мени Орхидея.


   Пиккербо, с одной стороны, Эрвинг Уотерс -  с  другой,  тянули  Мартина
вступить во множество  ассоциаций,  клубов,  орденов,  лиг  и  "движений",
которыми кипел  Наутилус;  в  Торговую  Палату,  в  лыжно-туристский  клуб
"Мокассин", в клуб Лосей,  в  братство  Чудаков,  в  Медицинское  общество
округа Эванджелин. Мартин противился, но те  говорили  обиженно:  "Знаете,
дружок, если вы собираетесь быть общественным  деятелем  и  если  вы  хоть
сколько-нибудь цените наши старания создать вам здесь популярность..."
   Леора и он получали столько  приглашений,  что  оба  они,  еще  недавно
плакавшиеся в Уитсильвании на скуку, сетовали  теперь,  что  не  могут  ни
одного вечера посидеть спокойно дома. Но они понемногу освоились, свободно
держались в обществе, одевались и  выезжали  без  душевного  трепета.  Они
переменили свою деревенскую манеру танцевать на  более  модную;  научились
довольно скверно играть в бридж и прилично  в  теннис;  и  Мартин,  не  из
доблести и героизма, а просто в силу привычки, перестал злиться на  легкую
светскую болтовню.
   Возможно, хозяйки домов, где они бывали,  даже  не  подозревали  в  них
разбойников с большой дороги и принимали их за очень милую  молодую  чету:
раз им  покровительствует  доктор  Пиккербо,  они,  конечно,  серьезные  и
передовые, а коль скоро их  опекают  Эрвинг  Уотерс  и  его  супруга,  то,
значит, они почтенные граждане.
   Уотерс захватил их в свои лапы и не выпускал. По своей толстокожести он
никак не мог уразуметь, что  частые  отказы  Мартина  от  его  приглашений
вызваны просто нежеланием приходить. Он открыл в Мартине признаки ереси  и
с преданностью,  усердием  и  тяжеловесным  юмором  принялся  за  спасение
товарища. Нередко, чтобы развлечь других гостей, он упрашивал:
   - Ну, Март, валяй, выкладывай свои сумасбродные идеи!
   Однако его дружеский пыл бледнел перед рвением его жены. Отец и  супруг
поддерживали миссис Уотерс в убеждении, что она - нежнейший  плод  вековой
культуры, и вот она задалась целью перевоспитать варваров Эроусмитов.  Она
порицала Мартина, когда он чертыхался, Леору, когда она курила, их  обоих,
когда им случалось обремизиться, играя в бридж. Но она никогда  не  журила
их. Журить  означало  бы  допускать,  что  есть  люди,  не  признающие  ее
суверенной власти. Она просто отдавала  приказания  -  краткие,  шутливые,
предваряя их визгливым "бросьте дурить", - и считала, что вопрос исчерпан.
   Мартин стонал:
   -  Ох,  Леора!  В  тисках  между  Пиккербо  и  Эрвом  легче   сделаться
респектабельным членом общества, чем продолжать драку.
   Но на путь респектабельности его тянули не столько Уотерс  и  Пиккербо,
сколько новизна положения: приятно было убеждаться, что  в  Наутилусе  его
слушают, как никогда  не  слушали  в  Уитсильвании,  что  им  восторгается
Орхидея.


   Он искал способа определять сифилис путем реакции  преципитации,  более
простой и быстрой, чем вассермановская. Но едва его обленившиеся пальцы  и
заржавелый  мозг  начали  снова  привыкать  к  лаборатории   и   пламенным
гипотезам, как его отвлекли; надо было помочь доктору Пиккербо в снискании
популярности. Мартина уговорили впервые в его  жизни  выступить  публично:
сделать  доклад  "Чему  учит  лаборатория  в  вопросе  об  эпидемиях"   на
бесплатных  дневных  воскресных  курсах  универсалистской  церкви  "Звезда
надежды".
   Мартин волновался, приготовляя заметки, в день выступления его  с  утра
била лихорадка при мысли о том страшном, что  ему  предстояло  сделать,  а
когда он подходил к "Звезде надежды", он был на грани отчаяния.
   К церкви валил народ - все зрелые, серьезные люди. "Они пришли  слушать
меня, - трепетал Мартин, - а мне им нечего сказать!" И уж  совсем  дураком
почувствовал он себя, когда те, кто,  казалось  бы,  горели  желанием  его
послушать, не признали его, и распорядитель, всем без  разбора  пожимавший
руки в византийском портале, выпалил:
   - В боковой придел, молодой человек, там еще много свободных мест.
   - Я докладчик.
