сть в химии клетки  и  обозвал  Эрлиха
"Эдисоном медицины",  -  тогда  Мартин  видел  перед  собою  новые  дороги
захватывающих исследований; он стоял на вершине горы и взирал с высоты  на
неведомые долины, манящие скалистые тропы.


   Через неделю после приезда их пригласили на обед доктор Холаберд и  его
супруга.
   Подобно тому как перед костюмом Холаберда элегантность  Клэя  Тредголда
показалась чопорной и претенциозной, так обед открыл  ему,  что  приемы  у
Ангуса Дьюера в Чикаго были трафаретны, безрадостны и несколько  натянуты.
Каждый, с кем познакомился Мартин у Холаберда, представлял собою  личность
-  пусть  незначительную,  но  все  же  личность:  видного  редактора  или
подающего надежды этнолога; и все  они  отличались  той  же  благосклонной
простотой, что и Холаберд.
   Провинциалы Эроусмиты явились во-время, значит на четверть часа раньше,
чем следовало. Перед тем  как  подали  в  старинных  венецианских  бокалах
коктейли, Мартин спросил:
   - Доктор, какими физиологическими проблемами вы сейчас занимаетесь?
   Холаберд преобразился в пылкого юношу. Сперва предупредительно спросив:
"А вам, в самом деле, хочется послушать? Вы только откровенно скажите!"  -
он пустился в  разъяснение  своих  опытов,  чертил  схемы  на  прозорах  в
газетных  объявлениях,  на  обороте  пригласительного  билета  на   чью-то
свадьбу, на титульном листе романа с надписью от автора и все время глядел
на Мартина так, точно испрашивал извинения, с ученым видом, но весело.
   - Мы работаем над локализацией функций мозга. И думается  мне,  что  мы
пошли дальше Болтона и Флексига. Ох, это очень волнующая  вещь  -  изучать
мозг. Смотрите!
   Его быстрый карандаш чертил  полушария  головного  мозга;  мозг  жил  и
трепетал под его пальцами.
   Он отбросил бумагу.
   - Право, стыдно мне  докучать  вам  своею  манией.  К  тому  же  сейчас
подойдут и остальные. Скажите, как у  вас  идет  работа?  Хорошо  вы  себя
чувствуете в институте? Нравится вам наш народ?
   - Все, кроме... Откровенно говоря, Уикет меня раздражает.
   Великодушное:
   -  Знаю.  У  него  немного  агрессивная  повадка.  Но  вы  на  него  не
обижайтесь; он действительно на  редкость  даровитый  биохимик.  Холост  -
отрешился от всего ради своей работы. И когда отпускает  грубости,  он  не
думает и половины того, что говорит. Меня он не переносит,  как  и  многих
других. Он упоминал обо мне?
   - Да нет, разве что вскользь...
   - Мне кажется, он ходит по институту и  всех  уверяет,  будто  я  люблю
рассказывать о своих похождениях на фронте, что не совсем отвечает истине.
   - Да, - вырвалось у Мартина, - это он говорил.
   -  И,  по-моему,  напрасно.  Мне  очень  жаль,  если  я   его   обидел,
отправившись на фронт и  получив  ранение.  Постараюсь  в  другой  раз  не
повторить этой оплошности! Так много шуму из-за воинских  подвигов,  столь
скромных, как у меня! Дело было  вот  как:  в  четырнадцатом  году,  когда
началась война, я проживал в Англии, работал под руководством Шеррингтона.
Я выдал себя за канадца и пошел в армию врачом, а через три недели получил
свое, меня  отправили  домой  -  на  том  и  кончилась  моя  блистательная
карьера!.. Кто-то пришел.
   Его непринужденная  любезность  окончательно  покорила  Мартина.  Леору
равным образом пленила миссис Холаберд, и они вернулись с обеда  по-новому
очарованные.
   Так занялся для них тихий свет  счастья.  Мартин  блаженно  наслаждался
спокойной работой и едва ли не столько же своею жизнью вне лаборатории.
   Всю первую неделю он забывал спросить, какое ему положено жалованье.  А
потом это перешло в игру: ждать до конца месяца. По вечерам они  сидели  с
Леорой в небольших ресторанах и гадали.
   Институт, конечно, не может платить ему меньше двух с половиной тысяч в
год, которые он получал у Раунсфилда,  но  в  иные  вечера,  когда  Мартин
возвращался усталый, цифра падала до полутора тысяч, а однажды, распивая с
Леорой бутылку бургонского, он повысил свой оклад до трех тысяч пятисот.
