ры, которые  мы  с  вами  вели  о  науке,  об
идеалах и образовании и т.д. Я особенно ценю их здесь, когда  слушаю,  как
эти погрязшие в тине провинциалы распространяются - о, это слишком ужасно!
- о своих автомобилях и о том, сколько им приходится платить  служанке,  и
так далее, и тому подобное. Вы мне так много дали, но  ведь  и  я  кое-что
дала вам, не правда ли? Не всегда же я бываю неправа, не так ли?"

   "Дорогая моя, моя маленькая девочка! - горевал он, - "не всегда же я не
права"! Бедная ты моя, бедная, милая".
   В середине лета они были опять женихом  и  невестой,  и,  хотя  Мартина
слегка волновала молодая кассирша,  школьная  учительница  из  Висконсина,
хохотунья с изящными ножками, он так соскучился  по  Маделине,  что  ночью
лежал без сна, подумывая отказаться от работы и  лететь  к  ее  ласкам,  -
лежал без сна иногда по нескольку минут.
   Обратный поезд шел мучительно медленно,  и  Мартин  сошел  в  Могалисе,
разгоряченный грезами о Маделине. Двадцать минут спустя они  обнимались  в
тишине ее гостиной. Правда, еще через двадцать минут она уже отзывалась  с
презрением о Клифе Клосоне, о рыбной ловле и о всех учительницах  в  мире,
но страстным его порывам уступила в слезах.


   Третий курс  совсем  закружил  Мартина.  С  утра  -  слушай  лекции  по
физиологии, пропедевтике, хирургии, неврологии, гинекологии и  акушерству;
после обеда - посещай клиники, следи за изготовлением сред и стерилизацией
стеклянной посуды для Готлиба; обучай новичков  обращению  с  микроскопом,
фильтрами  и  автоклавом;  да  прочитай  иногда  страничку,  немецкую  или
французскую, в научных журналах; и встречайся постоянно с Маделиной. Чтобы
всюду поспевать, Мартин подхлестывал себя в истерической гонке и  в  самый
разгар ее приступил к своей первой самостоятельной работе - к первой своей
поэме, первому восхождению на неисследованные вершины.
   Он иммунизировал кроликов против брюшного  тифа  и  полагал,  что  если
смешает кровяную сыворотку, взятую от этих иммунных животных, с  бациллами
брюшняка,  то  бациллы  погибнут.  Но  бациллы,  как  назло,  стали  бойко
размножаться. Он был смущен; решил, что сплоховал в технике;  ставил  опыт
снова  и  снова,  работал  до  полуночи,  просыпаясь  на  рассвете,  чтобы
продумать свои записи. (Его письма к  Маделине  были  написаны  ужасающими
каракулями, однако в лабораторных записях  он  был  аккуратен.)  Когда  он
окончательно убедился,  что  природа  упорно  поступает  так,  как  ей  не
полагалось бы, он с виноватым видом пошел к Готлибу и заявил:
   - Проклятые бациллы должны были умереть в этой  иммунной  сыворотке,  а
вот не мрут. В теориях что-то неладно.
   - Молодой человек, вы ополчились на науку? - проскрипел Готлиб,  хлопая
тетрадями по столу. - Вы чувствуете себя достаточно компетентным...  гм...
чтобы нападать на догмы иммунологии?
   - Извините, сэр. Но догмам я ничем помочь  не  могу.  Вот  мои  записи.
Право, я проделывал всю эту музыку снова и  снова,  но  приходил,  как  вы
можете убедиться, к тем же результатам. Я знаю только то, что  получил  из
наблюдений.
   Готлиб сиял.
   - Даю  вам  свое  епископское  благословение,  мой  мальчик!  Правильно
поступаете! Наблюдайте,  и  если  наблюдение  опровергает  все  чистенькие
принятые взгляды науки, - побоку  их!  Я  очень  рад,  Мартин.  Но  теперь
разыщите "почему"; ищите, какой тут скрывается закон.
   Обыкновенно Готлиб называл его "Эроусмит" или  просто  "вы",  или  даже
"гм". Когда злился, то  называл  его,  как  и  всякого  другого  студента,
"доктором". Только в высокие минуты он удостаивал назвать его Мартином,  и
юноша уходил окрыленный  -  искать  и  никогда  не  находить  таинственное
"почему", скрывающееся за каждым явлением.


