улице. На нем был ужасный старый костюм, и я определенно подумала, что ему
бы не вредно заглянуть в парикмахерскую.
   Мартин обрушился на нее статистикой, упреками, бешенством, фанатическим
пылом и путаными метафорами.  Они  сидели  на  покосившейся  старозаветной
изгороди, где над яркими пронизанными солнцем листьями подорожника жужжали
первые весенние насекомые. Захваченная его фанатизмом, Маделина  отбросила
всю свою "культурность" и защебетала:
   - Да-да, я понимаю, - не говоря, что именно она понимает. -  О,  у  вас
такой тонкий склад ума и такая тонкая... такая подлинная цельность!
   - Правда? Вы так считаете?
   - О, конечно, и я уверена, что вас ждет чудесное будущее. И я так рада,
что, вы не торгаш, как другие. Вы их не слушайте, пусть их говорят!
   Он  увидел  теперь,  что  Маделина  не  только  на  редкость  чуткий  и
понимающий человек,  но  и  в  высшей  степени  желанная  женщина:  свежий
румянец, нежные глаза,  прелестная  округло-изогнутая  линия  от  плеча  к
бедру. На обратном пути он все больше убеждался,  что  Маделина  для  него
необычайно подходящая пара. Под его  руководством  она  научится  понимать
различие между туманными "идеалами" и суровой  достоверностью  науки.  Они
сделали привал над обрывом и глядели вниз на мутную  Чалусу,  по-весеннему
бурную, с плывущими по воде ветками. Его безудержно тянуло к Маделине;  он
сожалел о своих случайных студенческих похождениях и решил быть  чистым  и
чрезвычайно прилежным молодым человеком, чтобы стать "достойным ее".
   - О Маделина, - сказал он печально, - до чего вы, черт возьми, красивы!
   Она боязливо на него посмотрела.
   Он схватил ее за руку; в отчаянном порыве  попробовал  поцеловать.  Это
вышло у него очень неискусно. Ему удалось  только  поцеловать  краешек  ее
подбородка, а она отбивалась и просила:
   - Ах, не надо!
   Направляясь домой, в Могалис, они делали вид, что ничего не  случилось,
но голоса их стали нежней, и  уже  без  нетерпения  она  слушала,  как  он
обзывает профессора Робертшо фонографом, а Мартин внимал ее  замечаниям  о
том,  как  плосок  и  вульгарен   доктор   Норман   Брамфит,   неунывающий
преподаватель английской  словесности.  У  подъезда  своего  пансиона  она
вздохнула:
   - Я предложила бы вам зайти,  но  скоро  ужин,  а...  Вы,  может  быть,
позвоните мне на этих днях?
   - Будь я проклят, если не позвоню! - ответил Мартин  по  всем  правилам
университетского любовного диалога.
   Он мчался домой, полный обожания. В  полночь,  лежа  на  узкой  верхней
койке, он чувствовал на себе взгляд Маделины, то дерзкий, то укоризненный,
то согретый верой в  него.  "Я  ее  люблю!  Я  люблю  ее!  Позвоню  ей  по
телефону... Не рано будет позвонить ей в восемь утра?"
   Но в восемь утра он был так занят изучением слезного  аппарата,  что  и
думать позабыл о девичьих глазках. Он увиделся с Маделиной еще только раз,
да и то  на  людях,  на  веранде  ее  пансиона,  заполненной  студентками,
красными подушками и вазочками с  пастилой,  а  потом  ушел  с  головой  в
лихорадочную подготовку к переходным экзаменам.