   Когда пришел первый  месячный  чек  в  изящном  запечатанном  конверте,
Мартин не смел на него глядеть. Он понес конверт к Леоре. У себя в  номере
они уставились оба на конверт так, точно он  мог  содержать  яд.  Дрожащей
рукою Мартин его распечатал; он широко раскрыл глаза и прошептал:
   - Ох, вот это приличные  люди!  Они  мне  платят...  чек  на  четыреста
двадцать долларов... платят мне пять тысяч в год!
   Миссис Холаберд, белая кошечка, помогла  Леоре  подыскать  квартиру  из
трех комнат с просторной столовой, в старом доме  близ  Грэмерси-Парка,  и
помогла ее обставить хорошей подержанной мебелью. Когда Мартину  разрешили
посмотреть, он вскричал:
   - Ну, здесь мы сорок лет проживем!
   То был блаженный остров, где они обрели покой. У них  скоро  составился
круг  друзей.  Холаберды,  доктор  Билли  Смит   (жидкобородый   биохимик,
понимавший толк в музыке и в немецком пиве), один анатом, с которым Мартин
познакомился на банкете питомцев Уиннемака,  и  всегда  и  неизменно  Макс
Готлиб.
   Готлиб тоже обрел тихую гавань. У него была  на  одной  из  Семидесятых
улиц коричневая квартирка, в которой пахло табаком и кожаными переплетами.
Его сын Роберт кончил Сити-колледж и пустился в  дела.  Мириам  продолжала
заниматься музыкой и вместе с тем  оберегала  отца  -  коренастая,  полная
девушка, таившая под обманчивой плотью священный  огонь.  Проведя  с  ними
вечер, Мартин, зажженный  терпким  сомнением  Готлиба,  спешил  обратно  в
лабораторию ставить тысячу новых опытов в поисках законов микроорганизмов.
И, пускаясь в новые  исследования,  он  обычно  начинал  с  кощунственного
разрушения всей недавно проделанной работы.
   Даже Терри Уикет сделался более сносным. Мартин разглядел,  что  вечное
рявканье Уикета обусловлено  отчасти  искаженным,  как  у  Клифа  Клосона,
представлением о юморе,  отчасти  ненавистью,  столь  же  сильной,  как  у
Готлиба, к ученым типа  морфологов,  которые  наклеивают  на  все  изящные
ярлычки, подбирают ко всему названия, меняют названия, но  ничего  никогда
не анализируют. Уикет часто работал ночь напролет; можно было видеть,  как
он, скинув пиджак, взъерошив свои неподатливые рыжие волосы, часами  сидит
перед термостатом и следит по секундомеру. Иногда угрюмая резкость  Уикета
бывала  даже  приятна  после  утонченности  Риплтона  Холаберда,   которая
требовала в ответ от Мартина той же утомительной утонченности  как  раз  в
такое время, когда его засасывало с головой в пучину опытов.



        27

   Работа велась сперва  на  ощупь.  Бывали  дни,  когда  Мартин,  как  ни
радовался он своей работе, с  ужасом  ожидал,  что  в  лабораторию  войдет
торжественный Табз и зарычит: "Что вы тут делаете? Вы не  Эроусмит,  вы  -
самозванец! Ступайте вон!"
   Он изолировал двадцать различных штаммов стафилококков и производил над
ними  опыты,  выясняя,  который   из   них   наиболее   активно   выделяет
гемолитический, то есть разлагающий кровь, токсин. Когда  он  это  узнает,
можно будет приступить к поискам антитоксина.
   Бывали драматические минуты, когда  после  центрифугирования  организмы
лежали расплывчатым клубком на дне пробирки; или  когда  красные  кровяные
шарики  совершенно  растворялись,  и  мутная   кирпично-красная   жидкость
приобретала цвет  светлого  вина.  Но  по  большей  части  процедуры  были
неимоверно скучны: брать пробы культур каждые шесть часов,  изготовлять  в
маленьких  пробирках   соляные   взвеси   кровяных   шариков,   записывать
результаты.
   Мартину эти процедуры никогда не казались скучными.