   Готлиб послал его в  огромную  Зенитскую  Городскую  Больницу  получить
штамм [термином штамм в микробиологии пользуются  для  различения  культур
микробов  или  образцов  вируса   одного   наименования,   но   различного
происхождения]   менингококка   от   интересного    больного.    Скучающий
регистратор, которому важно было только  записать  фамилию  пациента,  его
вероисповедание и адрес предприятия, где он работает, и которого ничуть не
волновало, если кто умирал или плевал на  прекрасный  сине-белый  линолеум
или шлялся по городу, собирая менингококков, - лишь бы аккуратно  занесены
были в книгу адреса, - надменно предложил  ему  подняться  в  палату  "Д".
Мартин  шел  по  длинным  коридорам,  мимо  бесчисленных  дверей,   откуда
выглядывали сидящие на койках желтолицые старухи  в  бязевых  рубашках,  и
старался напустить на себя важный вид в надежде, что его примут за  врача,
но достигал лишь того, что чувствовал крайнее замешательство.
   Он быстро прошел мимо нескольких сиделок, еле кивая им, как  полагается
(или, как он думал, что полагается) блестящему молодому хирургу, спешащему
на операцию. Он был так поглощен старанием походить на блестящего молодого
хирурга, что совсем заблудился и попал в  крыло,  отведенное  под  платные
палаты. Он опаздывал. Было некогда соблюдать и дальше внушительность.  Как
все мужчины, Мартин  терпеть  не  мог  признаваться  в  своем  невежестве,
спрашивая  дорогу;  нехотя   остановился   он   у   дверей   палаты,   где
сиделка-практикантка мыла пол.
   Практикантка была невысокая и тоненькая, и на нее было напялено  платье
из грубой синей саржи, громадный белый фартук и чепец, врезавшийся  в  лоб
круглой резинкой, - мундир, столь  же  неприглядный,  как  и  ее  ведро  с
мыльной водой. Она вскинула на Мартина глаза с живою дерзостью белки.
   - Сестрица, - сказал Мартин, - мне нужно в палату "Д".
   Девушка протянула лениво:
   - Нужно?
   - Да. Если разрешите прервать вашу работу...
   - Ничего, прерывайте. Проклятая старшая сестра поставила  меня  скрести
пол (а нам вовсе не полагается мыть  полы),  потому  что  поймала  меня  с
папиросой. Она - старая  карга.  Если  она  увидит  младенца,  вроде  вас,
разгуливающего здесь без дела, она возьмет вас за ухо и выведет вон.
   - Вам, любезная девица, быть может, интересно будет узнать...
   - Ото! "Любезная девица, быть может"... Звучит  совсем  как  у  старого
учителя в нашем городке.
   Ее небрежная веселость, ее манера обращаться с ним так, точно они  двое
ребят на вокзале, показывающие друг  другу  язык,  весьма  не  понравилась
серьезному молодому ассистенту профессора Готлиба.
   - Я доктор Эроусмит,  -  зарычал  он,  -  и  по  моим  сведениям,  даже
практиканток учат, что первый долг сиделки - встать, когда она  говорит  с
врачом. Я хочу пройти в палату "Д" и получить, - да будет вам известно,  -
штамм одного очень опасного микроба, и  если  вы  будете  любезны  указать
мне...
   - Ай-я-яй, опять проштрафилась! Видно,  мне  Не  привыкнуть  к  военной
дисциплине. Хорошо. Так и быть,  встану.  -  Она  выпрямилась.  Каждое  ее
движение  было  стремительно-ровным,  как  бег  кошки.  -  Пойдите  назад,
поверните направо, потом  налево.  Извините,  если  я  вам  надерзила.  Но
посмотрели бы вы на этих старых хрычей-докторов, которым  сиделки  обязаны
угождать... По совести, доктор - если только вы, в самом деле, доктор...
   - Не вижу надобности доказывать это вам, - взъярился Мартин  и  зашагал
прочь.
   Всю дорогу до палаты "Д" он кипел бешенством на скрытое  издевательство
девушки. Он - выдающийся ученый, не оскорбительно разве, что  он  вынужден
сносить дерзости от практикантки - самой рядовой практикантки, худенькой и
невоспитанной девчонки, очевидно из  Западных  штатов.  Он  повторял  свое
возражение: "Не вижу надобности доказывать  это  вам".  Он  гордился,  что
проявил такое высокомерие. Он рисовал себе, как расскажет об этом Маделине
и добавит в заключение: "Я ей только сказал спокойно: "Уважаемая,  не  вам
же я буду объяснять цель моего посещения", - сказал, и она увяла".
   Но образ ее не увядал; пока Мартин  разыскивал  врача-стажера,  который
должен был ему помочь,  и  брал  у  больного  спинномозговую  жидкость,  -
девушка стояла перед ним, дразнящая, упрямая. Нужно было  увидеть  ее  еще
раз  и  внушить  ей...  "Не  родился  еще  тот  человек,  который  мог  бы
безнаказанно оскорблять меня!" - сказал скромный молодой ученый.
