отами.
   Мартин впрыскиванием фага  вылечивал  кроликов  от  плевропневмонии  и,
накормив их фагом, пресекал распространение  болезни.  Он  установил,  что
произведенный фагом иммунитет может стать заразен, как болезнь.
   Он был доволен собой и надеялся  порадовать  Табза,  но  тот  последние
недели  его  не  замечал.  Директор  носился  с  новой  идеей:  он  затеял
организовать Лигу Культурного Воздействия.
   Он  собирался  нормировать   и   координировать   все   виды   духовной
деятельности  в  Америке  путем  создания   центрального   бюро,   которое
направляло бы, подхлестывало, слегка осаживало, но  в  общем  поощряло  бы
химию и разрисовку тканей, экспедиции в Арктику и поэзию, изучение  библии
и животноводство, негритянские песни и  коммерческую  корреспонденцию.  Он
завязал отношения с дирижерами симфонических оркестров,  директорами  школ
живописи,  антрепренерами  странствующих  курсов  "Шатоквы",  либеральными
губернаторами, бывшими священниками, которые пишут для газетных синдикатов
философские  эскизы,  -  словом,  со  всеми  владельцами  интеллектуальных
богатств Америки - в частности, с одним миллионером по  фамилии  Минниген,
который с  недавнего  времени  занялся  поднятием  художественного  уровня
кинофильмов.
   Табз носился по институту, приглашая научных работников вступить в Лигу
Культурного Воздействия с  ее  соблазнительными  комиссиями,  заседаниями,
банкетами. Большинство ворчало: "Очередное извержение Везувия", и забывало
о затеях Табза, но один отставной майор каждый вечер ходил на заседания  с
очень серьезными дамами, которые являлись в  изысканных  туалетах,  рыдали
над "неисчислимой потерей духовных  и  нравственных  лошадиных  сил  из-за
отсутствия координации" и уезжали домой в лимузинах.
   Поползли слухи. Доктор Билли  Смит  шепотом  передавал,  что,  зайдя  в
кабинет к Табзу, он услышал, как Мак-Герк орет на директора: "Ваше дело  -
управлять моей лавочкой, а не работать на этого вора и  жулика,  на  этого
кинодьявола Пита Миннигена!"
   Наутро,  когда  Мартин  подходил  к  своей  лаборатории,   он   заметил
переполох, перешептывание, толкотню в коридорах и,  не  веря  своим  ушам,
услышал:
   - Табз подал в отставку!
   - Не может быть!
   - Говорят, он перешел в свою  Лигу  Культурного  Воздействия.  Минниген
отвалил Лиге уйму денег, и Табз будет там получать  вдвое  больший  оклад,
чем здесь!


   Тотчас все, кроме таких ревнителей науки, как Готлиб, Терри,  Мартин  и
ассистент   отдела   биофизики,   приостановили   свою   работу.   Фракции
заволновались, гудел  благожелательный  и  обольстительный  басок  ученых,
желавших занять освободившийся пост директора института.
   Риплтон  Холаберд,  похожий  на  плотника  биолог   Йио,   руководитель
биофизического отдела, весельчак Гиллингам, Аарон Шолтейс - русский еврей,
пришедший в лоно Высокой Епископальной церкви, - все они всем своим  видом
выражали  скромное  согласие.  Они  были  любовно  нежны  с  каждым,  кого
встречали в коридоре,  как  бы  ни  были  резки  еще  недавно  частные  их
разговоры. В  добавление  к  ним  нашлось  немало  профессоров  и  научных
работников из других  институтов,  почитавших  своим  долгом  приходить  и
совещаться с Россом Мак-Герком по каким-то неопределенным вопросам.
   Терри сказал Мартину:
   - Вероятно, Перл Робинс и ваш гарсон тоже готовятся  в  директора.  Вот
мой гарсон не готовится, да и  то  лишь  потому,  что  я  его  только  что
ликвидировал. Я считаю самой желательной кандидатуру Перл. Она  так  долго
была секретаршей Табза, что усвоила все его невежество в  технике  научных
изысканий.
   Самым елейным  изо  всех  соискателей  и  самым  жаждущим  был  Риплтон
Холаберд. Теперь, когда кончилась война, он скучал по мундиру и власти. Он
осаждал Мартина:
   - Вы знаете, Мартин, как я верил всегда в ваше дарование, и я знаю, как
верит в вас милый, старый Готлиб. Если бы вы  убедили  Готлиба  поддержать
меня,  замолвить  словечко  Мак-Герку...   Конечно,   для   меня   принять
директорство означает принести большую жертву, так  как  мне  пришлось  бы
отказаться от чисто научной работы, но я готов на это  пойти,  так  как  я
убежден, что управление должно быть возложено на  человека  с  традициями.