   Заходил время от времени Табз, заставал его за делом, хлопал по  плечу,
говорил что-то, звучавшее как будто по-французски - быть может, и в  самом
деле французское,  -  и  высказывал  неопределенное  поощрение;  а  Готлиб
неизменно подгонял его и время  от  времени  подбадривал,  показывая  свои
собственные  записные   книжки   (испещренные   цифрами   и   сокращенными
обозначениями, с виду глупыми, как накладные на ситец) или заводя разговор
о собственной работе на языке, варварском, как тибетская магия:
   - Аррениус и Мадсен кое-что сделали для  подведения  иммун-реакций  под
закон действия масс, но  я  надеюсь  показать,  что  сочетания  антител  с
антигенами встречаются  в  стехиометрических  отношениях  [стехиометрия  -
наука о весовых и объемных  отношениях,  в  которых  вещества  вступают  в
химическое взаимодействие],  если  известные  переменные  поддерживать  на
постоянном уровне.
   - Ага, понимаю, - говорил Мартин, а мысленно шептал: "Какое там!  я  не
понял и четверти! О господи, только бы мне дали хоть немного времени и  не
отослали бы расклеивать плакаты о дифтерии!"
   Получив  удовлетворивший  его  токсин,  Мартин  приступил  к   попыткам
получить антитоксин. Он ставил разнообразные, но безуспешные опыты. Иногда
он приходил к убеждению, что чего-то достиг,  но,  проверив  опыт,  мрачно
убеждался, что  не  достиг  ничего.  Однажды  он  ворвался  в  лабораторию
Готлиба, возглашая об антитоксине; но  ласково  задав  ему  ряд  смущающих
вопросов и раскрыв перед ним коробку настоящих египетских папирос,  Готлиб
ему показал, что он учел не все разведения.
   У Мартина, хоть он и двигался ощупью, как любитель,  была  одна  черта,
без которой не существовала бы наука: неугомонное, пытливое, всюду  сующее
свой нос, негордое,  неромантическое  любопытство,  и  оно  гнало  Мартина
вперед.


   Пока Мартин в первые годы великой европейской войны скромно  шел  своей
незаметной дорогой. Институт  Мак-Герка  под  тихой  поверхностью  скрывал
кипучую жизнь.
   Если Мартину не много удалось разведать об антителах, то зато он открыл
тайну института и увидел, что за всей его  спокойной  деятельностью  стоит
Капитола Мак-Герк, Великая Белая Просветительница.
   Капитола, миссис Росс Мак-Герк, была противницей  женского  равноправия
(пока не узнала, что женщинам неизбежно будут предоставлены  избирательные
права) и считала себя верховным судьей во  всех  вопросах  нравственности.
Росс Мак-Герк купил институт не только во  славу  своего  имени,  но  и  в
расчете развлечь Капитолу и не дать ее зудливым пальчикам копаться  в  его
пароходных, золотопромышленных и  лесопромышленных  предприятиях,  которым
меньше   всего   требовалось,   чтобы   их   ревизовали   Великие    Белые
Просветительницы.
   Россу Мак-Герку исполнилось к тому времени пятьдесят четыре года  -  он
принадлежал ко второму поколению калифорнийских железнодорожных  магнатов;
он  кончил  Йельский  университет;  рослый,  любезный,  достойной   осанки
человек, веселый и не слишком щепетильный.  Уже  в  1908  году,  когда  он
основал институт, у него было слишком много  домов,  слишком  много  слуг,
слишком много пищи и вовсе не было детей, - Капитола полагала, что "такого
рода затеи вредны женщинам, несущим большую ответственность". В  институте
он с каждым  годом  находил  все  больше  удовлетворения,  находил  в  нем
оправдание своей жизни.
   Когда приехал Готлиб, Мак-Герк  пришел  на  него  посмотреть.  Мак-Герк
иногда помыкал доктором Табзом; Табзу приходилось бежать на вызов к нему в
кабинет, точно мальчишке-рассыльному; но, встретив  надменно-мрачный  взор
Готлиба, Мак-Герк, как  видно,  заинтересовался;  и  эти  два  человека  -
громоздкий, стесненный своим костюмом, властный, сдержанный  американец  и
предельно откровенный, простой, презирающий всякую власть европеец - стали
друзьями. Нередко Мак-Герк уходил с совещания, где  решалась  коммерческая
судьба целого острова в Вест-Индии, чтобы залезть  на  высокий  табурет  и
молча смотреть, как работает Готлиб.
   - В один прекрасный день, когда я брошу деловую суету и очнусь, я стану
вашим гарсоном, Макс, - говорил Мак-Герк, а Готлиб отвечал:
   - Не знаю... Вы не лишены воображения, Росс, но вам,  я  думаю,  поздно
учиться чему-нибудь  реальному.  А  теперь,  если  вы  не  возражаете,  мы
избавимся на сегодня от  вашего  слишком  чопорного  королевского  зала  -
приглашаю вас позавтракать у Чайлдза.