   Во время экзаменов члены Дигаммы Пи показали  себя  рьяными  искателями
мудрости. Дигаммовцы из поколения  в  поколение  собирали  экзаменационные
работы и  сохраняли  их  в  священной  книге  "Зачетник";  гении  точности
проработали этот том и отметили красным карандашом вопросы,  которые  чаще
всего задавали на экзаменах за  истекшие  годы.  Первокурсники  собирались
тесным кругом посреди дигаммовской гостиной, а в центре  круга  становился
Айра Хинкли и вычитывал наиболее вероятные  вопросы.  Студенты  корчились,
драли на себе волосы, скребли подбородки, кусали пальцы и хлопали себя  по
лбу, силясь дать правильный ответ прежде,  чем  Ангус  Дьюер  прочтет  его
вслух по учебнику.
   В самую страду им еще приходилось мучиться с Пфаффом Толстяком.
   Толстяк провалился среди года по анатомии, так что к весеннему экзамену
его могли допустить только по  сдаче  дополнительного  зачета.  Дигаммовцы
по-своему любили его; Пфафф был мягкотел, Пфафф был  суеверен,  Пфафф  был
глуп, но товарищи питали к нему какую-то досадливую нежность, какую  могли
бы они  питать  к  подержанному  автомобилю  или  приблудной  собаке.  Они
трудились над ним все до одного; они старались поднять  его  и  пропихнуть
через экзамен, как в люк. Они  пыхтели,  и  ворчали,  и  стонали  за  этой
тяжелой работой, и Пфафф пыхтел и стонал вместе с ними.
   В ночь перед зачетом они его продержали  до  двух  часов  -  с  помощью
мокрых полотенец, и черного кофе, молитв, и  ругани.  Вдалбливали  в  него
перечни, перечни; подносили кулаки к его круглому красному унылому лицу  и
орали:
   - Черт подери, запомнишь ты, наконец? Двустворчатый,  _или  митральный_
клапан, а не _и митральный_! Пойми, это один и тот же.
   Бегали по комнате, воздев руки и вопя: "Неужто  он  никогда  ничего  не
запомнит!" - и опять принимались мурлыкать с притворным спокойствием:
   - Не надо волноваться, Пфаффик.  Давай  полегоньку.  Ты  только  слушай
внимательно - хорошо? - и постарайся...  -  И  вкрадчиво:  -  _Постарайся_
запомнить хоть что-нибудь!
   Его заботливо уложили в кровать. Он был так начинен сведениями, что  от
малейшего толчка они могли расплескаться.
   Когда в семь часов он проснулся, с  красными  глазами,  дрожащим  ртом,
оказалось, он забыл все, что в него вдолбили.
   - Ничего не поделаешь, - сказал председатель  Дигаммы  Пи.  -  Придется
пойти на риск и дать ему шпаргалку - авось не попадется. Я так и  думал  и
вчера еще приготовил для него штучку. Чудная шпаргалочка.  Ответы  на  все
главные вопросы. С ней он как-нибудь проскочит.
   Даже преподобный Айра Хинкли, насмотревшись ужасов минувшей ночи,  счел
возможным закрыть глаза на преступление. С протестом выступил сам Толстяк:
   - Ни-ни! Я не желаю жульничать. По-моему, если человек не  может  сдать
экзамен, то его нельзя допустить к врачебной  практике.  Так  говорил  мой
папа.
   В него влили еще кофе и по совету Клифа Клосона, который не знал, какой
это дает эффект,  но  был  не  прочь  поэкспериментировать,  скормили  ему
таблетку бромистого калия. Председатель Дигаммы Пи твердо положил руку  на
плечо Толстяку и прорычал:
   - Я кладу шпаргалку тебе в  карман  -  смотри:  вот  в  этот  нагрудный
карман, за носовой платок.
   - Я ею не воспользуюсь. Провалюсь так провалюсь - все равно,  -  хныкал
Толстяк.
   - Вот и хорошо! Но шпаргалку не  выбрасывай.  Может  быть,  ты  из  нее
вберешь немного знаний через легкие,  ибо,  видит  бог...  -  Председатель
схватился за волосы.  Голос  его  загудел  громче,  выразив  всю  трагедию
бессонных ночей, александрийского листа и безнадежных отступлений, - видит
бог, через мозг ты их впитать не можешь?