Табз меня  поддерживает,  и  если  бы  так  же  повел  себя  и  Готлиб,  я
позаботился бы, чтоб это оказалось к его  выгоде.  Я  предоставил  бы  ему
широкий простор!
   В институте было более или менее известно, что  Капитола  высказывается
за избрание Холаберда - "единственного среди здешних ученых, который в  то
же время и джентльмен". Она проплывала по коридорам, как фрегат, а за  нею
в кильватере шлюпкой юлил Холаберд.
   Но в то время как Холаберд излучал сияние,  Николас  Йио  расхаживал  с
видом довольного заговорщика.
   В день, когда Совет попечителей собрался в большом  зале  для  избрания
директора, весь институт трясло как  в  лихорадке.  Сотрудники  из  ученых
превратились в гимназисток. Долгие томительные часы попечители  совещались
- или так, тянули какую-то канитель.
   В четыре часа к Мартину ворвался Терри Уикет.
   - Слушай, Худыш, я узнал из верного  источника:  избран  Сильва,  декан
Уиннемакского медицинского факультета. Это ведь ваша лавочка?  Что  он  за
тип?
   - Он очень милый, старый... Ой, нет, нет!  Они  с  Готлибом  на  ножах.
Боже! Готлиб уйдет, и мне придется выметаться вместе с ним. Как раз  когда
у меня так хорошо наладилась работа!
   В пять часов двери распахнулись, и сквозь строй внимательных глаз Совет
попечителей прошествовал к лаборатории Макса Готлиба.
   Было слышно, как Холаберд мужественно проговорил:
   - Ну, я-то, разумеется, никогда не поступился бы своей научной  работой
ради административных хлопот.
   Мисс Перл Робинс сообщила Уикету:
   - Да, это правда, мне сказал сам мистер Мак-Герк;  Совет  избрал  новым
директором доктора Готлиба.
   - Так они ослы, - сказал Терри Уикет, - он откажется, да еще как. "Тоше
притумали, чтоб я им тут фиклярничал, засетания,  комитетен!"  Как  бы  не
так!
   Когда попечители  удалились,  Мартин  и  Терри  влетели  в  лабораторию
Готлиба. Старик стоял выпрямившись у своего рабочего стола - таким они его
не видели много лет.
   - Это правда?.. Они хотят, чтоб вы стали директором?  -  еле  выговорил
Мартин.
   - Да, они меня просят.
   - Но вы откажетесь? Вы не дадите им сорвать вашу работу?
   - Нет, собственно... Я сказал им, что моя настоящая работа должна идти,
как шла. Они согласились, чтоб я  назначил  себе  заместителя  для  всякой
возни. Видите ли... Конечно, моей иммунологии ничто не должно  мешать,  но
тут передо мной  открывается  возможность  делать  большое  дело,  создать
свободный научный институт для всех вас, мои мальчики. И эти  уиннемакские
болваны, которые смеялись над  моей  идеей  настоящей  медицинской  школы,
теперь они увидят... Знаете, кто был моим конкурентом на пост директора...
знаете кто, Мартин? Доктор Сильва! Ха-ха!
   В коридоре Терри простонал:
   - Requiescat in pace [да почиет в мире (лат.)].


   На банкет в честь Готлиба (единственный  банкет,  когда-либо  данный  в
честь Готлиба) приехали не только лица, занятые важными, но легкими делами
и посещающие все банкеты, - приехали и те немногие ученые, которых  Готлиб
чтил.
   Явился он поздно, в  сопровождении  Мартина,  ступая  нетвердым  шагом.
Когда он дошел до стола ораторов, гости встали с  шумными  возгласами.  Он
глядел на них, пытался заговорить,  протянул  свои  длинные  руки,  словно
желая всех обнять, и, рыдая, опустился в кресло.
   Пришли каблограммы из  Европы;  пламенные  письма  от  Табза  и  декана
Сильвы, сокрушавшихся, что не могут присутствовать  лично;  телеграммы  от
ректоров колледжей; и все это читалось вслух под бурные аплодисменты.
   Но Капитола ворчала:
   - А все ж мы будем чувствовать отсутствие милого доктора Табза. Он  был
такой передовой человек. Не играй вилкой, Росс.