   Но Капитола не примкнула к их союзу.
   К Готлибу вернулось его былое высокомерие, и с Капитолой  Мак-Герк  оно
было ему необходимо. Она любила выискивать интересные маленькие проблемы и
предлагать их на разрешение нахлебникам своего  супруга.  Однажды  в  пылу
рвения она явилась в лабораторию к Готлибу, чтобы указать ему,  как  много
людей умирает от рака, - почему бы ему не бросить  свои  "анти...  как  их
там?" и не найти средство от рака - это было  бы  так  для  всех  для  них
приятно!
   Но подлинную обиду он  нанес  ей,  когда  Риплтон  Холаберд  согласился
устроить   полуночный   ужин   на   крыше   института   -    почтить    ее
высокоинтеллигентных гостей, и она позвонила Готлибу  и  только  спросила:
"Вас не затруднит приехать и отпереть нам вашу лабораторию? Мы бы с  таким
удовольствием заглянули в нее!" - а он ответил:
   - Затруднит! Спокойной ночи!
   Капитола явилась с протестом к мужу. Он выслушал - или по меньшей  мере
сделал вид, что выслушал, - и сказал:
   - Кап, я не возражаю, когда ты помыкаешь  лакеями.  Им  полагается  это
терпеть. Но если ты вздумаешь потешаться над  Максом,  я  попросту  закрою
институт, и тебе не о чем будет рассказывать в Колониальном клубе.  И  что
за черт: человек, которому цена  тридцать  миллионов  долларов  -  или  во
всяком случае столько он их имеет, - не может найти  чистой  пижамы!  Нет,
лакей мне не нужен! Ах, прошу тебя. Капитола, прошу, оставь  свои  высокие
материи и дай мне спать!
   Но  Капитола  не  признавала  узды  -  особенно  если   дело   касалось
ежемесячных обедов, которые она задавала в институте.


   Первый  мак-герковский  научный  обед,  на  котором  довелось  побывать
Мартину и Леоре, был особенно важным и поучительным,  потому  что  в  роли
почетного гостя  на  нем  фигурировал  генерал-майор  сэр  Айзек  Маллард,
лондонский хирург, приехавший в Америку с британской военной  миссией.  Он
уже соблаговолил осмотреть институт; выслушал почтительное "сэр Айзек"  от
доктора  Табза  и  всех  научных  сотрудников,  кроме  Терри  Уикета;   он
припомнил, что встречался с Риплтоном Холабердом в Лондоне -  или  сказал,
что припомнил; и он отдал дань восхищения центрифуге Глэдис.
   Обед начался с неудачи. Терри Уикет, на  которого  до  сих  пор  всегда
можно было положиться, что он будет скромно  отсутствовать,  на  этот  раз
счел нужным явиться и заявить жене одного бывшего посла:
   - Я попросту не мог отказаться от такого  роскошного  пира,  да  еще  в
обществе разлюбезного сэра Айзека. А сознайтесь, если бы я вам не  сказал,
вы бы и не подумали, что фрак я взял напрокат,  ведь  не  подумали  б?  Вы
заметали,  сэр  Айзек  понемногу  привыкает  не  рвать  шпорами  ковер?  А
интересно бы спросить, он все еще убивает всех  своих  пациентов,  которым
делает трепанацию черепа?
   Было много музыки и еще больше еды; были  злополучные  ученые,  которым
приходилось  в  нескольких  словах   разъяснять   какой-нибудь   сусальной
воркующей даме, чего  они  достигли  сейчас  и  чего  надеются  достичь  в
ближайшие двадцать лет; были сами воркующие  дамы,  которые  роняли  тоном
милой укоризны: "Боюсь, вы изложили это не так  ясно,  как  хотелось  бы".
Были мужья воркующих дам - окончившие  колледж  дельцы,  спекулирующие  на
нефтяных акциях или на законе о корпорациях; они сидели, готовые высказать
каждому желающему свое мнение о том,  что  антитоксин,  конечно,  недурная
вещь, но в чем мы  доподлинно  нуждаемся,  так  это  в  хорошем  суррогате
каучука.
   Был Риплтон Холаберд - обольстительный собеседник.
   И когда умолкала музыка,  вдруг  выскакивал  Терри  Уикет  и  разъяснял
какой-нибудь важной матроне, очень полезной приятельнице Капитолы:
   - Да, его фамилия пишется Г-о-т-л-и-б, а произносится: "Боже упаси!"
