, которого Мартин  принимал  первое  время  за  столяра,
составляли свою собственную независимую фракцию, и Мартина, как ни был ему
неприятен неистовый Уикет, тоже втянули в нее.
   Доктор Уильям Смит,  обладатель  небольшой  бородки  и  вывезенного  из
Парижа пристрастия к  шампиньонам,  держался  особняком.  Доктор  Шолтейс,
родившийся в России в лоне синагоги, но сделавшийся ныне самым  ревностным
приверженцем  высокой   епископальной   церкви   в   Йонкерсе,   постоянно
вежливенько старался снискать у Готлиба похвалу своей  научной  работе.  В
отделе биофизики добродушного заведующего  поносил  и  подсиживал  его  же
помощник. И во всем институте не  было  сотрудника,  который,  пьяный  или
трезвый, был бы способен  признать,  что  где-нибудь  какой-нибудь  ученый
делает вполне разумную работу или что есть среди его соперников хоть один,
кто не украл бы у него  научной  идеи.  Ни  одна  компания,  просиживающая
качалки на веранде летнего пансиона, ни одна актерская труппа  никогда  не
злословила оживленней, не обзывала  своих  собратьев  идиотами  с  большим
упоением, чем эти возвышенные ученые.
   Но от этих открытий Мартин мог отрешиться, закрыв свою дверь, а  сейчас
ему предстояла такая работа, что было не до интриг и не до сплетен.


   Однажды Готлиб не забрел к нему в лабораторию, а вызвал его к  себе.  В
углу кабинета Готлиба, берлоги с выходом в его  лабораторию,  сидел  Терри
Уикет, крутил папиросу и смотрел насмешливым взглядом.
   Готлиб начал:
   - Мартин, я взял на себя смелость поговорить о вас с Терри, и мы пришли
к выводу, что вы уже достаточно осмотрелись, пора вам бросить  кропотню  и
приступить к работе.
   - Я полагал, что работаю, сэр!
   Тихая ясность его блаженных дней сразу исчезла; он видел, как его гонят
назад, к пиккербианству.
   Уикет вмешался:
   - Нет, вы не работали. Вы только показывали, что вы способный  мальчик,
который мог бы работать, если бы что-нибудь знал.
   Пока Мартин мерил Уикета взглядом, говорившим: "Это еще что за  птица?"
- Готлиб продолжал:
   - Дело в том,  Мартин,  что  вы  ничего  не  можете  сделать,  пока  не
подучитесь математике. Если вы не хотите остаться  пачкуном  с  поваренной
книгой в руках, как большинство наших бактериологов,  вы  должны  овладеть
основами науки. Всякое живое существо - физиохимическая машина. Как же  вы
хотите двигаться вперед, не зная физической химии? А как вы  приступите  к
физической химии, не зная математики?
   - Угу! - проговорил Уикет. - Вы только  стрижете  газон,  да  собираете
ромашки, а землю вы не копаете.
   Мартин попробовал дать отпор:
   - Чушь, Уикет! Человек не может знать все. Я бактериолог, а  не  физик.
Мне  кажется,  чтобы  делать  открытия,  нужна  интуиция,  а  не  ящик   с
инструментами. Хороший моряк и без приборов  найдет  в  океане  дорогу,  и
набейте вы приборами целую "Лузитанию", не сделать вам порядочного  моряка
из идиота. Человек должен развивать свой мозг, а не зависеть от орудий.
   - Так-то оно так, но когда существуют карты и квадранты, моряк, который
пустится в плаванье без них, будет остолопом!
   Полчаса Мартин отбивался не слишком вежливо против  Готлиба,  твердого,
как алмаз, против гранитного Уикета. И все время сознавал,  что  удручающе
невежественен.
   Те утратили интерес к спору. Готлиб  просматривал  свои  записи,  Уикет
ушел к себе работать. Мартин глядел на Готлиба в упор.  Этот  человек  так
много значил в его жизни, что он мог до  ярости  сердиться  на  него,  как
сердился бы на Леору, на самого себя.
   - Мне жаль, что я, по-вашему, ничего не знаю, - вскипел он и удалился в
великолепном драматическом негодовании. Хлопнув дверью, он заперся в своей
лаборатории. Сперва явилось чувство свободы, потом крушения. Помимо  воли,
как пьяный, он ворвался к Уикету:
   - Кажется, вы правы.  Я  ни  черта  не  знаю  по  физической  химии,  в
математике я профан. Что мне делать, что делать?
