- Да нет, я не... Да, я думаю пожить здесь довольно долго.
   - И вам, гм, вам здесь нравится?
   - О да, здесь очень  недурно.  Я  люблю  большие  города...  Тут  много
видишь.
   - Большие? Ну, это, я полагаю, зависит от точки зрения, вы не находите?
Большим городом я привыкла считать Нью-Йорк, но... Конечно... Вам,  верно,
кажется интересным контраст между Зенитом и Северной Дакотой?
   - Да, конечно, они совсем непохожи.
   - Расскажите мне про Северную Дакоту - какая она? Меня всегда  занимали
эти Западные штаты. (Это тоже было заимствовано у кузины.) - Какое  у  вас
общее впечатление от нее?
   - Я что-то не совсем вас понимаю.
   - Я спрашиваю про общий эффект... Про впечатление.
   - Ага... Много пшеницы и много шведов.
   - Но я имела в виду... Мне кажется, вы там все  страшно  мужественны  и
энергичны по сравнению с нами, с жителями Востока.
   - Не думаю. А впрочем, пожалуй, верно.
   - Много у вас в Зените знакомых?
   - Нет, не так уж много.
   - Знакомы вы с доктором Берчелем, который оперирует в  вашей  больнице?
Он милейший человек;  и  не  только  хороший  хирург,  но  вообще  страшно
талантлив. Он поет из-зумительно, и он из очень хорошей семьи.
   - Нет, я как будто вовсе его не знаю, - брякнула Леора.
   - О, вы должны с ним познакомиться. Он к тому же здорово... превосходно
играет в теннис. Его всегда приглашают на стильные матчи на Роял-Ридж, где
участвуют разные миллионеры. Страшно интересный человек.
   Тут Мартин впервые попробовал вставить слово:
   - Интересный? Он? Да у него ума ни на грош.
   - Дитя мое, я сказала "интересный" совсем в другом смысле!
   Мартин притих, беспомощный и одинокий, а она опять накинулась на  Леору
и все  более  бойко  выспрашивала,  знакома  ли  та  с  таким-то  -  сыном
юрисконсульта такой-то корпорации - и  с  такой-то  знаменитой  начинающей
актрисой, знает ли она такой-то  шляпный  магазин  и  такой-то  клуб.  Она
развязно  называла  имена  столпов  зенитского  общества,  имена,  которые
склоняются ежедневно  в  "Светской  хронике"  газеты  "Адвокейт-Таймс",  -
Каукс,  Ван-Энтрим,  Додсуорт.  Мартина  удивила   эта   развязность;   он
припомнил, что Маделина была однажды в Зените на  благотворительном  балу,
но он не знал, что она так близка со знатью. Конечно, Леора - о, ужас! - о
них  и  не  слыхивала.  Леора  никогда  не  посещала  концертов,   лекций,
литературных чтений, на которых Маделина, по-видимому, проводила все  свои
блистательные вечера.
   Маделина пожала слегка плечами, уронила:
   -  Так...  Конечно,  у  себя   в   больнице   вы   встречаете   столько
очаровательных врачей и всяких там ученых,  что  вам,  я  полагаю,  лекции
должны  казаться  страшно  нудными.  Так...  -  Она  отпустила   Леору   и
покровительственно взглянула на Мартина: - Ну как, вы  думаете  продолжать
работу по... как это там... над кроликами?
   Мартин озлился. Теперь он был в состоянии сразу, не раздумывая, сделать
то, что надо:
   - Маделина! Я свел вас обеих, потому что... Не знаю, подружитесь вы или
нет, но мне бы  этого  хотелось,  потому  что  я...  Я  не  ищу  для  себя
оправданий. Это вышло само собою. Я помолвлен с вами обеими, и я хотел  бы
знать...
   Маделина  вскочила.  Никогда  еще  она  не  выглядела  такой  гордой  и
красивой. Она смерила их взглядом и, не  сказав  ни  слова,  пошла  прочь.
Потом вернулась, положила  кончики  пальцев  Леоре  на  плечо  и  спокойно
поцеловала ее:
   - Дорогая, мне жаль вас. Вам выпала тяжелая участь! Бедное  дитя!  -  И
пошла, расправив плечи, к выходу.