   - Ах,  ах,  конечно,  конечно,  доктор.  Пожалуйста,  доктор,  пройдите
кругом, с подъезда на Бевис-стрит.
   В притворе его медоточиво приняли пастор  и  Комитет  Трех  -  господа,
облаченные в визитки и в интеллигентно-христианскую учтивость.
   Они по очереди пожали  ему  руку,  представил"  его  шуршащим  шелковым
дамам, окружили вежливым и щебечущим кольцом и  грозно  ожидали,  чтоб  он
сказал что-нибудь умное.  Потом,  страдающего,  смертельно  запуганного  и
немого, его провели под сводами арки в аудиторию. Миллионы лиц взирали  на
его виновато-незначительную фигуру - лица над изогнутыми  линиями  скамей,
лица на низком балконе: глаза следили за ним,  и  брали  под  сомнение,  и
примечали его стоптанные каблуки.
   Пока над ним молились и пели, мука его росла.
   Пастор  и  директор  курсов,  мирянин,  открыли  собрание   подобающими
обрядами. Пока Мартин дрожал и старался нагло глядеть на публику,  которая
сама на него глядела; пока он сидел, обнаженный, беззащитный, выставленный
напоказ на высокой  кафедре,  -  пастор  сделал  оповещение  об  очередном
Миссионерском Ужине в четверг и о Детском Клубе Маршировки. Спели  два-три
коротких и бодрых гимна (Мартин в  это  время  не  знал,  стоять  ему  или
сидеть), и директор помолился "о ниспослании сил  нашему  другу-докладчику
возвестить свое слово".  Во  время  молитвы  Мартин  сидел,  закрывши  лоб
ладонью, чувствовал себя дураком, и в мозгу у него проносилось:
   "Поза как будто подобающая... Как они все  вылупили  на  меня  глаза...
Черт подери, неужто он никогда не кончит?.. Тьфу, пропасть!  Что  я  хотел
сказать об  окуривании?  Бог  ты  мой,  он  уже  заканчивает,  сейчас  мне
начинать!.."
   Он каким-то образом очутился около кафедры, для равновесия уперся в нее
руками, и голос его зазвучал, произнося как будто  осмысленные  слова.  Из
тумана  стали  выступать  отдельные  лица.  Мартин  выбрал  настороженного
старичка и старался рассмешить его и поразить.
   В задних рядах он увидел Леору - она ему кивала,  подбадривая.  Осмелев
он отвел глаза в сторону от тропы лиц, убегавшей в гору прямо  перед  ним.
Глянул на балкон...
   Аудитория  видела  молодого  лектора,  рассуждавшего  о  сыворотках   и
вакцинах, но, в то время как голос его продолжал жужжать,  этот  церковный
лектор заметил две шелковые ножки, выделявшиеся  в  первом  ряду  балкона,
обнаружил, что они принадлежат Орхидее  Пиккербо  и  что  она  мечет  вниз
стрелы восхищения.
   Кончив лекцию, Мартин услышал самые  восторженные  аплодисменты  -  все
лекторы  после  всякой  лекции  удостаиваются  таких  аплодисментов,  -  и
директор курсов говорил ему самые лестные слова, и публика валила к выходу
с самой ревностной поспешностью, и Мартин обнаружил, что стоит в  притворе
и держит за руку Орхидею и она щебечет самым нежным голоском:
   - Ах, доктор Эроусмит, вы  были  просто  изумительны!  Лекторы  большей
частью такие нудные, старые, а ваш доклад был великолепен!  Лечу  домой  и
порадую папу! Он будет в восторге!
   Только тут он заметил, что Леора тоже пробралась в притвор и глядит  на
них глазами жены.
   По дороге домой Леора хранила красноречивое молчание.
   -  Ну  как,  понравилась  тебе  моя  лекция?  -  сказал  он,  выждав  в
негодовании приличный срок.
   - Да, прошло недурно. Было, верно, очень  тяжело  говорить  перед  этим
дурачьем.
   - Дурачье? Кого ты  разумеешь  под  "дурачьем"?  Они  меня  превосходно
поняли. И слушали прекрасно.
   - Да? Ну, как бы там ни было, тебе, слава  богу,  не  грозит  опасность
заговориться. Пиккербо слишком любит слушать свой собственный голос, он не
станет часто выпускать тебя на эстраду.
   - Я читал охотно. Все-таки невредно время от времени высказаться  перед
публикой. Это заставляет мыслить более четко.
   - Да! Взять, например, милых, добрых политиков - как четко они мыслят!