   Варвар в замешательстве пробурчал:
   - Ладно, Худыш, ради всех чертей, не волнуйтесь. Мы со стариком  только
хотели вас немного подзадорить.  На  деле  он  в  восторге  от  того,  как
добросовестно вы взялись за работу. А математика... С ней у вас,  пожалуй,
благополучней, чем у Чижика или у Табза; вы перезабыли все, что  знали  по
математике, а они ее никогда не знали. Ну их к  черту!  Наука  должна  как
будто бы означать Знание - так оно по-гречески, на  прекрасном  языке,  на
котором объяснялись милые пьянчуги  эллины.  А  поглядеть  на  большинство
наших ученых, как они нипочем не откажутся писать маленькие  отшлифованные
статейки или устраивать файф-о-клоки,  как  не  желают  они  попотеть  над
приобретением кое-каких знаний, -  просто  умиление  берет!  Я  и  сам  не
слишком силен в математике, друг мой, но, если не возражаете,  я  могу  по
вечерам заходить к вам и натаскивать вас... разумеется, бесплатно!
   Так завязалась  дружба  между  Мартином  и  Терри  Уикетом;  так  вошла
перемена в  жизнь  Мартина,  и  он  начал  каждую  ночь  отнимать  у  себя
три-четыре часа здорового сна, чтобы  зубрить  то,  что  полагается  знать
каждому и чего почти никто не знает.
   Он начал с алгебры; убедился, что забыл  ее  почти  целиком;  проклинал
соревнование неутомимого А с беспечным В, разгуливающими между  Игреком  и
Зетом; взял репетитора из Колумбийского университета;  и  в  шесть  недель
одолел предмет - с некоторым даже интересом к квадратным  уравнениям...  в
то время как Леора  слушала,  смотрела,  ждала,  делала  им  бутерброды  и
смеялась, когда репетитор острил.
   К концу первых девяти месяцев своей работы у  Мак-Герка  Мартин  заново
прошел тригонометрию и аналитическую геометрию и уже находил  романтику  в
дифференциальном исчислении. Но он  сделал  ошибку,  похваставшись  своими
успехами перед Терри Уикетом.
   Терри прокаркал:
   - Не слишком-то полагайтесь  на  математику,  сынок,  -  и  так  смутил
Мартина указанием на термодинамическую основу закона действия  масс  и  на
потенциалы окисления и восстановления,  что  тот  опять  впал  в  яростное
самоуничижение, опять увидел себя самозванцем и невеждой.
   Он  стал  читать  классиков  физической  науки:  Коперника  и  Галилея,
Лавуазье, Ньютона, Лапласа, Декарта и Фарадея. Он совсем увяз в Ньютоновых
"Флюксиях"; попробовал заговорить о  Ньютоне  с  Табзом  и  убедился,  что
знаменитый муж, директор Института, ничего  о  нем  не  знает.  Он  весело
сообщил об этом Терри, но выслушал крепкую отповедь за "самомнение недавно
цивилизовавшегося выскочки, типичного энтузиаста-неофита",  и  вернулся  к
работе, которая в конце своем приносит удовлетворение, потому что  ей  нет
конца.
   В его  жизни  не  было,  казалось  бы,  ничего  возвышающего  и  ничего
занимательного. Табз, когда заглядывал к нему в лабораторию, видел  только
невеселого  молодого  человека,  который  корпит  над  своими  опытами   с
гемолитическими токсинами, чуждаясь подлинно Великого в Науке  -  научного
сотрудничества, ведущего к высоким достижениям. Табз пытался наставить его
на путь истинный, говоря:
   - Вы вполне уверены, что держитесь в своей работе определенного  ясного
курса?
   Доподлинную скуку пришлось сносить Леоре.
   Она сидела тихо  (тоненькая  девочка,  ростом  человеку  по  плечо,  не
ставшая и на девять минут старше за девять лет замужества)  или  безобидно
дремала в длинной столовой их квартирки, в то время как Мартин до часу, до
двух трудился над своими скучными,  растрепанными  книгами,  -  дремала  и
вежливо просыпалась, чтобы выслушать его жалобу: "Ты подумай, я должен еще
при этом продолжать свою работу в лаборатории. Боже, как я устал!"
   В марте она потащила его в беззаконную пятидневную поездку на мыс  Код.
Мартин сидел между двумя маяками в Чатаме и бурчал:
   - Вернусь и скажу Терри и Готлибу, что они могут идти к черту со  своей
сумасшедшей физической химией. Хватит с меня: математикой я  овладел  -  и
хватит.
   А Леора поддакивала:
   - Да, я тоже бы так рассудила, но только странно, почему доктор  Готлиб
всегда оказывается прав?
   Он так ушел в свой стафилолизин и в  интегральное  исчисление,  что  не
заметил, как мир приготовился спасать демократию. И несколько  растерялся,
когда Америка вступила в войну.


   Доктор Табз  помчался  в  Вашингтон  предложить  Военному  министерству
услуги своего института.
   Все научные сотрудники, за исключением Готлиба и еще двоих, отклонивших
эту честь, были произведены в  офицеры  и  получили  приказ  пойти  купить
обворожительную форму.