   Мартин сидел напуганный, сгорбившийся и не смел взглянуть на Леору.
   Он почувствовал ее ладонь на своей руке. Он поднял глаза. Она улыбалась
тихо, немного насмешливо.
   - Рыжик, предупреждаю, что я от тебя  никогда  не  откажусь.  Пусть  ты
такой скверный, как она уверяет, пусть я дура, наглая девчонка.  Но  ты  -
мой! Предупреждаю, ничего у тебя  не  выйдет,  если  ты  опять  попробуешь
завести новую невесту. Я ей вырву глаза! И не воображай  о  себе  лишнего!
Ты, по-моему, изрядный эгоист. Но все равно. Ты мой!
   Он срывающимся голосом сказал  ей  много  слов,  великолепных  в  своей
обыденности.
   А Леора говорила раздумчиво:
   - Я чувствую, что мы с тобою ближе друг другу,  чем  ты  и  она.  Может
быть, я потому и нравлюсь тебе больше, что мною ты можешь  командовать,  я
тянусь за тобою, а она никогда не стала бы. И я знаю, что твоя работа  для
тебя дороже  меня,  дороже,  может  быть,  самого  себя.  Но  я  глупая  и
заурядная, а она нет. Я попросту восхищаюсь тобою (бог  весть  почему,  но
восхищаюсь), между тем как у нее хватает ума заставить тебя восхищаться ею
и тянуться за ней.
   - Нет! Клянусь тебе, дело не в  том,  что  я  могу  тобою  командовать,
Леора! Клянусь тебе, не в том - мне кажется, это не так. Дорогая, не надо,
не надо думать, что она умнее тебя. У нее ловко подвешен язык,  но...  Ах,
не стоит говорить! Я нашел тебя! Жизнь моя началась!



        7

   Разница между отношениями Мартина с Маделиной и с Леорой  была  подобна
разнице между волнующим поединком и светлой дружбой. С первого же вечера и
он и Леора положились  на  взаимную  верность  и  любовь,  и  в  некоторых
отношениях его жизнь определилась раз навсегда. Все  же,  как  ни  был  он
поглощен Леорой, это не приводило его к застою. Он делал все новые и новые
открытия о жизненных наблюдениях, которые  она  таила  в  маленькой  своей
головке, когда, молча ему улыбаясь, покуривала папиросу и пускала кольцами
дым. Его  тянуло  к  девушке  Леоре;  она  его  возбуждала  и  с  веселой,
откровенной страстью отвечала ему; но другой, бесполой Леоре,  он  говорил
все - честнее, чем Готлибу или самому себе, измученному сомнениями; и  она
мальчишеским кивком или случайным словом побуждала его крепче верить в его
растущее честолюбие, в его требовательность к другим.


   Братство Дигамма Пи давало бал. Из тревожных  перешептываний  студентов
выяснилось, что  Уиннемакский  университет  начинает  приобретать  мировую
известность, а посему они не обманут ожиданий общества  и  все  до  одного
явятся на бал, облаченными в символ респектабельности, именуемый фраком. В
одном-единственном знаменательном случае, когда  Мартину  пришлось  надеть
фрак, он его взял напрокат из университетских мастерских, но теперь, когда
ему предстояло ввести в свет Леору, свою гордость и радость, -  теперь  он
должен был явиться в  собственном  фраке.  Точно  старичок  со  старушкой,
поглощенные друг другом и недоверчиво  оглядывающие  новые,  неприветливые
улицы города, где поселились их дети, ставшие чужими, вклинились Мартин  и
Леора в нарядное великолепие "Бенсона, Хенкли и Коха" - самого  надменного
универсального магазина в Зените. Леора робела перед  блистающими  шкафами
красного дерева с зеркальными стеклами, перед шапокляками, и  глянцевитыми
кашне, и кремовыми бриджами. Когда Мартин примерил смокинг и вышел  к  ней
спросить ее одобрения (какими-то деревенскими показались в глубоком вырезе
жилета рубашка с отложным воротничком  и  длинный  коричневый  галстук)  и
когда приказчик ушел за воротничками, у Леоры вырвалось:
   - Черт возьми. Рыжик, ты для меня  чересчур  шикарен.  Я  просто  не  в
состоянии возиться со своими платьями, а ты  явишься  таким  щеголем,  что
совсем меня затмишь.