   - Послушай, Леора! Мы, конечно, знаем, что муж у тебя мурло и ни на что
не годен, кроме лишь лаборатории, но мне думается, ты могла  бы  хоть  для
виду  проявить  немного  энтузиазма  по  поводу  его  первого   публичного
выступления - самого первого в его жизни и, как-никак, удачного!
   - Ах ты глупыш! Разве я не проявила энтузиазма? Я бешено  аплодировала.
Нашла, что ты очень здорово прочел свой доклад. Но только... Мне  кажется,
что другое ты мог бы делать лучше. Что мы предпримем вечером?  Ограничимся
дома холодной закуской или поужинаем в кафетерии?
   Так  его  низвели  из  героев  в  мужья,  и  он  изведал  все  прелести
непризнанности.
   Всю неделю он смаковал свою обиду,  но  с  наступлением  зимы  началась
лихорадка нудно-веселых обедов и безопасно-ярого бриджа,  и  первый  вечер
дома, первый случай  поцапаться  без  помехи  выдался  в  пятницу.  Мартин
провозгласил лозунг: "Вернуться к серьезному чтению  -  почитать  хотя  бы
физиологию, а в добавление немного  Арнольда  Беннета  -  приятное  мирное
чтение". Но дело свелось к просмотру новостей в медицинских журналах.
   Он не находил покоя. Отшвырнул журнал. Спросил:
   - Что ты завтра наденешь на снежную вылазку?
   - Ах, я еще не думала... Что-нибудь найду.
   - Ли, я хочу тебя спросить: какого черта  ты  заявила,  что  я  слишком
много говорил вчера за обедом  у  доктора  Страффорда?  Во  мне,  конечно,
нетрудно найти все на свете пороки, но я не знал, что  страдаю  чрезмерной
разговорчивостью.
   - До сих пор не страдал.
   - До сих пор!
   - Послушай, Рыжик  Эроусмит!  Ты  всю  неделю  дулся,  как  нашкодивший
мальчишка. В чем дело?
   - Да я... К черту! Мне это надоело. Все в восторге  от  моей  лекции  в
"Звезде надежды", прочитай заметку в "Утреннем пограничнике".  И  Пиккербо
говорит, что Орхидея говорила, что прошло замечательно, а ты хоть бы что!
   - Разве я мало аплодировала? Но... Ты, надеюсь, не намерен удариться  в
болтовню?
   - Ах, ты надеешься! Позволь мне тебе сообщить, что как раз намерен!  Я,
конечно, не собираюсь болтать пустяков. В это воскресенье  я  преподнес  с
эстрады чистую науку, и публика скушала с аппетитом. Я  и  не  думал,  что
можно захватить аудиторию, не прибегая  к  фиглярству.  А  сколько  пользы
можно принести! Да что там! За эти сорок пять минут я смог внедрить больше
идей об основах санитарии и о ценности лабораторной работы,  чем...  Я  не
мечу в гении, но приятно, когда можно собрать людей и говорить им все  что
хочешь, а они слушают и не вмешиваются, как в Уитсильвании. Ясное дело,  я
намерен по твоему столь любезному выражению "удариться в болтовню"...
   - Рыжик, для других это, может быть, и хорошо, но не  для  тебя.  Я  не
могу выразить... и в этом одна из причин, почему я  мало  говорю  о  твоей
лекции... Я не могу выразить, до чего  меня  удивило,  когда  ты,  который
всегда издевался над такими вещами, называл это "сантиментами",  сам  чуть
не слезы проливаешь над милыми бедными детками!
   - Никогда я ничего подобного не говорил, не употреблял таких выражений,
и ты прекрасно это знаешь. И ты  -  ты  говоришь  об  издевательстве!  Ты!
Позволь тебе заметить, что Движение в пользу  Охраны  Народного  Здоровья,
выправляя в раннем возрасте физические недостатки у  детей,  следя  за  их
глазами и миндалинами и прочим, может спасти миллионы жизней и  обеспечить
подрастающему поколению...
   - Знаю! Я люблю детей больше, чем ты! Но я говорю о другом - о слащавых
улыбках...
   -  Ничего  не  поделаешь,  кто-нибудь  должен  этим  заниматься.  Чтобы
работать с людьми, надо их сперва воспитать. В  этом  смысле  старый  Пик,
хоть он и болван, делает полезное дело своими стишками и  прочей  ерундой.
Было б не плохо, пожалуй, если бы и я умел писать  стихи...  Черт  подери,
может поучиться?
   - Его стихи отвратительны!
   - Ну вот! Где же у тебя последовательность? Давно ли ты уверяла, что он
"ловко закручивает"?