   Табз сделался полковником, Риплтон Холаберд - майором, Мартин, Уикет  и
Билли Смит - капитанами. Гарсоны не получили никакого воинского  чина,  не
несли никаких воинских обязанностей, кроме чистки желтых ботфорт и кожаных
краг, которые завели почти все воители, сообразуясь со своей фантазией или
со своими икрами. А самый воинственный представитель института, мисс  Перл
Робинс, героически убивавшая за чаем не только всех мужчин Германии, но  и
всех немецких женщин и змеенышей-детей, - о позор! - не получила признания
и должна был сама измыслить для себя военную форму.
   Изо всех этих воителей, дальше  Либерти-стрит  ушел  в  сторону  фронта
только один Терри Уикет: взял неожиданно отпуск, зачислился в артиллерию и
отплыл во Францию.
   Он извинялся перед Мартином:
   - Мне совестно бросать работу, и, конечно,  я  вовсе  не  хочу  убивать
немцев - то есть не больше хочу убивать их, чем многих других людей, -  но
я не могу не вмешаться во всякую заваруху. Слушай, Худыш, присматривай  за
папашей Готлибом, хорошо? Для него это большой удар. У него  в  германской
армии  куча  племянников  и  всякой  родни,  -   патриоты,   вроде   нашей
Перл-Кожаный Сапог, уж,  конечно,  патриотизма  ради  начнут  преследовать
старика. Всего хорошего, Худыш, береги себя.
   Мартин глухо протестовал, когда его загоняли в армию.  Война  для  него
была прежде всего новой  помехой  в  работе,  как  "кампании"  Пиккербо  в
Наутилусе, как в Уитсильвании  необходимость  зарабатывать  на  жизнь.  Но
когда он впервые горделиво прошелся по улицам в своей форме, это оказалось
так приятно, что несколько недель он был образцовым патриотом. Никогда  он
не был так хорош собой, так прям  и  подтянут,  как  облачившись  в  хаки.
Упоительно, когда рядовые тебе козыряют, и столь же упоительно отвечать им
с важной покровительственной и товарищеской снисходительностью - блестящая
привилегия,  которую  Мартин  делил   с   другими   врачами,   педагогами,
адвокатами, маклерами, писателями и бывшими социалистами-интеллигентами, -
со всеми, кто стал вместе с ним офицерами.
   Но через месяц  радость  превращения  в  героя  стала  чем-то  чересчур
привычным, и Мартин затосковал по мягкому  воротничку,  покойной  обуви  и
пиджаку с нормальными карманами. Носить краги было мучительно, а  надевать
их - сущий  ад;  воротник  не  давал  согнуть  шею  и  больно  упирался  в
подбородок; и человека, который до трех часов ночи сидит над ответственным
и опасным делом  изучения  интегралов,  утомляло  вечно  быть  начеку,  не
возьмет ли кто под козырек.
   Под неусыпным оком полковника А.де-Уитт Табза Мартин должен был  носить
в институте форму или по меньшей мере ее наиболее заметные атрибуты, но по
вечерам он завел привычку переодеваться в штатское и, когда ходил с Леорой
в кино, испытывал приятное  чувство,  точно  он  самовольно  отлучился  из
казарм, точно рискует на каждом шагу, что будет арестован военной полицией
и на рассвете казнен.
   Военная полиция, как назло, на него и не глядела. Но  однажды  вечером,
предаваясь почтенному и  невинному  удовольствию  -  любоваться  останками
солдата, только что умерщвленного другим солдатом, - Мартин  заметил,  что
майор Риплтон Холаберд стоит рядом и смотрит на него гневным взором. Майор
заговорил без обычной учтивости.
   - Капитан, вы, кажется, считаете вполне уместным ходить в штатском? Мы,
работники науки, к сожалению,  лишены  возможности  вступить  в  ряды  тех
славных ребят, что участвуют в настоящих боях,  но  мы  обязаны  соблюдать
дисциплину так же, как если бы сидели в  окопах,  куда  некоторые  из  нас
охотно пошли бы опять! Капитан, я уверен, что больше никогда не увижу  вас
нарушающим приказ о ношении военной формы - в противном случае... гм...
   Немного погодя Мартин изливался перед Леорой:
   - Мне осточертело слушать о  его  ранении.  Не  вижу,  что  мешает  ему
вернуться в окопы. Рана давно  зажила.  Я  хочу  быть  патриотом,  но  мой
патриотизм - в погоне за антитоксинами, в моей работе, а не в  том,  чтобы
носить известного покроя штаны  или  известного  покроя  мысли  о  немцах.
Заметь себе,  я,  доподлинный  германофоб,  считаю,  что  немцы,  по  всей
вероятности,  так  же  мерзки,  как  и  мы.  Ох,  идем   домой,   займемся
интегралами... Родная моя, тебе не  слишком  надоело,  что  я  работаю  по
ночам?