   Так Макс Готлиб принял на  себя  управление  Мак-Герковским  институтом
биологии, и через месяц в институте был полный развал.


   Готлиб располагал уделять делам  час  в  день.  Своим  заместителем  он
назначил доктора Аарона Шолтейса, эпидемиолога, ревностного христианина из
Йонкерса  и  любителя  георгин.  Готлиб  объяснил  Мартину,  что  Шолтейс,
конечно,  дурак,  но  зато  он  единственный  человек  на  его  горизонте,
сочетающий некоторые  научные  способности  с  готовностью  сносить  скуку
административной работы, ее помпезность, ее компромиссы.
   Готлибу, очевидно,  казалось,  что,  продолжая  по-прежнему  высмеивать
хлопотливых чиновников,  он  тем  самым  оправдывает  свое  превращение  в
чиновника.
   Но он не мог уложиться в один час со своей  официальной  работой.  Было
слишком много заседаний, слишком много видных посетителей,  слишком  много
бумаг, приносимых ему на подпись. Его тянули  на  званые  обеды,  длинные,
никчемные, шумные завтраки, на которых требовалось присутствие  директора,
и телефонные переговоры для уточнения срока этих  пыток  отнимали  часы  и
часы. Каждый день административные обязанности растягивались на два  часа,
на три, на четыре, и он бесился, он терялся при осложнениях  с  персоналом
или финансами и становился все более вспыльчивым и самовластным; и любящие
братья в институте, которых Табз где лаской, а где угрозой  понуждал  хотя
бы наружно сохранять мир, теперь открыто передрались.
   В то время как ему полагалось бы излучать благоволение из кабинета, где
восседал недавно доктор А.де-Уитт Табз, Готлиб жался к своей лаборатории и
тесному  кабинету,  как  жмется  кошка  к  своей  подушечке  под   столом.
Раз-другой  он  попробовал  с  внушительным  видом  засесть   в   кабинете
директора, но сбежал от этой просторной, чистой пустоты и  от  стрекочущей
машинки  мисс  Робинс  в  свою  берлогу,  где   пахло   не   прогрессивной
добродетелью, а только табаком и старыми бумагами.
   В институт Мак-Герка, как и  в  каждое  научное  учреждение,  приходили
сотни фермеров, и фельдшериц, и деревенских мясников,  уплативших  большие
деньги за  проезд  из  Оклахомы  или  Орегона,  чтобы  получить  признание
открытых  ими  неоспоримых  лечебных   средств:   жир   сома,   безотказно
излечивающий туберкулез, мышьяковые мази, гарантирующие исцеление от рака.
Они приходили с письмами и фотографиями, засунутыми промеж мятого  чистого
белья в обшарпанных чемоданах; при каждом удобном случае  они  наклонялись
над своими сумками и с надеждой извлекали свидетельства от своего пастора;
они домогались возможности исцелять человечество, а лично  для  себя  лишь
скромной суммы денег, чтобы послать  дочку  в  консерваторию.  И  они  так
убежденно, так скорбно заклинали,  что  самый  вышколенный  клерк  не  мог
удержать их за порогом.
   И вот они просачивались к Готлибу в  его  кабинет.  Он  их  жалел.  Они
отнимали у него  рабочие  часы,  они  подрывали  его  веру  в  собственное
жестокосердие, но они молили с  такой  жалкой  робостью,  что  он  не  мог
отвязаться от них, не дав обещания, а потом сам  признавал,  что  проявить
побольше жестокости было бы менее жестоко.
   Зато с важными людьми он бывал груб.
   Директорство съедало слишком много времени  и  нервных  сил,  не  давая
Готлибу углубляться в непрестанно усложнявшиеся проблемы его  исследования
природы  специфичности  иммунитета,  а  исследования  мешали  ему  уделять
достаточно внимания институту, чтобы не дать ему окончательно развалиться.
Готлиб полагался на Шолтейса и передавал все дела  на  его  усмотрение,  а
Шолтейс,  поскольку  все  равно  в  случае  успешного  директорства  честь
досталась бы Готлибу, предпочитал двигать  свою  научную  работу,  а  дела
передавал на усмотрение мисс Перл Робинс - так что  фактически  директором
стала прелестная и ревнивая Перл.
   Не было во всем обитаемом  мире  более  ловкого  и  более  криводушного
директора. Перл упивалась. Она так тепло и скромно уверяла Росса Мак-Герка
в заслугах Готлиба и своей смиренной преданности ему, так сладко мурлыкала
на лесть Риплтона Холаберда, так ласково отвечала на  резкую  враждебность
Терри Уикета, стесняя его в  получении  материалов  для  его  работы,  что
институт каруселью завертелся от интриг.
