  свысока  на  всяких  Пиккербо  и  Винтеров,  питал  к
Раунсфилду и Ангусу Дьюеру  и  другим  искусным,  вылощенным  специалистам
клиники только уважение человека бедного и  необеспеченного  к  ловкому  и
богатому.
   В  Ангусе  Мартина  восхищали  твердое  знание  цели  и  постоянство  в
привычках.
   Ангус ежедневно плавал в бассейне или брал урок фехтования;  он  плавал
легко, а фехтовал, как демон, с каменным лицом.  Спать  ложился  не  позже
половины двенадцатого; никогда не пил больше чем раз в день; и никогда  не
читал и не говорил ничего такого, что не служило бы к  вящему  преуспеянию
блестящего молодого хирурга.  Его  подчиненные  знали,  что  доктор  Дьюер
непременно  явится  минута  в  минуту,  безукоризненно  одетый,  абсолютно
трезвый, очень спокойный и убийственно холодный  по  отношению  ко  всякой
сестре, которая допустит оплошность или понадеется на улыбку.
   Мартин без страха отдался бы в руки невозмутимого, но рьяного изымателя
миндалин, подчинился бы Ангусу для вскрытия брюшины и Раунсфилду для любой
операции в мозгу - при  условии,  что  сам  он  был  бы  вполне  уверен  в
необходимости хирургического вмешательства, но он никак не мог возвыситься
до процветающей в клинике лирической веры,  что  каждая  часть  тела,  без
которой человек может как-нибудь обойтись, должна быть немедленно удалена.
   Этот год, проведенный в Чикаго, был отравлен тем, что весь свой рабочий
день Мартин не жил. Шевеля проворными руками и  одной  десятой  мозга,  он
делал анализ крови и мочи, проверку на Вассермана, изредка вскрытие, и все
это время был мертвецом в белом  кафельном  гробу.  Утопая  в  словоблудии
Пиккербо и сплетнях Уитсильвании, он жил, он боролся с окружающим.  Теперь
бороться было не с чем.
   Отработав свои часы, он почти что жил. Вдвоем с Леорой они открыли  мир
книжных и художественных магазинов, и театров,  и  концертов.  Они  читали
романы, читали историю и путешествия; на обедах у  Раунсфилда  или  Ангуса
они разговаривали с журналистами, инженерами, банкирами, купцами. Смотрели
русскую пьесу, слушали Мишу Эльмана, читали готлибовского любимца - Рабле.
Мартин научился  флиртовать  не  по-мальчишески,  Леора  впервые  в  жизни
побывала у парикмахера и маникюрши и стала брать уроки французского языка.
Она звала когда-то Мартина "гонителем лжи", "искателем истины". Теперь они
решили, обсуждая этот вопрос  в  тесной  квартирке  из  двух  с  половиной
комнат, что большинство людей, именующих себя искателями истины, -  людей,
которые походя болтают об истине, точно она какой-то осязательный предмет,
существующий сам по себе, как дом, или хлеб, или  соль,  -  что  эти  люди
стремятся не столько найти истину, сколько облегчить свой умственный  зуд.
В романах эти искатели  выпытывали  "тайну  жизни"  в  лабораториях,  где,
по-видимому, не было  ни  реактивов,  ни  бунзеновоких  горелок;  или  они
отправлялись, неся большие затраты, претерпевая тяжелые  неудобства  из-за
духоты в поездах и непрошенных змей, в обители гималайских  отшельников  и
узнавали от  антисанитарных  мудрецов,  что  Дух  становится  способен  на
всякого рода возвышенные деяния, если человек тридцать или сорок лет будет
есть рис и созерцать свой пуп.
   На эти высокие материи Мартин отвечал: "Ерунда!" Он настаивал, что  нет
никакой Истины, а есть только много истин; что Истина не яркокрылая птица,
которую надо  выследить  в  горах  и  поймать  за  хвост,  а  скептическое
отношение к жизни. Он настаивал: самое большее, на что может  рассчитывать
человек, это что он  благодаря  упорству  или  удаче  будет  делать  такую
работу, которая доставит ему радость, и  сумеет  в  своей  области  глубже
вникнуть в факты, чем любой рядовой работник.
   Эта механистическая философия не  давала  ему  убеждения,  что  сам  он
должным  образом   прогрессирует.   Когда   он   пробовал   ровняться   на
раунсфилдских специалистов или на их коллег,  он  еще  больше  приходил  в
уныние, чем в свое время из-за надменной отповеди  доктора  Гесселинка  из
Гронингена. На торжественных завтраках в клинике он встречал  хирургов  из
Лондона, Нью-Йорка, Бостона; людей, обладающих лимузинами и  положением  в
обществе  и  оскорбительной   веселостью   специалиста,   которого   всюду
приглашают, - или еще более оскорбительным спокойствием человека, которому
забавны  стоящие  ниже  его;  встречал  мастеров  хирургической   техники,
читающих  доклады   на   медицинских   конференциях,   администраторов   и
начальников, не боящихся делать операцию на глазах  у  сотни  врачей,  или
давать подчиненным вежливые, но категорические  приказания;  генералов  от
медицины, не знающих, что такое  сомневаться  в  себе;  великих  жрецов  и
целителей;  людей  зрелых,   и   мудрых,   и   внимательных,   и   ласково
обходительных.
   В их