   Он примчался назад к ее палате, и они уставились друг на друга  прежде,
чем Мартин сообразил, что не подготовил сокрушающих слов,  которые  должен
был сказать ей. Бросив щетку, она встала с полу.  Сняла  чепец,  и  волосы
оказались у нее шелковистые, медового цвета, глаза голубые, лицо  детское.
Она совсем не была похожа на служанку.  Мартин  мог  представить  ее  себе
бегущей вниз по косогору, взбирающейся на стог соломы.
   - Я вовсе не  хотела  вам  нагрубить,  -  сказала  она  серьезно.  -  Я
только... От мытья полов у меня характер  портится.  Я  подумала,  что  вы
страшно милый, и простите, если я вас этим задену, но  вы  показались  мне
слишком молодым для врача.
   - Я не врач. Я студент-медик. Я просто хотел поважничать.
   - Я тоже!
   Он почувствовал, что между  ними  мгновенно  установились  товарищеские
отношения, что с ней не нужно все время  фехтовать  и  позировать,  как  в
борьбе с Маделиной. Он знал, что эта девушка одного с ним  племени.  Пусть
она задира, пусть грубовата и  несдержанна,  но  она  храбрая,  она  умеет
высмеять   бахвальство,   она    способна    на    преданность,    слишком
непосредственную и естественную, чтоб казаться героической. Голос  Мартина
прозвучал взволнованно, хотя он только сказал:
   - Тяжело, верно, учиться на сестру?
   - Не так страшно, и романтики в этом ровно столько же, сколько в работе
наймачки, - так зовут в Дакоте служанок.
   - А вы родом из Дакоты?
   - Я родом из самого предприимчивого города на  всю  Северную  Дакоту  -
триста шестьдесят два жителя - из Уитсильвании. А вы в университете?
   Старшей сестре, пройди  она  мимо,  показалось  бы,  что  молодые  люди
поглощены больничной работой. Мартин стоял  у  двери,  его  собеседница  у
ведра с водой. Она опять надела чепец; он был ей велик, скрывал  ее  яркие
волосы.
   - Да, я на третьем курсе, в Могалисе. Но  не  знаю...  я  не  настоящий
медик.  Мне  больше  нравится   лабораторная   работа.   Я   думаю   стать
бактериологом и разгромить кое-какие дурацкие теории иммунитета. А лечащих
врачей я не больно-то ценю.
   - Это хорошо. Я здесь насмотрелась. Послушали б вы наших  доков,  какие
они умильные старые кошки со своими больными, а как  орут  на  сиделок!  А
лаборатории... тут как будто что-то настоящее. Не думаю, чтоб  можно  было
водить за нос микроба. Или микробу, как их?
   - Нет, они называются... А вас как звать?
   - Меня? Ох, идиотское имя - Леора Тозер.
   - Чем же плохо "Леора"? Красивое имя.
   Щебет  птиц  весной,  шелест  опадающего  цвета  яблони  в  неподвижном
воздухе, полуночный лай сонных собак, - кто  опишет  их,  не  сбиваясь  на
трафарет?  Столь  же   естественным,   столь   же   условным,   столь   же
юношески-неловким, столь  же  извечно  прекрасным  и  подлинным,  как  эти
древние звуки, был разговор Мартина с Леорой в те страстные полчаса, когда
они  открывали  друг  в  друге  часть  своего  собственного  "я",   всегда
недостававшую и обретенную теперь с радостным изумлением. Они  тараторили,
как герой и героиня нудного романа, как рабочие потогонной мастерской, как
труженики-крестьяне, как принц и принцесса. Слова их, если слушать одно за
другим,  были  глупы  и  пусты,  но  взятые  вместе  становились  мудры  и
значительны, как прилив и отлив или шумный ветер.
   Он рассказал ей, что преклоняется перед Максом Готлибом,  что  проезжал
на поезде по ее Северной Дакоте и что превосходно играет в хоккей. Она ему
рассказала, что "обожает" водевиль, что  ее  отец,  Эндру  Джексон  Тозер,
родился на Востоке (это у нее означало в Иллинойсе) и что ей не  очень  по
душе ухаживать за больными. У нее нет особо  честолюбивых  замыслов.  Сюда
она приехала из любви к новизне. С добродушным сожалением  намекнула,  что
на дурном счету у старшей сестры, что искренне хочет вести себя хорошо, но
как-то всегда нарывается на скандал из-за  ночных  вылазок  и  болтовни  в
постели. Повесть не заключала в себе ничего  героического,  но  от  ясного
тона, каким девушка  ее  рассказывала,  у  Мартина  создалось  впечатление
веселой храбрости.