   Он чуть не расцеловал ее.
   Приказчик, вернувшись, заворковал:
   - Вот вы сейчас посмотрите, сударыня, и сами скажете, что у вашего мужа
очень приличный вид в этом воротничке с отворотиками.
   Потом, когда приказчик отошел подобрать галстук,  Мартин  ее  и  впрямь
поцеловал. Она вздохнула:
   - Уфф! Ты из тех, которые многого добьются. Никогда бы не подумала, что
мне придется равняться на кавалера в смокинге и в крахмальном  воротничке.
Ладно, как-нибудь подтянусь.


   Для  бала  Дигаммы  университетский  фехтовальный  зал  был  необычайно
разукрашен. Кирпичные стены захлестнуло  пестротой  флажков,  и  бумажными
хризантемами, и гипсовыми черепами, и  деревянными  скальпелями  в  десять
футов длиною.
   За шесть лет жизни в Могалисе Мартин раз пятнадцать, не больше, побывал
на танцах, хотя утонченная щекотка нервов узаконенными объятиями на  людях
составляла главную прелесть совместного обучения в университете. Когда  он
привел  в  зал  Леору,  робко  отважную  в  синем   крепдешиновом   платье
неопознаваемого стиля, Мартину было безразлично, удастся  ли  ему  сделать
хоть один тур тустепа,  но  зато  ему  до  боли  хотелось,  чтобы  мужчины
наперебой приглашали Леору, восторгались ею, оказывали ей внимание. Однако
гордость запрещала ему представлять Леору всем и каждому:  еще  покажется,
точно он просит своих друзей потанцевать с его невестой. Они стояли вдвоем
под балконом, безрадостно озирая ширь паркета, а мимо них несся,  сверкая,
поток танцоров, прекрасный, грозный, желанный.  Мартин  с  Леорой  уверили
друг друга, что для студенческого бала  смокинг  с  черным  жилетом  самый
подходящий костюм, какой мог предложить установленный Бенсоном,  Хенкли  и
Кохом устав корректной мужской  одежды,  но  при  виде  упоительных  белых
жилетов Мартин сразу приуныл, а когда прошел мимо него  высокомерный,  как
борзая, Ангус  Дьюер,  -  эмбрион  великого  хирурга,  -  натягивая  белые
перчатки (самая белая, самая надменно белая  вещь  на  свете),  тогда  наш
герой почувствовал себя деревенщиной.
   - Что ж, пойдем, Леора, потанцуем, - сказал  он,  словно  бросая  вызов
всем Ангусам Дьюерам.
   Ему очень хотелось уйти домой.
   Танец не доставил ему радости, хотя Леора вальсировала легко и  сам  он
тоже не слишком скверно. Его не радовало даже, что он обнимает  Леору.  Он
не мог поверить, что обнимает ее. Кружась по залу,  он  видел,  что  Дьюер
присоединился к букету хорошеньких девушек и элегантных женщин, окружавших
великолепного доктора Сильву, декана медицинского  факультета.  Ангус  был
здесь, по-видимому, до гнусности своим человеком и  увлек  в  вальс  самую
красивую  девушку,  скользящий,  покачивающийся,   стремительный.   Мартин
пробовал  презирать  его,  как  болвана,  но  вспомнил,  что  Ангус  вчера
удостоился избрания в привилегированное братство Сигма Кси.
   Он пробрался с Леорой назад к тому самому месту под балконом,  где  они
стояли раньше, - в их нору,  в  единственное  надежное  убежище.  Стараясь
говорить в небрежно-развязном тоне, как требовал новый костюм, он  в  душе
проклинал мужчин, которые, смеясь, проходили мимо со своими  девицами,  не
замечая Леору.
   - Народу пока маловато, - волновался он. - Скоро все соберутся, и тогда
ты натанцуешься вволю.
   - Мне и так не скучно.
   (Боже, хоть бы кто-нибудь подошел и пригласил бедняжку!)