   Они смахнули с Пфаффа пыль, поставили его вверх головой и вытолкнули за
дверь, в путь к анатомическому корпусу. Они  следили,  как  он  удаляется:
воздушный шар на ножках, колбаса в плисовых штанах.
   - Неужели не сжульничает? - подивился Клиф Клосон.
   - Ну, если так, то нам впору идти наверх и укладывать  его  чемодан.  И
никогда у нашей старой  доброй  Дигаммы  не  будет  другого  такого  козла
отпущения! - сокрушался председатель.
   Они   увидели,   что   Пфафф   остановился,   вынул   платок,   грустно
высморкался...  и  обнаружил  длинную  узкую  бумажку.  Увидели,  как   он
нахмурился, зажал ее между пальцами, начал читать, сунул назад в карман  и
пошел дальше более твердым шагом.
   Дигаммовцы взялись за руки и пустились в пляс  по  гостиной  общежития,
проникновенно уверяя друг друга:
   - Воспользуется... Все в порядке... Сдаст, ей-богу сдаст!
   Зачет он сдал.


   Беспокойные сомнения Мартина больше докучали Дигамме  Пи,  чем  тупость
Толстяка,  буйство  Клифа  Клосона,   заносчивость   Ангуса   Дьюера   или
въедливость преподобного Айры Хинкли.
   В разгар напряженной подготовки к экзаменам Мартин  всех  донимал  тем,
что они-де "надевают на себя первоклассную медицинскую  терминологию,  как
накрахмаленный халат, не  для  пользы  больных,  а  для  пущей  важности".
Дигаммовцы все, как один, заявляли:
   - Слушай, если тебе не  нравится,  как  мы  учим  медицину,  мы  охотно
проведем складчину и отправим тебя назад в Элк-Милз,  где  тебя  не  будут
беспокоить такие, как  мы,  необразованные  торгаши.  Право!  Мы  тебе  не
указываем, как ты должен работать. С чего  ж  ты  вздумал  указывать  нам?
Брось, голубчик!
   Ангус Дьюер с кисло-сладкой улыбкой заметил:
   -  Мы  согласны,  что  мы  простые  ремесленники,  а   ты   -   великий
исследователь. Но есть много вещей, к которым ты мог бы обратиться,  когда
совладаешь с точной наукой. Что ты смыслишь в архитектуре? Как  у  тебя  с
французскими глаголами? Сколько ты прочитал толстых романов  за  всю  свою
жизнь? Кто сейчас премьером в Австро-Венгрии?
   - Я вовсе не претендую на какие-то знания, - защищался Мартин, -  но  я
отдаю  должное  Максу  Готлибу.  У  него  правильный  метод,  а  остальные
профессора - они все просто знахари. Ты сейчас заявишь, Хинкли, что Готлиб
неверующий. Да, но когда он ночи напролет  просиживает  в  лаборатории,  -
разве это не та же молитва? Неужели вы, ослы, не сознаете, что это значит,
когда здесь, рядом с вами, человек создает новое мировоззрение? Неужели...
   Клиф Клосон, зевая до судороги, заметил:
   - Молитва в лаборатории! Куда хватил! Когда я пойду  на  бактериологию,
папаша Готлиб спустит с меня штаны,  если  поймает  на  молитве  во  время
опыта!
   - Да вы не слушаете, черт возьми! - взывал Мартин. - Я вам говорю,  что
для вас, ребята, медицина - это только искусство ставить  наугад  диагноз,
тогда как рядом с вами человек...
   Так, назубрившись до седьмого пота, они проводили в спорах целые часы.
   Когда другие ложились спать,  когда  комнату  сплошь  заполнял  грязный
ворох сброшенной одежды и храп усталых молодых людей на  железных  койках,
Мартин сидел за длинным некрашеным шершавым столом и терзался. Ангус Дьюер
тихонько входил, заговаривал:
   - Знаешь, старик, всем  нам  до  тошноты  надоели  твои  выпады.  Если,
по-твоему, медицина, как мы ее изучаем, вздор  и  если  ты  так  чертовски
честен, почему же ты не уходишь из университета?
