лекого
острова. Эта узкая палуба с черными смолеными  швами  между  досок  -  его
единственный дом. И зверски холодно на ветру, гуляющем по широкой  гавани,
и вообще - да поможет им бог!
   Когда  "Сент-Бариан"  отбуксировали  к  середине  реки,  когда   Мартин
предложил своей Комиссии: "Пойдем, что  ли,  вниз,  посмотрим,  нельзя  ли
чего-нибудь выпить?" - с  пристани  донесся  шум  запыхавшегося  такси,  и
показалась худая, высокая фигура, бегущая, но так медленно, так  нетвердо,
- и они поняли, что  это  Макс  Готлиб;  он  ищет  их  глазами,  на  пробу
поднимает для приветствия тонкую руку,  не  находит  их  в  ряду  людей  у
поручней и печально отворачивается.


   Как представителям Росса Мак-Герка и  всех  его  начинаний,  и  злых  и
добрых, им отвели две каюты-люкс на средней палубе.
   Мартин мерз у вьюжного Санди-Хука, у мыса Гаттерас его тошнило, а между
тем и другим он чувствовал  себя  усталым  и  развинченным;  Леора  мерзла
вместе с ним, ее тоже тошнило, - на то и  женщина,  но  усталости  она  не
чувствовала. Она упорно делилась  с  ним  сведениями  из  путеводителя  по
Вест-Индии, который доверчиво приобрела.
   Сонделиус носился по всему кораблю. Пил чай  с  капитаном,  ел  рагу  с
матросами, на нижней палубе вел умную  беседу  с  негром-миссионером.  Его
было слышно повсюду и всегда, он  пел,  прогуливаясь  по  палубе,  защищал
большевизм от нападок боцмана, спорил с первым помощником о сгорании нефти
и объяснял буфетчику, как приготовлять  подслащенный  джин.  Он  устраивал
детские  утренники  в  третьем  классе  и  достал  у   первого   помощника
руководство по навигации, чтобы изучать его между утренниками.
   Он придал остроту будничному рейсу  "Сент-Бариана",  но  допустил  одну
оплошность:  был  излишне  внимателен  к  мисс  Гвильям,  которую  пытался
приободрить в скучноватой поездке.
   Мисс Гвильям принадлежала к одной из  лучших  фамилий  своего  круга  в
Нью-Джерси; ее отец был адвокатом и церковным старостой,  ее  дедушка  был
зажиточным фермером. Если она в тридцать три  года  не  была  замужем,  то
причиной тому - только легкомыслие  современных  молодых  людей,  отдающих
предпочтение бойким девчонкам, пляшущим под джаз; а  она  была  не  только
деликатно сдержанной молодой леди, но к тому же и певицей; в  самом  деле,
она и в Вест-Индию-то поехала с целью сохранить для благодарного потомства
чудеса примитивного искусства туземных баллад, которые она соберет и будет
петь перед восхищенной публикой, если только научится толком петь.
   Она присматривалась к Густаву  Сонделиусу:  глупый  человек  и  гораздо
менее джентльмен, чем страховые агенты и управляющие конторами, с которыми
она привыкла встречаться в Загородном клубе, и что хуже всего - он  совсем
не спрашивает ее мнения об искусстве и  о  хорошем  тоне.  Его  истории  о
генералах и разных высокопоставленных особах, наверно, сплошная ложь, - он
ведь водит компанию с разными чумазыми механиками.  Нужно  его  мягко,  но
весело пожурить.
   Когда они стояли вдвоем у борта и он со своим смешным певучим  шведским
акцентом стал восторгаться чудесным вечером, она его перебила:
   - Ну-с, мистер Грубиян, выкинули вы сегодня какую-нибудь  замечательную
штуку? Или, может быть, в  виде  исключения  дали  возможность  поговорить
кому-нибудь другому?