   - Мне не к чему быть последовательной. Я  только  женщина.  Вы,  Мартин
Эроусмит, первый уверили меня в этом. И потом они хороши для Пиккербо,  но
не для тебя. Твое место в лаборатории. Ты должен открывать  истины,  а  не
рекламировать их. Однажды в Уитсильвании - помнишь? - ты целых пять  минут
был почти готов вступить в  общину  Единого  братства  и  стать  почтенным
гражданином. Неужели до конца твоих дней ты будешь то  и  дело  увязать  в
болоте респектабельности и тебя придется каждый раз вытаскивать за  хвост?
Неужели ты никогда не поймешь, что ты - варвар?
   - Конечно! Варвар! И... как еще ты меня назвала? Я - варвар,  и,  кроме
того, душа моей души,  я  -  серая  деревенщина!  И  как  ты  мне  отлично
помогаешь! Когда я хочу остепениться и жить приличной и  полезной  жизнью,
не восстанавливая против себя людей, ты, которая должна была бы  верить  в
меня, ты первая меня коришь!
   - Может быть. Орхидея Пиккербо была бы тебе лучшей помощницей.
   - Вероятно. И вообще  она  очень  милая  девочка,  и  она  оценила  мое
выступление в церкви, и если ты воображаешь,  что  я  намерен  весь  вечер
сидеть и слушать, как ты высмеиваешь мою работу и  моих  друзей,  то  я...
пойду приму горячую ванну. Спокойной ночи!
   В ванне он сам дивился, что  мог  поссориться  с  Леорой.  Как!  Она  -
единственный  человек  на  свете,  кроме  Готлиба,  Сонделиуса   и   Клифа
Клосона... кстати, где сейчас Клиф? Все еще в Нью-Йорке? И  не  свинья  ли
он, что не пишет! Но все-таки... Дурак он, что вышел из себя, - если  даже
Леора и упряма и не желает приспосабливаться к его мнениям,  не  понимает,
что он обладает даром влиять на людей. Никто другой  не  был  бы  так  ему
предан, как она, и он ее любит...
   Он яростно растерся; прибежал в комнату и  стал  каяться;  они  сказали
друг  другу,  что  они  самые  разумные  люди   на   свете;   они   горячо
расцеловались, а потом Леора пустилась в рассуждения:
   - Все равно, мой мальчик, я не намерена помогать тебе  дурачить  самого
себя. Ты не  пустомеля.  Ты  гонитель  лжи.  Странно,  как  послушаешь  об
истинных гонителях лжи, о профессоре Готлибе и о твоем  любимце  Вольтере,
их, кажется, нельзя было одурачить. Но, может  быть,  и  они  вроде  тебя:
всегда старались уйти от тягостной истины, всегда надеялись устроить  свою
жизнь и стать богатыми, всегда продавали душу дьяволу, а потом исхитрялись
оставить бедного дьявола в дураках. Я думаю... Я думаю... я думаю... - Она
села в кровати и сжала виски руками, мучительно подыскивая слова.  -  Есть
разница между тобой и профессором Готлибом. Он никогда не  оступается,  не
тратит время на...
   - Он великолепно тратил время  на  шарлатанскую  фабрику  Ханзикера,  и
звание его не "профессор", а  "доктор",  если  тебе  непременно  надо  его
величать...
   - Если он пошел в свое время к Ханзикеру, значит  у  него  была  на  то
основательная причина. Он гений; он не мог ошибиться. Или мог? Даже и  он?
Но все равно, тебе, Рыжик, суждено спотыкаться  на  каждом  шагу;  суждено
учиться на ошибках. Скажу тебе одно: да, ты учишься на своих  сумасбродных
ошибках. Но мне иногда надоедает смотреть, как ты мечешься и  попадаешь  в
каждую ловушку - вдруг вообразишь себя оратором или  начнешь  вздыхать  по
Орхидее!
   - Мило, черт возьми! А я-то пришел, старался помириться! Ты никогда  не
делаешь ошибок - и прекрасно! Но хватит в хозяйстве  и  одной  безупречной
личности!
   Он плюхнулся в кровать. Молчание. Нежный призыв: "Март... Рыжик!" Он не
откликнулся, гордясь, что сумел проявить твердость,  и  так  и  уснул.  За
завтраком, когда он горел стыдом и раскаянием, она была суха.
   - Не хочу об этом говорить, - оборвала она.
   Так, испортив себе настроение, они отправились в субботу после обеда на
снежную вылазку с Пиккербо.


   У доктора Пиккербо была маленькая бревенчатая хибарка в дубовой  рощице
среди холмов к северу от Наутилуса. Человек  двенадцать  выехали  туда  на
санях, устланных соломой и синими ворсистыми  пледами.  Весело  заливались
бубенчики, дети выскакивали из саней и бежали рядом.