   Он ругал  себя  за  свою  непопулярность  среди  танцоров  медицинского
факультета. Он жалел, что нет Клифа Клосона  -  Клиф  любил  всякого  рода
сборища, но не мог разориться на фрак или смокинг.  Затем,  обрадовавшись,
точно при виде возлюбленной, Мартин заметил, что к ним приближается Эрвинг
Уотерс, этот образец профессиональной нормы. Но  Уотерс  кивнул  и  прошел
мимо. Трижды Мартин  загорался  надеждой  и  разочаровывался,  и  вот  вся
гордость его исчезла. Ради Леориного счастья...
   "Я ни капли не огорчился бы, если б она пошла танцевать с самым  пустым
вертопрахом в университете и дала бы  мне  отставку  на  весь  вечер.  Что
угодно,  лишь  бы  дать  ей  повеселиться!  Умаслить  Дьюера?..  Нет,  это
единственное, чего я не снес бы: подлизываться к этому  гнусному  снобу...
Или решиться?.."
   Пфафф Толстяк, только что явившийся, вкатился в зал. Мартин  кинулся  к
нему с раскрытыми объятиями:
   - Хэлло! Пфаффи! Ты без дамы? Знакомься с моим другом - мисс Тозер.
   В выпуклых глазах Толстяка  выразилось  одобрение  румянцу  и  янтарным
волосам Леоры.
   - Оч-чень рад...  Начинают  новый  танец...  не  окажете  ли  честь?  -
пропыхтел он так галантно, что Мартин готов был его расцеловать.
   Он и не заметил, как простоял в одиночестве весь танец:  прислонился  к
колонне и радовался. Высокий альтруизм охватил его... Равно не замечал  он
и девиц, сидевших у стен в ожидании приглашения.
   Затем  Мартин  увидел,  как  Пфафф  представил  Леору   двум   шикарным
дигаммовцам, один из которых пригласил ее на следующий танец. После  этого
она получила приглашений больше, чем могла  принять.  Мартин  поохладел  в
своем восторге. Ему казалось, что Леора слишком крепко прижимается к своим
кавалерам, слишком покорно следует их движениям.  После  пятого  танца  он
возмутился: "Конечно! Ей-то весело! Некогда даже заметить, что я стою  тут
один - да, стою и держу, как дурак, ее шарф. Ей-то  хорошо!  Но  я,  может
быть, и сам не прочь потанцевать... И  улыбается  до  ушей  этому  балбесу
Бриндлу Моргану, рас... рас... распроклятому идиоту... О, мы  с  вами  еще
поговорим, сударыня! А эти подлецы из кожи лезут, чтобы отбить ее у меня -
единственную, кого я любил и люблю! И только потому, что  они  лучше  меня
танцуют и накручивают всякие пошлости... Треклятый  оркестр  шпарит  такой
подмывающий  мотивчик...  А  она-то  развесила  уши  на   их   дешевенькие
комплименты и...  Да-с,  у  нас  с  вами,  сударыня,  будет  еще  ласковый
разговор!"
   Когда  она  вернулась  к  нему,  осаждаемая   тремя   расшаркивающимися
студентами, он буркнул:
   - О, ты обо мне не тревожься!
   - Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.
   Она глядела ему прямо в лицо;  она  совершенно  не  владела  искусством
Маделины сообразовываться в своем поведении  с  наблюдателями.  Через  всю
напряженную  вечность  антракта,  пока  Мартин  хмурился,  она  болтала  о
паркете, о размерах зала, о своих "шикарных партнерах". Как только  грянул
снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.
   - Нет, - сказала она, - мне нужно с тобой поговорить.
   Она увела его в угол и напустилась на него:
   - Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел  на  меня  ревнивыми
глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе  -  а  так  тому  и
быть, - я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю,  и  буду  с  ними
дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука  -  на  них
мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я  люблю,  и  я
намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя  хоть
капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме  тебя.
Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал  глупости...  а  ты,  вероятно,
наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет  охота
меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?
   - Я вовсе не ревновал... Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил!
Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь,  если  б  я  никогда  тебя  не
ревновал!
   - Отлично. Ревнуй, но держи свою  ревность  про  себя.  А  теперь  идем
танцевать.
   Он был ее рабом.


   В Уиннемакском университете считалось безнравственным  танцевать  после
двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе "Империаль".  Обычно
оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу  ночи  и  кипело
соблазнительным,  чуть  что  не  разнузданным  весельем.   Пфафф   Толстяк
отплясывал джигу, другой  остроумный  студент,  с  салфеткою  через  руку,
изображал официанта, а одна девица (впрочем,  навлекшая  на  себя  сильное
неодобрение) курила папиросу.