   К ее тихому изумлению, он повернулся и зашагал прочь,  не  выказав  той
покорной  почтительности,  которой  каждая  культурная  американка  вправе
ожидать от каждого мужчины, хотя бы даже иностранца.
   Сонделиус пришел с жалобой к Мартину:
   - Худыш - если вы разрешите мне звать вас, как Терри, - мне кажется, вы
с Готлибом  правы:  не  стоит  спасать  дураков.  Большая  ошибка  -  быть
естественным. Надо быть всегда накрахмаленной манишкой, как  старый  Табз.
Тогда тебя станут уважать даже артистические старые девы из  Нью-Джерси...
Странная вещь - самомнение! Подумать! Меня, который так часто навлекал  на
себя проклятья и гонения от великих мира сего, которого  вели  однажды  на
расстрел в турецкой тюрьме, - меня никто никогда так не раздражал, как эта
самодовольная девица! Самодовольство - вот худший в мире враг!
   Мисс Гвильям, видимо, недолго отравляла ему настроение. Вскоре  он  уже
завел спор с судовым врачом о черепных швах у негров, изобрел, как  играть
в крикет на палубе. Но однажды вечером, когда он сидел в салоне  и  читал,
сгорбившись, надев предательские очки, наморщив губы, Мартин проходил мимо
окна и, не веря своим глазам, увидел, что Сонделиус стареет.


   Мартин сидел рядом с Леорой в креслах на палубе и присматривался к  ней
по-настоящему, смотрел на ее бледное лицо, в первый раз  за  долгие  годы,
когда она была для него чем-то, что само собой разумелось. Он задумался  о
ней, как задумывался о фаге; и пришел к твердому выводу, что не уделял  ей
должного внимания, и твердо решил  сделаться  с  места  в  карьер  хорошим
мужем.
   - Теперь, Ли, когда я, наконец, почувствовал себя человеком,  я  понял,
как ты должна была скучать в Нью-Йорке.
   - Я не скучала.
   - Не дури, Ли! Конечно, скучала! Ладно, когда мы вернемся домой, я буду
каждый день урывать часок, и мы будем с тобой гулять, ходить в кино и  все
такое. И я буду каждое утро посылать тебе  цветы.  Точно  гора  с  плеч  -
сидишь и отдыхаешь! Но я теперь по-настоящему понял, насколько ты  была  у
меня в загоне... Скажи, родная, было очень скучно?
   - Вздор.
   - Нет, ты скажи.
   - Нечего мне говорить.
   - Черт возьми, Леора! Когда я впервые за одиннадцать тысяч лет  получил
возможность подумать о тебе и честно признался, что  был  незаботлив...  И
надумал посылать тебе цветы...
   - Слушай, Рыжик Эроусмит! Брось командовать. Тебе хочется  полакомиться
угрызеньями совести при мысли о  том,  какая  я  была  бедная,  обиженная,
хнычущая жена  из  трогательной  повести.  Не  пришлось  тебе  насладиться
несчастьями,  вот  ты  себя  и  подвинчиваешь  так,  чтобы  стать   вконец
несчастным... Будет сплошной ужас, если ты, вернувшись в Нью-Йорк,  не  на
шутку впряжешься в оглобли и начнешь меня развлекать. Ты будешь это делать
с ловкостью слона. Я должна буду лезть из кожи, умиляясь  каждый  день  на
твои цветы... то есть в те дни, когда ты  не  забудешь  прислать  их!..  и
воображаю, как ты станешь волочить  меня  на  аркане  в  кино,  когда  мне
захочется посидеть дома, поспать...
   - Гром и молния! Что ни скажу...
   - Нет уж, позволь! Ты милый и хороший, но ты самодур. Я у  тебя  должна
всегда быть тем, чем ты захочешь, - вплоть до заброшенной, одинокой  жены.