   Он оставлял Мартина в мучительных  сомнениях:  "Ангус  прав.  Я  должен
молчать или уйти. Так ли я убежден в том, что говорю? Чего я хочу? Как  же
мне поступить?"


   Прилежного,  неизменно  корректного  Ангуса  Дьюера  равно   оскорбляли
непристойные песенки  Клифа,  крикливый  говор  Клифа,  пристрастие  Клифа
бросать товарищам в суп всякую всячину и прискорбная  неспособность  Клифа
регулярно  мыть  руки.  При  всей   своей   видимой   выдержке   Дьюер   в
экзаменационную страду нервничал не хуже Мартина,  и  как-то  вечером,  за
ужином, когда Клиф разбушевался, Дьюер его одернул:
   - Не будете ли вы столь любезны производить поменьше трескотни?
   - Я, черт возьми, буду производить  ровно  столько  трескотни,  сколько
мне, черт возьми, захочется, - заявил Клиф, и война началась.
   Клиф стал с этого вечера так шумен, что, кажется, сам уставал от своего
шума. Он шумел в столовой,  шумел  в  ванной  и  самоотверженно  не  спал,
притворяясь, что храпит. Дьюер сохранял  спокойствие  и  не  отрывался  от
книг, но отнюдь не потому, что был запуган: он мерил Клифа  начальническим
взглядом, от которого тому становилось не по себе. Наедине Клиф  жаловался
Мартину:
   - Черт его подери, смотрит на меня, как на червя. Он или я  -  один  из
нас должен уйти из Дигаммы, и уйдет, как пить дать... Но я не уйду.
   Он бесился и шумел, как никогда, и ушел все-таки сам.  Он  уверял,  что
"дигаммовцы - банда лоботрясов; с ними и в покер-то прилично не сыграешь",
но на деле он бежал от жесткого взгляда Ангуса  Дьюера.  Вместе  с  Клифом
вышел из Дигаммы и Мартин, уговорившись, что с  осени  они  сообща  снимут
комнату.
   Мартину не меньше, чем Дьюеру, надоела шумливость Клифа. Клиф  не  умел
помолчать; когда он не  рассказывал  скользких  анекдотов,  он  спрашивал:
"Сколько ты заплатил за эти ботинки, ты, может быть, Вандербильд?" Или: "Я
видел, ты гулял с этой мамзелью, Маделиной  Фокс,  -  куда  ты  собственно
гнешь?" Но Мартин чувствовал себя чужим среди  воспитанных,  старательных,
приятных молодых людей из Дигаммы Ни,  чьи  лица  уже  говорили;  рецепты,
накрахмаленный белый халат, модный закрытый автомобиль и приличная вывеска
у подъезда, золотом по стеклу. Он предпочитал  одиночество  варвара,  -  с
будущего года он начнет работать у Макса Готлиба, надо  уйти  подальше  от
всяких помех.
   Лето он провел с бригадой монтеров, устанавливавшей телефоны в Монтане.
   Работал он линейным монтером, влезал на столб, вонзаясь остриями  своих
стальных кошек в мягкую и серебристую  древесину  сосны,  втягивал  наверх
проволоку, наматывал ее на  стеклянные  изоляторы,  спускался,  влезал  на
следующий столб.
   За день они делали до пяти миль; ночевали в убогих деревянных городках.
Устраивались по-походному: снимали  башмаки  и  заворачивались  в  попону.
Мартин носил рабочий комбинезон  и  фланелевую  рубаху.  У  него  был  вид
батрака. Лазая с утра до вечера по столбам,  он  дышал  полной  грудью,  в
глазах уже не отражалось беспокойство, а однажды он пережил чудо.