   Он перебил настойчивым:
   - Когда вы можете уйти из больницы пообедать? Нынче вечером, да?
   - Но как же...
   - Я вас прошу!
   - Хорошо.
   - Когда мне за вами зайти?
   - Вы думаете, стоит... Ладно, в семь.
   Всю дорогу назад в Могалис он  то  негодовал,  то  радовался.  Объяснил
самому себе, что он идиот: совершать длинную  поездку  в  Зенит  дважды  в
день!  Припомнил,  что  помолвлен  с  девицей  по  имени  Маделина   Фокс;
тревожился вопросом верности; утверждал,  что  Леора  Тозер  и  сиделка-то
липовая,   что   она   безграмотна,   как   судомойка,   и   нагла,    как
мальчишка-газетчик; он решил - несколько  раз  решал  -  позвонить  ей  по
телефону и отменить приглашение.
   Он явился в больницу без четверти семь.
   Ему пришлось ожидать двадцать минут в приемной, похожей  на  похоронное
бюро. Он был в ужасе.  Зачем  он  здесь?  Будет,  верно,  истинной  пыткой
проскучать весь этот нескончаемый обед. Да узнает ли он  ее  в  обычном-то
наряде? Вдруг он вскочил. Она стояла в дверях. Скучный синий мундир исчез;
она была детски изящна и легка в платье princesse, дававшем  одну  цельную
линию от высокого  воротничка  и  юной  чуть  выпуклой  груди  до  кончика
башмака. Казалось вполне естественным, выходя с  нею  из  клиники,  локтем
прижать ее руку. Она шла рядом с ним мелким приплясывающим  шажком,  более
робкая теперь, чем утром, когда работа придавала  ей  самоуверенности,  но
глядела на него доверчиво снизу вверх.
   - Рады, что я пришел? - спросил он.
   Она подумала. У нее была манера важно думать над ясными вещами; и важно
(но не с тяжелой важностью политика или начальника конторы, а с  важностью
ребенка) подтвердила:
   - Да, я рада. Я боялась, что вы, когда ушли, обиделись на меня  за  мою
дерзость, и мне хотелось извиниться перед вами и... Мне  понравилось,  что
вы  так  помешаны  на  своей  бактериологии.  Я,  пожалуй,  тоже   немного
сумасшедшая. Здешние стажеры - они вечно пристают, но они  такие...  такие
надутые: новенькие стетоскопы, с иголочки новенькое достоинство. Уфф!..  -
И еще важнее добавила: - О да, я рада, что вы приехали... Я  дура,  что  в
этом сознаюсь?
   - Вы страшно милая, что  сознаетесь.  -  Рядом  с  нею  у  него  слегка
кружилась голова. Он крепче прижал локтем ее руку.
   - Но вы не  подумаете,  что  я  каждому  студенту  и  доктору  разрешаю
ухаживать за собой?
   - Леора! А вы не подумаете, что я суюсь ухаживать за каждой хорошенькой
девочкой? Мне захотелось... Я как-то почувствовал, что  мы  с  вами  можем
подружиться. Ведь можем? Можем?
   - Не знаю. Увидим. Куда мы пойдем обедать?
   - В Гранд-Отель.
   - Нет, нет! Там страшно дорого. Разве только, если вы богач. Ведь вы не
богач? Нет?
   - Нет, не богач. У меня денег только, чтоб кончить курс. Но я хочу...
   - Пойдем в "Бижу". Там хорошо и недорого.
   Ему припомнилось, как часто Маделина Фокс намекала, что недурно было бы
сходить в Гранд-Отель, самый шикарный ресторан в Зените, но  больше  он  в
тот вечер не думал о Маделине. Он был поглощен Леорой. Он  находил  в  ней
непосредственность, свободу от  предрассудков,  прямоту,  поразительные  в
дочери Эндру Джексон Тозера.  Она  была  женственна,  но  нетребовательна;
никого не стремилась исправлять, и редко что-нибудь ее шокировало; не была
ни кокетлива, ни холодна. Он встретил в ней  поистине  первую  девушку,  с
которой говорил без стеснения. Вряд ли Леоре представился  случай  сказать
что-нибудь самой,  ибо  Мартин  выкладывал  ей  все,  что  мог  рассказать
сокровенного ученик Готлиба.  Для  Маделины  Готлиб  был  вредный  старик,
высмеивающий святость брака и  белых  лилий,  для  Клифа  он  был  скучный
профессор; Леора же загоралась, когда Мартин  стучал  по  столу,  повторяя
слова своего кумира: "До настоящего  времени  большинство  исследований  -
даже у Эрлиха - сводятся преимущественно к пробе  и  ошибке,  строятся  на
эмпирическом методе, противоположном  научному;  научный  метод  стремится
установить общий закон, управляющий группой явлений, так, чтобы можно было
предсказать, что произойдет".