   В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф  Клосон.  Он  был  в  своем
всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.
   Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен  представлять  на
суд всех своих друзей. С Леорой он еще не  познакомился.  Мартин  сознался
ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора  бесспорно  самая  милая
девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все  хвалебные
эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и
приготовился    возненавидеть    Леору,    как    новую     морализирующую
обольстительницу.
   Теперь он  смерил  ее  покровительственно-враждебным  взглядом.  За  ее
спиною он прокаркал:
   - Мила, ничего не скажешь, - просто придраться не к чему!
   Когда же они принесли себе из буфета бутербродов,  кофе  и  трехслойный
торт, Клиф затарахтел:
   - Тэк-с. Весьма великодушно  со  стороны  таких,  как  вы,  щеголей  во
фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих
туалетов.  Эх,  гнусная  получилась  штука,  что  я  лишился   изысканного
наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией  и
проиграл до полночи в низменный  покер,  в  котором  Папаша  ловко  выудил
круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников  и  йеху
[отвратительные люди, которыми Свифт в "Путешествиях  Гулливера"  населяет
страну  благородных  лошадей  гуингмов].  Ну-с,  Леори,  полагаю,   вы   с
Мартикинсом  уже  продебатировали  все  вопросы  о  теннисе   и...   гм...
Монте-Карло и так далее.
   Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими,  какие
они есть. Покуда Клиф  ждал,  прищурив  глаза,  она  спокойно  обследовала
бутерброд с курицей и промычала:
   - Угу!
   - Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать:  "Если  ты
невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться", и прочая,  и
прочая.
   Клиф превратился в благодушного  и  необычайно  (для  него)  спокойного
товарища... Бывший батрак, бывший агент по  распространению  книг,  бывший
механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое  стремление  блистать,
что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но  Леора,  сумевшая,
как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему  так
же быстро, как  Мартину,  и  они  совсем  развеселились.  Мартин  проникся
благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера,  сидевшего  за
угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не  зная
зачем, Мартин  вскочил  и  зашагал  через  все  кафе.  Протянув  руку,  он
провозгласил:
   - Ангус, старина, хочу тебя поздравить с принятием  в  Сигму  Кси.  Это
здорово!
   Дьюер смотрел на протянутую руку, как на орудие,  которое  он  видел  и
раньше, но назначения которого не мог припомнить. Он взял ее  и  осторожно
пожал. Он не отвернулся; он был  хуже,  чем  груб,  всем  своим  видом  он
выражал терпеливую снисходительность.
   - Ну, желаю удачи, - сказал нетвердо Мартин. Пыл его сразу простыл.
   - Ты очень любезен. Благодарю.
   Мартин воротился к Леоре и Клифу рассказать им  о  происшедшем,  как  о
мировой трагедии. Они согласились, что Ангус Дьюер заслуживает пули. Дьюер
между тем прошел  мимо,  следом  за  компанией  декана  Сильвы,  и  кивнул
Мартину, который  в  ответ  только  прищурил  глаза.  Он  чувствовал  себя
благородным и сразу повзрослевшим.
   Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:
   - Солнышко мое, я очень ценю Мартина,  но  одно  время  я  боялся,  что
старик свяжется с... разными особами, которые превратят  его  в  светского
лоботряса. Я сам лоботряс. Я  смыслю  в  медицине  меньше,  чем  профессор
Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски
рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и... Эх,  видите,  как  у  меня
нескладно получается! Но  позвольте  сказать  вам  одно:  надеюсь,  вы  не
обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.
   Было около четырех,  когда  Мартин,  проводив  Леору,  пришел  домой  и
завалился  на  кровать.  Спать  он  не  мог.  Заносчивость  Ангуса  Дьюера
возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту,  и  как  косвенное  оскорбление
Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в  угрюмую  тревогу.  Что,  если
Дьюеру, при всем его снобизме и  поверхностности,  отпущено  нечто  такое,
чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле
фермера из водевиля, с его  готовностью  видеть  в  хороших  манерах  одно
позерство, - не слишком ли он ле