   Он сидел на верхушке столба и вдруг, по неведомой  причине,  глаза  его
раскрылись, и он прозрел: как будто только что проснувшись, он увидел, что
степь широка, что солнце ласково глядит на  косматые  пастбища  и  зреющую
пшеницу, на старых лошадей, послушных, коренастых, добродушных лошадей,  и
на его краснолицых  веселых  товарищей;  он  увидел,  что  ликуют  луговые
жаворонки, и черные дрозды прихорашиваются у лужиц, и что под  живительным
солнцем оживает вся  жизнь.  Пусть  Ангусы  Дьюеры  и  Эрвинги  Уотерсы  -
прижимистые торговцы. Что из того? "Я здесь!" - захлебывался он.
   Его товарищи, монтеры, были здоровые и простые, как западный ветер; они
не  задавались  и  не  важничали;  хотя  им  приходилось  иметь   дело   с
электрическим оборудованием, они не заучивали, как  медики,  тьму  научных
терминов и не щеголяли перед фермерами своей ученостью. Они легко смеялись
и радостно были самими собою, и с ними Мартин был  рад  забыть,  какой  он
необыкновенный. Он полюбил их, как не любил никого в  университете,  кроме
Макса Готлиба.
   В заплечном мешке он носил с собою только одну  книгу  -  "Иммунологию"
Готлиба. Часто ему удавалось одолеть полстраницы, не увязнув в  химических
формулах. Иногда по воскресеньям и в дождливые дни он пробовал читать ее и
грезил о лаборатории; а иногда он думал  о  Маделине  Фокс  и  приходил  к
убеждению, что смертельно по  ней  стосковался.  Но  беззаботные  трудовые
недели незаметно сменяли одна другую, и когда он просыпался в  конюшне,  в
крепком запахе духовитого сена, и лошадей,  и  прерии,  оглашенной  звоном
жаворонков, подобравшейся к самому сердцу этих  бревенчатых  городков,  он
думал только о работе, которая его ждет, о милях, которые  нужно  отшагать
на запад, туда, где заходит солнце.
   Так они шли растянутой цепью по пшеничной Монтане, по целым  княжествам
сплошного сверкающего пшеничного поля, по широким пастбищам и по Чернобылю
пустыни, и вдруг, засмотревшись на упорно не сдвигавшееся с места  облако,
Мартин понял, что видит горы.
   Потом он сидел в  поезде;  бригада  была  забыта;  он  думал  только  о
Маделине Фокс, о Клифе Клосоне, Ангусе Дьюере и о Максе Готлибе.



        4

   Профессор Готлиб готовился убить  морскую  свинку  бациллами  сибирской
язвы,  и  студенты  на  лабораторных  занятиях   по   бактериологии   были
взволнованы.
   До сих пор  они  изучали  морфологию  бактерий,  учились  обращаться  с
чашками Петри и с петлей из  платиновой  проволоки,  гордо  выращивали  на
картофельных срезах безобидные красные  культуры  Bacilli  prodigiosi;  но
теперь они приступили  к  патогенным  микробам  и  к  заражению  животного
скоротечной болезнью. Эти  две  морские  свинки,  что,  сверкая  бусинками
глазок,  копошатся  в  большой  стеклянной  банке,  через  два  дня  будут
неподвижны и мертвы.
   Мартин испытывал возбуждение, не чуждое тревоге. Он смеялся над  собою,
вспоминал  с  профессиональным  презрением,  как  глупо   ведут   себя   в
лаборатории профаны-посетители, убежденные, что кровожадные микробы того и
гляди прыгнут на них из таинственной  центрифуги,  со  столов,  из  самого
воздуха. Но он ни на миг не забывал, что в заткнутой ватой пробирке  между
кюветой для инструментов и бутылью с  сулемой  на  столе  у  демонстратора
заключены миллионы смертоносных сибиреязвенных палочек.