   Йио не разговаривал с Шолтейсом. Терри грозил Холаберду  "влепить  ему,
как надо". Готлиб постоянно просил у Мартина совета, но никогда советам не
следовал. Джауст, простоватый, но знающий биофизик, не питая к Готлибу той
любви, которая не позволяла Мартину и Терри упрекать старика, сказал ему в
лицо, что он "горе-директор и хорошо сделает, если уйдет". Он тут  же  был
уволен и замещен пешкой.
   Когда-то Макс Готлиб в беседах с Мартином говаривал о  "шутках  богов".
Среди этих шуток Мартин не помнил  более  злой,  чем  та,  что  столь  ему
ненавистные  в  Табзе  претенциозность  и  хлопотливость,  при  отсутствии
воображения, делали его хорошим администратором, тогда как Готлиб  в  силу
своей одаренности превращался в бессильного тирана; и это  ль  не  обидная
шутка: хуже слишком энергично руководимого и стандартизованного  института
оказывался  только  институт,   лишенный   всякого   руководства,   всякой
стандартизации. И Мартин - когда-то он с возмущением стал бы это отрицать,
- Мартин теперь спал и видел, чтобы вернулся Табз.
   Если положение дел  в  институте  оттого  не  усложнилось,  то  все  же
спокойствие  его  еще  более  нарушилось  появлением  Густава  Сонделиуса.
Вернувшись только что из Африки,  где  изучал  сонную  болезнь,  он  шумно
водворился в одной из лабораторий для гостей.
   Густав Сонделиус, воитель профилактической медицины, чья лекция некогда
погнала Мартина из Уитсильвании в Наутилус, до сих пор сохранил свое место
в  галерее   его   героев:   он   обладал   в   какой-то   мере   глубокой
проницательностью  Готлиба,  стойкой  добротой  декана   Сильвы,   упрямой
честностью Терри, хоть и без его презрения к приличиям, и сверх всего было
в  нем  пряное,  бьющее  через  край  душевное  богатство,   целиком   его
собственное.  Правда,  Сонделиус  не  помнил  Мартина.  С  того  вечера  в
Миннеаполисе со слишком многими ему доводилось пить, и спорить, и  мчаться
к неведомым, но винным местам. Однако ему  помогли  припомнить,  и  неделю
спустя Сонделиус, Терри и Мартин вместе слонялись, вместе обедали  или  на
квартире Эроусмитов хмелели от новых тем и джина.
   Буйные льняные волосы Сонделиуса почти совсем поседели, но остались  те
же богатырские плечи, тот же широкий лоб и тот же вихрь проектов  очищения
мира  от  заразы,  не  возбранявших,   однако,   наслаждаться   кое-какими
вредоносными вещами, пока не миновала их пора.
   Он поставил себе целью, закончив статью о сонной  болезни,  основать  в
Нью-Йорке институт тропической медицины.
   Он осаждал Мак-Герка и богача Миннигена,  в  котором  Табз  нашел  себе
нового шефа, во-время и не во-время осаждал Готлиба.
   Он преклонялся перед Готлибом  и  шумел  о  своем  преклонении.  Готлиб
уважал его храбрость и его ненависть к меркантилизму, но  его  присутствия
Готлиб не терпел. Сонделиус его раздражал своей жизнерадостностью,  своими
комплиментами, бурным своим оптимизмом, безалаберностью, похвальбой, своей
подавляющей громоздкостью. И, может  быть,  Готлиба  задевало,  что,  хотя
разница в их возрасте составляла всего одиннадцать лет  (пятьдесят  восемь
против шестидесяти девяти), Сонделиус казался на тридцать лет  моложе,  на
полвека веселей.
   Когда Сонделиус заметил эту неприязнь,  он  попробовал  ее  преодолеть,
став еще шумливей и восторженней. В день рождения Готлиба он  ему  подарил
убийственную домашнюю куртку вишневого бархата с  сиреневой  отделкой,  и,
когда он приходил к Готлибу в гости, что случалось  часто,  Готлиб  должен
был надевать эту мерзость  и  сидеть,  мурлыча  под  нос,  пока  Сонделиус
львиным  рыком  выносил  свои  приговоры   неважным   супам   и   неважным
музыкантам... Что Сонделиус ради этих визитов жертвовал на диво  шикарными
зваными обедами, Готлиб так никогда и не узнал.