   Он произнес это с благоговением, пристально,  почти  свирепо  глядя  на
Леору через стол. Он упорствовал:
   - Теперь вы видите, как он опередил не только врачей-коммерсантов, но и
всех этих мелочных, машинного производства исследователей,  копошащихся  в
куче навоза? Понимаете ли, что он такое? Понимаете?
   - Да, кажется, понимаю. Во всяком случае мне понятен ваш восторг  перед
ним. Но, пожалуйста, не запугивайте меня!
   - Я вас запугал? Я вовсе этого не хотел. Но когда я  подумаю,  как  эти
проклятые профы большей частью даже не знают, чего он добивается...
   Мартин опять сорвался с цепи,  и  Леора,  если  и  не  совсем  понимала
соотношение между синтезом антител и работами Аррениуса,  все  же  слушала
Мартина с радостным сочувствием его  пылу,  ни  разу  не  вставив  мягкого
назидательного замечания в духе Маделины Фокс.
   Ей пришлось предупредить  его,  что  к  десяти  ей  нужно  вернуться  в
больницу.
   - Я слишком много говорю! Боже мой, надеюсь, я вам не надоел? - выпалил
он.
   - Мне было интересно.
   - Я тут пустился в технические  тонкости  и  так  расшумелся...  Ох,  и
болван же я!
   - Я рада, что вы мне доверяете. Я не "серьезная" и  совсем  неразвитая,
но я очень люблю, когда  мужчины  считают  меня  достаточно  умной,  чтобы
рассказывать мне, о чем они в действительности думают и... Спокойной ночи!
   За две недели они дважды обедали вместе, и только дважды за  это  время
Мартин виделся со своей законной  невестой  Маделиной,  хоть  она  не  раз
звонила ему по телефону.
   Он узнал обстановку, в которой выросла  Леора.  Прикованная  к  постели
двоюродная  бабушка  в  Зените   послужила   оправданием,   почему   Леора
отправилась учиться уходу за больными в такую даль. Поселок  Уитсильвания,
в Северной Дакоте, состоит из одной улицы -  дома  в  два  ряда,  в  конце
красные элеваторы. Отец Леоры,  Эндру  Джексон  Тозер  -  владелец  банка,
маслобойни и элеватора, а посему  первое  лицо  в  городе;  неукоснительно
посещает по средам вечерние молитвенные собрания, ругается  из-за  каждого
гроша, который выдает Леоре или ее матери. Берт Тозер, брат: беличьи зубы,
золотая цепочка от пенсне, закинутая за  ухо;  изображает  собою  главного
бухгалтера и весь прочий штат в отцовском банке, занимающем одну  комнату.
При церкви Единого братства - ужины с холодной курятиной и кофе; фермеры -
немцы-лютеране, распевающие древние тевтонские гимны,  голландцы,  чехи  и
поляки. А вокруг поселка волнуется пшеница под сводом грозовых облаков.  И
Мартин видел Леору - странную девочку, чужую в своей семье:  она  довольно
послушно исполняет скучную домашнюю работу, но затаила веру, что  встретит
когда-нибудь юношу, с которым увидит весь  многоцветный  мир  -  пускай  в
опасностях, пускай в нужде.
   Когда она заканчивала робкую попытку приоткрыть перед ним свое детство,
у Мартина вырвалось:
   - Дорогая, вам незачем рассказывать мне о себе. Я вас  знал  всегда.  Я
вас ни за что не отпущу. Вы выйдете за меня замуж...
   Это было между ними сказано с крепким  пожатием  рук,  с  признанием  в
глазах, среди ресторанного шума. Первые слова Леоры были:
   - Мне хочется звать вас Рыжик. Почему? Не знаю.  Ничего  рыжего  в  вас
нет, но все-таки для меня вы немножко рыжий и... О дорогой мой, я вас  так
люблю!
   Мартин вернулся домой женихом двух невест.


   Он обещался на следующее утро зайти к Маделине.
   По всем канонам благопорядочного поведения ему  полагалось  чувствовать
себя подлецом и собакой; но как он ни старался, как ни  внушал