   Студенты смотрели почтительно и не  подходили  слишком  близко.  С  тем
чутьем,  которое  дает  превосходная  техника,  с   уверенной   быстротой,
отличавшей малейшее движение его рук,  доктор  Готлиб  выстриг  шерсть  на
брюшке морской свинки, придерживаемой ассистентом. Одним взмахом  кисточки
он намылил брюшко, побрил его и смазал йодом.
   (И все это время Макс Готлиб вспоминал, как жадно  слушали  первые  его
студенты, когда он только что вернулся в Штаты после работы  у  Коха  [Кох
Роберт (1843-1910)  -  знаменитый  немецкий  бактериолог;  открыл  бациллу
туберкулеза] и Пастера, только что оторвался от громадных  кружек  пива  и
корпорантов и свирепых споров. Чудесные страстные дни!  Die  goldene  Zeit
[золотое время  (нем.)].  Его  первые  слушатели  в  Америке,  в  колледже
Квин-Сити, благоговели перед сенсационными открытиями  бактериологии;  они
почтительно теснились вокруг него; они жаждали  знаний.  Теперь  слушатели
были стадом. Он смотрел на  них:  Пфафф  Толстяк  в  переднем  ряду,  лицо
невыразительное,  как  ручка  двери;  у  студентов  вид  взволнованный   и
испуганный;  только  Мартин  Эроусмит  и  Ангус  Дьюер  как  будто  что-то
понимают. Память потянулась к бледно-голубым сумеркам в Мюнхене:  мост,  и
девушка ждет на мосту, и доносится музыка.)
   Он окунул руки в раствор сулемы и встряхнул ими: быстрый взмах пальцами
вниз - как пианист над клавишами. Взял из кюветы иглу для шприца и  поднял
пробирку. Голос его лениво струился немецкими гласными и приглушенным "в".
   - Это, господа, есть суточная культура Bacilli anthracis. Вы заметите -
уже, я уверен, заметили, - что  на  дно  стаканчика  положена  вата,  дабы
пробирка не разбилась. Не советую разбивать пробирку с Bacillis  anthracis
и  затем  попадать  рукой  в  культуру.  У  вас   после   этого   появится
сибиреязвенный карбункул.
   Аудитория содрогнулась.
   Готлиб извлек мизинцем ватную пробку так изящно, что  медики,  любившие
пожаловаться: "бактериология - ненужный хлам: анализ мочи и крови - вот  и
все, что нам нужно освоить из  лабораторной  премудрости",  -  эти  медики
воздали ему теперь некоторую дань уважения, какое внушал  бы  им  человек,
умеющий показывать фокусы на картах или в семь  минут  удалять  аппендикс.
Затем он повертел отверстие пробирки над бунзеновской горелкой, бубня:
   - Каждый раз, когда вынимаете из пробирки пробку,  обжигайте  горлышко.
Возьмите это за правило.  Это  -  техническая  необходимость,  а  техника,
господа, есть начало всякой науки. И ею в науке пренебрегают больше всего.
   Аудитория выражала  нетерпение.  Чего  он  копается,  не  приступает  к
захватывающему, страшному моменту введения инфекции?
   (А Макс Готлиб, поглядывая на другую свинку, в  ее  стеклянной  тюрьме,
размышлял: "Бедная безвинная тварь! Зачем я должен убивать ее, чтоб  учить
разных Dummkopfe! [дураков (нем.)] Лучше было бы  провести  опыт  на  этом
жирном юнце".)
   Он сунул в пробирку иглу, ловко вытянул указательным пальцем поршень  и
продолжал:
   - Возьмите пол к.с. культуры. Есть два рода Д.М. - те, для кого  "к.с."
значит "кубический  сантиметр",  и  те,  для  кого  это  значит  "катартик
сложный" [Д.М. - доктор медицины; катартик - слабительное; Готлиб имеет  в
виду шаблонное выписывание рецептов]. Вторые больш