   Мартин старался заимствовать у Сонделиуса храбрости,  как  у  Терри  он
заимствовал  сосредоточенность.  В  эти  дни,  когда  институт   обезумел,
храбрость и сосредоточенность были  необходимы  человеку,  если  он  хотел
вести свою работу.
   А Мартин ее вел.


   Посоветовавшись с Готлибом и выдержав нелегкий  разговор  с  Леорой  об
опасностях соприкосновения с такими микробами, он взялся за бубонную чуму,
за поиски возможностей ее предупреждения и лечения посредством фага.
   Послушав, как он расспрашивает Сонделиуса о  чумных  эпидемиях,  всякий
заподозрил бы, что Мартин находит Черную Смерть восхитительной. Посмотрев,
как он прививает страшную заразу худым  ехидным  крысам,  прищелкивая  все
время языком и называя их ласковыми именами, каждый решил бы, что он сошел
с ума.
   Он узнал, что крыс, поевших фага, чума не берет;  что  после  кормления
фагом   Bacillus   pestis   [чумная    бацилла    (лат.)]    исчезает    у
крыс-бациллоносителей, которые,  не  погибнув  сами  от  чумы,  служат  ей
прибежищем и постоянно ее распространяют;  и,  наконец,  что  он,  Мартин,
может излечивать чуму. Он был так  же  поглощен  своими  опытами,  так  же
счастлив и взвинчен, как  в  первые  дни  фактора  Икс.  Он  работал  ночи
напролет... Склонившись над микроскопом при свете одинокой лампы, выуживал
вытянутой в волосок стеклянной пипеткой отдельную чумную бациллу.
   Чтобы не заразиться через крысиных блох, он надевал во время  работы  с
животными резиновые перчатки, высокие кожаные сапоги, ремешки  на  рукава.
Эти предосторожности наполняли его самого трепетом восторга, а для  других
мак-герковцев в них было нечто от тайной магии алхимиков. Он стал  немного
героем, но больше  -  мишенью  для  острот.  Докучная  привычка  шутливого
злословия  свойственна  научным  работникам  не  в   меньшей   мере,   чем
благодушным дельцам в  конторах  или  хлопотливым  старичкам  в  деревнях.
Химики и биологи прозвали Мартина "Чумой", они отказывались заходить в его
лабораторию и прикидывались, что боятся встречи с ним в коридорах.
   Быстро переходя от опыта к  опыту,  захваченный  драмой  науки,  Мартин
поднялся в собственном мнении и видел, что и другие принимают его всерьез.
Он напечатал осторожную статью о  противочумном  фаге,  -  и  статья  была
отмечена многими научными журналами. Даже Готлиб,  как  ни  одурел  он  от
забот, высказал похвалу, хоть он не мог оказать Мартину большого внимания,
а помощи и вовсе никакой. Но Терри Уикет  остался  совершенно  холоден.  К
блестящей  в  своем  роде  работе  Мартина  он  проявил  энтузиазма   лишь
настолько, чтоб не показаться завистливым, и постоянно совался с вопросом,
продолжает ли Мартин наряду  с  новыми  экспериментами  свое  исследование
самой природы фага и свои занятия физической химией.
   Потом у Мартина появился такой ассистент, какого встретишь  нечасто,  и
этим ассистентом был Густав Сонделиус.
   С институтом тропической медицины не клеилось. Сонделиус к нему охладел
и теперь искал новых волнений. Он перевидал на  своем  веку  много  разных
эпидемий и питал к чуме влюбленную ненависть. Когда он  понял,  чем  занят
Мартин, он загорелся:
   - Силы небесные! Да вы, кажется, нашли штуку, которой заткнете за  пояс
и Иерсина, и Хавкина, и кого угодно!  Вы,  может  быть,  избавите  мир  от
чумы...  спасете  всех  этих  несчастных  индийцев...   миллионы   жизней!
Позвольте мне работать с вами.
   И вот он сделался сотрудником Мартина; бесплатным, неутомимым, не очень
умелым, ценным своей неиссякаемой бодростью. Как и  Мартин,  он  не  любил
правильного уклада жизни; он из принципа никогда не обедал два дня кряду в
один и тот же час и без нужды, по своей охоте, работал ночи напролет, а на
рассвете писал стихи - довольно плохие.
   Мартин всю жизнь был одиноким скитальцем. Возможно, что и  в  Леоре  он
больше  всего  любил  ее  удивительное  уменье  делать