Но я... я, может быть, ленива. Я, может, предпочитаю слоняться  без  дела,
чем утруждать себя заботой о туалетах, и блистать  в  обществе,  и  всякое
такое. Я хлопочу по дому... Эх, зря я  не  распорядилась,  чтобы  без  нас
побелили кухню - такая славная кухонька!.. Я делаю  вид,  что  читаю  свои
французские книжки, я люблю пойти  погулять,  посмотреть  витрины,  съесть
порцию мороженого с содовой - так день и пройдет. Рыжик,  я  тебя  страшно
люблю: если б я могла, я стала бы забитой, как собака, ради полного твоего
удовольствия. Но я не  способна  на  систематическую  ложь.  Так,  немного
приврать, это я могу - вот  как  на  той  неделе:  сказала  тебе,  что  не
притрагивалась к конфетам и что живот у меня не болит,  а  на  деле  съела
добрых  полфунта,  и  меня  мутило,  как  проклятую...  Нет,  я   у   тебя
замечательная жена!
   Серое море сменилось лиловым и серебряным. В сумерки они стояли  вдвоем
у поручней, и Мартин чувствовал всю ширь  моря  и  жизни.  Он  всегда  жил
воображением. Когда он продирался сквозь  толпу,  когда  скромным  молодым
супругом выбегал купить на обед холодного ростбифа, его  черепная  коробка
была  просторна,  точно  купол  неба.  Он  видел  не  улицы,  а  микробов,
громадных, как чудища джунглей, видел тысячи колб, мутных от  бактерий,  и
себя  самого,  отдающего  приказы  своему  гарсону,   и   слышал   грозные
поздравления Макса Готлиба. Его сны всегда связаны  были  с  его  работой.
Теперь, пробудившись, он так же страстно воспринимал корабль, таинственное
море,  присутствие  Леоры.  И  в  теплых  сумерках  тропической  зимы   он
воскликнул:
   -  Дорогая!  Это  наше  первое  большое  путешествие!  Скоро,  если  на
Сент-Губерте у меня все пройдет успешно, я приобрету вес в научном мире, и
мы поедем за границу, побываем в твоей Франции, и в Англии, и в  Италии  -
везде!
   - Мы сможем поехать? Ты думаешь? Ох, Рыжик! Увидеть разные земли!


   Он никогда о том не узнал, но целый час в их  каюте,  в  отсвете  ламп,
горевших рядом в гостиной, она наблюдала его спящего.
   Он не был красив; он был смешон, как  щенок,  заснувший  среди  жаркого
дня. Волосы взъерошены, лицо глубоко вдавилось в измятую подушку,  которую
он обхватил обеими руками. Леора глядела на него  улыбаясь,  и  растянутые
уголки ее губ были похожи на спущенные с тетивы крошечные стрелы.
   "Я так его люблю, когда он нечесаный! Ну разве ты не видишь, Рыжик, как
я умно поступила, что поехала! Ты так измотан. Ты можешь схватить  это,  и
кто же, кроме меня, сумеет за тобой ухаживать? Никто не знает  всех  твоих
причуд - что ты не выносишь слив, и все такое. Я  буду  сидеть  над  тобой
день и ночь: шепнешь - и я проснулась.  И  если  понадобятся  компрессы  и
пузырь со льдом... уж я достану, если  даже  придется  пролезть  в  дом  к
миллионеру и выкрасть у него  лед  из  того  запаса,  что  он  держит  для
коктейлей. Мой дорогой!"
   Она наставила электрический вентилятор так,  чтоб  он  больше  веял  на
него, и вышла на цыпочках  в  их  неуютную  гостиную.  Мебели  было  здесь
немного: круглый стол, несколько стульев и роскошный  зеркальный  красного
дерева стенной шкаф неизвестного назначения.
   -  Каюта  какая-то...  гм...  чопорная.  Следовало  бы  мне  убрать  ее
как-нибудь по-иному.
   Но Леора не обладала талантом, передвинув стулья и  перевесив  картины,
придать уют мертвой комнате. Ни разу в жизни она не потратила  трех  минут
на то, чтоб расставить цветы.  Она  неуверенно  обвела  глазами  гостиную,
улыбнулась, выключила свет и тихонько прошла к Мартину.