   Школьный врач, холостяк, оказывал внимание Леоре; он два раза помог  ей
укутаться в плед, что, по понятиям Наутилуса, ее  почти  компрометировало.
Мартин из ревности стал открыто и решительно ухаживать за Орхидеей.
   Он занялся ею не только  из  желания  проучить  Леору,  но  и  ради  ее
собственной бело-розовой прелести. На ней была шерстяная с начесом куртка,
огненный  лыжный  шарф  и  первые  шаровары,  какие  осмелилась  надеть  в
Наутилусе девица. Она похлопывала Мартина по колену, а когда они  катились
за санями в небезопасном тобоггане [канадские салазки], уверенно обхватила
его талию.
   Она называла его теперь "доктор Мартин",  а  он  перешел  на  дружеское
"Орхидея".
   У хибарки поднялся  шум  разгрузки.  Мартин  и  Орхидея  внесли  вдвоем
корзину с провиантом; вдвоем съезжали на лыжах с  горы.  Лыжи  их  однажды
переплелись, они вдвоем скатились в сугроб, и когда  Орхидея  прижалась  к
нему смело и без смущения, Мартину показалось, что в  этой  грубой  куртке
она только нежней и чудесней - бесстрашные глаза, горящие щеки (она только
что стряхнула с них мокрый снег), быстрые ноги стройного школьника, плечи,
прелестные в их нарочитой мальчишеской угловатости.
   "Сентиментальный дурак! Леора была права! - зарычал он на самого  себя.
- Я ждал от вас больше оригинальности, друг мой! Бедная маленькая  Орхидея
- как возмутилась бы она, если бы знала ваши низкие мысли!"
   Но бедная маленькая Орхидея ластилась к нему:
   - А ну-ка, доктор Мартин, слетим с того крутого откоса. Только у нас  с
вами хватит задора на такую штуку.
   - Потому что мы одни здесь молоды.
   - Потому что вы так молоды! Я страшно старая. Я только сижу и  вздыхаю,
в то время как вы грезите всякими своими эпидемиями и прочим.
   Он видел, что Леора с проклятым школьным врачом  скользит  по  далекому
косогору. Почувствовал ли он досаду, или облегчение, что  ему  дано  право
оставаться вдвоем с Орхидеей, - но он перестал разговаривать  с  нею  так,
точно  она  ребенок,  а  он  обремененный  мудростью   человек;   перестал
разговаривать с нею так, точно опасался, что кто-нибудь их подслушает. Они
помчались взапуски к намеченному крутому откосу. Скатились по нему и упали
- великолепный стремительный полет - и забарахтались в снегу.
   Они вернулись вдвоем в хибарку, где не застали  никого.  Орхидея  сняла
свой намокший свитер и оправила легкую блузку. Разыскали термос с  горячим
кофе, и Мартин глядел на  нее  так,  точно  собирался  поцеловать,  и  она
отвечала таким взглядом, точно ничего не имела против. Выкладывая закуски,
они мурлыкали с нежным взаимным пониманием, и когда она вывела трелью: "Ну
живей, лентяй, ставьте чашки на этот ужасный стол", - это прозвучало  так,
как будто она рада была бы не разлучаться с ним никогда.
   Между тем не было сказано ничего компрометирующего, они не держались за
руки, когда ехали домой в наэлектризованной снежной мгле,  и  хотя  сидели
плечо к плечу, он обнимал ее только тогда, когда сани кренились на  крутых
поворотах. Если Мартин был радостно возбужден, это объяснялось,  вероятно,
проделанной за день здоровой гимнастикой. Ничего не  произошло,  никто  не
выглядел  смущенным.  При  расставании  прощальные   приветствия   звучали
непринужденно и весело.
   И Леора ничего не сказала, хотя дня два от нее  веяло  холодом.  Однако
Мартин, слишком занятой, не стал доискиваться причины.



        21

   Город Наутилус один из первых в стране ввел обычай "недель",  ныне  так
пышно расцветший, что у нас теперь устраиваются Недели Заочного  Обучения,
Недели Христианской Науки, Недели Остеопатии и Недели Джорджианской Сосны.
   "Неделя" - не просто неделя.
   Если какая-нибудь агрессивная,  бдительная,  предприимчивая,  передовая
церковь, или Торговая  Палата,  или  благотворительное  общество  возымеет
желание "стать на ноги", то есть получить  побольше  денег,  она  созывает
несколько  энергичных  деятелей,  какие  найдутся  в  каждом   городе,   и
провозглашает