   Но таких инородных тел, как Уикет, таких немых статистов, как Мартин  и
Леора, таких, неизменно отсутствующих участников, как  Макс  Готлиб,  было
немного, и обед вылился в великолепную демонстрацию любви и дружбы,  когда
доктор  Табз  и  сэр  Айзек  Маллард  расточали  комплименты  друг  другу,
Капитоле,  священной  земле  Франции,   маленькой   героической   Бельгии,
американскому  гостеприимству,   британскому   уважению   к   личности   и
удивительно интересным открытиям,  которые  может  сделать  в  современной
науке молодой человек, умеющий ценить подлинное научное сотрудничество.
   Пошли   показывать   гостям   институт.   Гости   осмотрели   аквариум,
патологический музей и виварий, при  виде  которого  одна  бойкая  дамочка
спросила Уикета:
   - Ах, бедные морские свинки и кролики! Нет, правда, доктор, неужели  вы
не согласны, что было бы гораздо милее, если бы вы отпустили их на волю  и
делали бы ваши опыты просто в пробирках?
   Популярный врач, практиковавший среди богатых женщин никак не  западней
Пятой авеню, обращаясь к бойкой дамочке, подхватил:
   - По-моему, вы абсолютно правы. Вот  же  я  приобретаю  знания  -  хоть
никогда не убиваю бедных зверьков!
   Уикет с непонятной поспешностью взял шляпу и ушел.
   Бойкая дамочка сказала:
   - Вот видите: у него не нашлось ответа на  хороший  довод.  Ах,  доктор
Эроусмит, конечно,  я  знаю,  какие  вы  все  замечательные  люди  -  Росс
Мак-Герк, и доктор Табз, и все вы, - но, признаться, ваши лаборатории меня
разочаровали. Я ожидала увидеть причудливые реторты, и электрические печи,
и все такое, но, по совести сказать, я тут не вижу ни  одного  интересного
предмета, и я считаю, что все вы, умные гордецы, должны что-нибудь для нас
устроить, раз уж вы нас сюда  заманили  и  заставили  столько  пройти.  Не
можете ли вы или кто-нибудь еще создать жизнь из черепашьих яиц,  или  как
они там называются? Ах, пожалуйста! Я вас очень прошу! Или  хоть  наденьте
на себя смешные халаты, какие вы носите, - вроде как зубные врачи.
   Тут Мартин тоже поспешил удалиться в сопровождении разгневанной  Леоры,
заявившей в такси, что она хотела выпить стакан крюшона, который приметила
на буфете, и что муж ее дурак и больше ничего.


   Так случилось, что Мартин, как ни радовала его работа, начал  понемногу
брать под сомнение  совершенство  своего  святилища;  он  спрашивал  себя,
почему Готлиб так  резок  за  завтраком  с  любезным  доктором  Шолтейсом,
энергичным руководителем отдела эпидемиологии,  и  почему  доктор  Шолтейс
терпит эту резкость; спрашивал, почему доктор Табз, заходя в лабораторию к
тому или иному сотруднику, обязательно должен  пробурчать:  "Единственное,
чем вам следует всегда руководиться в  вашей  работе,  это  идея  научного
сотрудничества"; и почему такой ревностный физиолог, как Риплтон Холаберд,
целыми днями только и делает, что совещается с Табзом, а не гнет спину над
рабочим столом.
   Холаберд пять  лет  тому  назад  проделал  небольшую  исследовательскую
работу, благодаря которой его имя появилось в научных журналах всех стран:
он проследил, как отражается удаление у собаки передних долей мозга на  ее
способности ориентироваться в лаборатории. Мартин читал  об  этой  работе,
когда еще не думал, что попадет к Мак-Герку; переехав  в  Нью-Йорк,  он  с
восторгом выслушал отчет о ней от самого Холаберда.  Но,  выслушивая  этот
отчет в десятый раз, он уже не испытывал прежнего  восторга  и  думал  про
себя - уж не суждено  ли  Холаберду  на  всю  жизнь  остаться  "человеком,
который... помните?.. ну, тот самый, что наделал столько шуму опытами  над
двигательными центрами у собаки... что то в этом роде".
   Сомнения Мартина еще углубились, когда он увидел, что все  его  коллеги
втайне разбиты на фракции.
   Табз, Холаберд и, может быть, секретарша  Табза,  Перл  Робинс,  являли
собой правящую касту. Поговаривали  шепотком,  что  Холаберд  надеется  со
временем стать помощником директора, что эта должность будет  нарочно  для
него создана. Готлиб, Терри  Уикет  и  доктор  Николас  Йио,  долгоусый  и
мужиковатый биолог