   Поверх одеяла, она лежала на своей койке в истоме  тропической  ночи  -
такая  маленькая,  в  легкомысленной  ночной  рубашке.  Она  думала:  "Мне
нравится в маленькой спальне: Рыжик ближе ко мне, и не так страшно.  Какой
он все-таки самодур! Когда-нибудь я восстану и скажу  ему:  "Проваливай  к
черту!" Непременно! Дорогой, мы поедем во Францию, вдвоем, ты и я, - да?"
   Она заснула с улыбкой на губах, хрупкая, тоненькая...



        33

   Выплывали из тумана горы,  и  на  склонах  гор  они  видели  увенчанные
пальмами укрепления, построенные  в  давние  времена  против  пиратов.  На
Мартинике белые фасады домов напоминали провинциальную Францию, и  кипучий
рынок пестрел ярко-синими и малиновыми  платками  цветных  женщин.  Прошли
мимо Сабы - одинокого вулкана, мимо  знойной  Сент-Люсии.  Ели  папайю,  и
плоды хлебного дерева, и авокадо, купленные у кофейно-коричневых туземцев,
подходивших к  борту  в  маленьких  вертлявых  лодках;  чувствовали  тоску
островов и с трепетом глядели на приближающийся Барбадос.
   Рядом - Сент-Губерт.
   Из туристов ни один, выезжая, не знал о карантине.  Они  негодовали  на
пароходную компанию, которая подвергла их такой опасности. В теплом  ветре
им чудилось дыхание чумы.
   Капитан обратился к ним с успокоительной речью. Да, пароход остановился
у Блекуотера, сент-губертского  порта,  но  они  бросят  якорь  далеко  от
берега; пассажирам, едущим на Сент-Губерт, разрешат добраться до  пристани
на катере портового врача, но из жителей Сент-Губерта никому не  дозволено
будет уехать, - ни один предмет с чумного острова не коснется парохода, за
исключением правительственной почты,  которую  судовой  врач  основательно
продезинфицирует.
   (Судовой врач между тем ломал голову над вопросом: как же дезинфицируют
почту - окуривают, что ли? жгут серу во влажном воздухе?)
   В спорах с владельцами верфей капитан понаторел в ораторском искусстве,
и туристы успокоились. Но Мартин шепнул своей Комиссии:
   - Я раньше об этом не подумал. Сойдя на берег, мы становимся пленниками
до окончания эпидемии, если она когда-нибудь окончится,  -  пленниками  на
острове чумы.
   - Разумеется! - сказал Сонделиус.


   Бриджтаун, красивый порт острова Барбадос, они оставили в середине дня.
Была ночь, когда прибыли в  Блекуотер,  пассажиры  почти  все  уже  спали.
Мартин вышел на сырую безлюдную палубу, и она показалась ему нереальной  и
глухо враждебной, а от будущего поля битвы он мог  разглядеть  только  ряд
береговых огней за неспокойной полосой воды.
   Было  что-то  боязливое  и  незаконное  в  их  прибытии.  Судовой  врач
озабоченно бегал вверх и вниз; было слышно, как ворчит капитан на мостике;
первый помощник торопливо взбежал к нему, переговорил  и  снова  нырнул  в
люк; никто не встречал их. Пароход ждал, покачиваясь на  мертвой  зыби,  а
берег, казалось, дышал на него горячими миазмами.
   - Здесь мы сойдем на землю и останемся! - сказал  Мартин  Леоре,  когда
они стояли у своих чемоданов и ящиков  с  фагом  на  качающейся  в  черных
бликах палубе, у верхнего конца трапа.
   Выходили в халатах пассажиры, болтали: "Да, вот он, этот остров, -  где
огни. Жуткое  место.  Шшто-о?  Кто-то  высаживается?  Ах,  верно,  те  два
доктора. Ну и храбрецы! Не завидую им!"
   Мартин слышал.
   От берега к судну подошел, ныряя, огонек, обогнул нос  и  приткнулся  к
трапу. В мутном свете фонаря, который держал на нижней  ступеньке  стюард,
Мартин  увидел  изящный,  крытый  тентом  катер.  Команду  его  составляли
чернокожие матросы в  морской  форме  и  лакированных  соломенных  шляпах,
черных с лентами; начальником над ними  -  человек  в  штатской  куртке  и
какой-то форменной с козырьком фуражке, с виду шотландец.
   Капитан тяжело спустился по качающимся  за  бортом  ступенькам.  Покуда
катер подскакивал на волнах, сверкая мокрым тентом, он долго и  сокрушенно
беседовал с его командиром, потом принял сумку  с  почтой  -  единственный
допущенный на борт предмет.
   Судовой врач с отвращением взял ее у капитана, ворча:
   - Где же я теперь  достану  бочонок  -  продезинфицировать  эти  подлые
письма?
   Мартин с Леорой и Сонделиус безропотно ждали.
   К ним присоединилась худощавая женщина в черном,  которую  они  за  всю
поездку увидели в первый раз,  -  одна  из  тех  таинственных  пассажирок,
которые скрываются от взоров, пока им не приходит время  сойти  на  берег.
Невидимому, она тоже высаживалась в Блекуотере. Она была бледна, и руки  у
нее дрожали.
   Капитан крикнул им:
   -  Все  в  порядке!..  Прошу!..  Прошу!..  Можете   сходить.   Поживей,
пожалуйста. Мне пора сниматься... Экая канитель!
   "Сент-Бариан" не был очень большим и роскошным  пароходом,  но  теперь,
когда Мартин медленно слезал по  шатким  ступенькам,  он  казался  замком,
верным оплотом среди бурь, а борт его - массивной стеной. И вдруг  явилась
мысль: "Теперь не  отвертишься;  идешь,  как  на  эшафот,  -  тебя  ведут,
сопротивляться  бесполезно".  И  другая:  "Ага,  ты,  видно,  все  еще  не
разделался со своими  фантазиями!  Довольно!"  И  затем:  "Еще  не  поздно
оставить Ли дома, на борту?" И последняя тревожная мысль: "О боже, как они
спускают фаг? Достаточно ли осторожно?" И вот он стоит  уже  на  крошечной
площадке  у  подножия  трапа,  высится  над   головою   борт,   освещенный
иллюминаторами кают. Кто-то помогает сойти в катер.
   Когда спустилась незнакомка в черном, Мартин увидел при  свете  фонаря,
как она стиснула губы, и затем ее лицо превратилось в тупую маску  -  лицо
человека, который ждет без надежды.
   Леора, когда Мартин помогал ей сойти в катер, твердо пожала ему руку.
   Под свист сирены он проговорил:
   - Живо! Ты еще можешь вернуться! Ты должна!
   - И уйти с этого славного кораблика? Что ты, Рыжик! Ты только посмотри,
какой чудесный у него мотор!.. Ух, как страшно!
   Когда запыхтел мотор, когда катер круто повернул и понесся к  мерцающим
береговым огням, зарываясь носом и танцуя  на  зыби,  рыжеватый  начальник
спросил Мартина:
   - Вы - комиссия Мак-Герка?
   - Да.
   - Отлично.
   Голос прозвучал радостно, но как-то холодно  -  деловой,  чуждый  юмора
голос.
   - А вы портовый врач? - спросил Сонделиус.
   - Не совсем. Я доктор Стокс из сент-свитинского прихода. Мы теперь  тут
каждый на все руки. Портовый врач... Он, видите  ли,  умер  дня  два  тому
назад.
   Мартин буркнул что-то. Но воображение перестало его волновать.
   - Вы, как я понимаю, доктор Сонделиус? Я знаю вашу работу в  Африке,  в
Германской Восточной... Я сам бывал в тех краях. А вы -  доктор  Эроусмит?
Читал вашу статью о чумном фаге. Замечательная работа!  Пользуюсь  случаем
предупредить вас, пока мы не  высадились...  Вас  тут  встретят  в  штыки.
Инчкеп Джонс, главный врач, потерял голову. Мечется, вскрывает бубоны... а
боится сжечь деревню Кариб, очаг всей заразы. Эроусмит, я понимаю,  какого
рода опыт вы хотите здесь произвести. Если Инчкеп  станет  препятствовать,
приезжайте ко мне, в Сент-Свитин... если я к тому времени не  помру.  Меня
зовут Стокс... Эй, парень, ты что там выкручиваешь? Хочешь плыть прямо  на
Венесуэлу?.. Инчкеп и его  превосходительство  до  того  перетрусили,  что
боятся даже сжигать трупы, - у черных на этот  счет  какие-то  религиозные
предрассудки... колдовство или что-то там еще.
   - Понимаю, - проговорил Мартин.
   - Сколько у вас на сегодня случаев чумы? - спросил Сонделиус.
   - Кто их знает! Верно, с тысячу. И к этому десять миллионов крыс... Как
хочется спать!.. Ну,  так:  привет  вам,  джентльмены!  -  Он  истерически
раскинул руки: - Привет вам на острове Гесперид!
   Из темноты, качаясь, плыл на них Блекуотер низкими, шаткими бараками на
болотистой низкой равнине, покрытой смрадным илом. Город  почти  весь  был
погружен во мрак, - во мрак и недобрую тишину. На  угрюмой  набережной  не
видно было ни души - пакгаузы, трамвайная станция, здесь и  там  небольшая
гостиница, -  они  причалили  и  сошли  на  берег,  не  пробудив  внимания
таможенных служащих. Не было ни кэбов, ни такси, агенты  гостиниц,  бывало
осаждавшие туристов с "Сент-Бариана" в любое время дня и  ночи,  перемерли
или попрятались.
   Таинственная пассажирка в черном скрылась, ковыляя со своим  чемоданом,
- она так и не сказала ни слова,  и  они  больше  никогда  ее  не  видели.
Комиссия со Стоксом  и  портовой  полицией,  составившей  команду  катера,
понесли багаж (один из ящиков с фагом Мартин потащил  сам)  по  изрезанным
колеями, осененным балконами улицам к отелю "Сан-Марино".
   Из переулка иногда смотрело на них испуганное лицо,  подобное  маске  с
перекошенным ртом, и когда подошли к отелю, когда остановились у  подъезда
- усталый караван, нагруженный чемоданами и ящиками, - пучеглазая  хозяйка
выглянула в окно, прежде чем их впустить.
   Входя, Мартин увидел при свете уличного фонаря первое  движение  жизни:
плачущую женщину и растерянного ребенка, провожавших  телегу,  на  которую
свалено было с десяток недвижных тел.
   - И я мог бы их всех спасти своим фагом! - прошептал Мартин.
   Лоб у него был холодный, но липкий от пота, когда  он  договаривался  с
хозяйкой о комнатах и столе, а сам молил бога, чтоб Леора не увидела кладь
этой медленно поскрипывающей телеги.
   "Знал бы я, так я бы лучше ее задушил, чем позволил бы ей приехать",  -
думал он содрогаясь.
   Хозяйка извинялась:
   - Придется мне попросить вас, джентльмены, самим внести в комнаты  ваши
вещи. Наши коридорные... Их тут больше нет.
   Какая судьба  постигла  бамбуковую  трость,  которую  Мартин  с  пустым
самодовольством купил в Нью-Йорке, он так  никогда  и  не  узнал.  Он  был
слишком занят охраной ящиков с фагом и неотступной мыслью: "Наверно,  этим
можно было бы их всех спасти".
   Стокс из Сент-Свитина был  молчаливый  челове