   Леора обладала редким даром: когда она не могла загореться энтузиазмом,
она умела молчать так, что в ее молчании не чувствовалось упрека.
   В институте Мартин убедился, что среди защитников отечества он  не  был
единственным,  кого  стесняло  одеяние  героя.  Из   научных   сотрудников
несчастнее  всех  выглядел  доктор  Николас  Йио,  истый  янки,   рыжеусый
руководитель отдела биологии.
   Йио надел форму майора, но никак не мог с ней сжиться.  (Он  знал,  что
был майором, потому что так сказал ему полковник Табз, и знал, что форма у
него майорская, потому  что  так  сказал  приказчик  в  магазине  готового
платья.) С удрученным,  виноватым  видом  выходил  он  на  улицу  из  Дома
Мак-Герка, одна штанина всегда висела у него мешком над голенищем;  и  как
ни добросовестно старался он запомнить, он все забывал застегнуть  китель,
надетый поверх рубашки в лиловых цветочках (такую рубашку,  как  он  часто
объяснял, можно очень дешево купить на Восьмой авеню).
   Но майор Йио все же одержал одну великую  военную  победу.  Маршируя  в
идеально милитаризованную столовую, он хрипло толковал Мартину:
   - Скажите, Эроусмит, вы не путаетесь, когда приходится отдавать  честь?
Вот чертовщина! Никак не могу разобраться во всех этих значках. Я  однажды
принял лейтенанта Армии спасения за генерала из ХАМЛа. А, может  быть,  он
был вовсе португальским офицером.  Но  потом  я  напал  на  мысль!  -  Йио
приложил палец к своему большому носу и изрек: - Когда я вижу  человека  в
форме, который с виду постарше меня, я отдаю ему честь,  -  мой  племянник
Тэд натаскал меня, так что я теперь  шикарно  козыряю,  -  и  если  он  не
козыряет в ответ, ладно, бог с ним,  я  просто  стараюсь  думать  о  своей
работе и не тревожусь. Если посмотреть с  научной  точки  зрения,  военная
служба в конце концов не так уж тяжела!


   В Париже, в Бонне ли Макс Готлиб всегда  смотрел  на  Америку,  как  на
страну, которая благодаря свободе  от  монархических  традиций,  благодаря
живому соприкосновению с такими несомненными реальностями, как  кукурузные
поля и метели и общегородские собрания избирателей,  решительно  отвратила
лицо от мальчишеского военного  чванства.  Он  верил,  что  перестал  быть
немцем и давно сделался соотечественником Линкольна.
   Европейская война была единственным событием, если не считать  отставки
из Уиннемака, нарушившим его саркастическую ясность духа. Он  не  видел  в
войне  ни  величия,  ни  надежды  -  только  нескончаемую  трагедию.   Как
сокровище, он берег память о долгих месяцах работы и хороших разговорах во
Франции, в Англии, в  Италии;  он  любил  своих  французских,  английских,
итальянских друзей, как  любил  своих  старых  Korpsbruder  [товарищей  по
студенческой корпорации (нем.)],  и  глубоко  под  его  сарказмом  крылась
подлинная любовь к немцам, с которыми он так много работал и пил.
   Сыновья его сестры (на каникулах, стосковавшись по родине,  он  навещал
их, видел их младенцами, мальчиками, ершистыми  юношами)  в  четырнадцатом
году были  призваны  под  знамена  кайзера;  один  из  них  стал  оберстом
[полковником (нем.)] в орденах, другой никак не  отличился,  третий  через
десять дней был мертв и гнил в земле. Готлиб скрепя  сердце  примирился  с
этим, как примирился и с тем, что сын его  Роберт  вступил  лейтенантом  в
американскую армию и пошел сражаться против своих двоюродных  братьев.  Но
что сразило этого человека,  для  которого  абстракции  и  научные  законы
значили больше, чем живая плоть, что совсем сразило  его,  так  это  мания
человеконенавистничества, овладевшая чуждой милитаризму Америкой, куда  он
эмигрировал из отвращения к юнкерству.
   Не веря своим глазам, смотрел он на женщин, утверждавших, что все немцы
убивают маленьких детей, на университеты, искоренявшие язык Генриха Гейне,
на оркестры, ставившие вне  закона  музыку  Бетховена,  на  профессоров  в
военной форме, оравших на канцелярских служащих, в  то  время  как  те  не
смели ничего возразить.
   Трудно сказать, что было сильней оскорблено - любовь его к Америке  или
его самолюбие: как мог он так чудовищно обмануться! Но любопытно:  Готлиб,
всегда громивший машинное американское воспитание, был  все-таки  поражен,
когда страна весело ринулась в старое-престарое автоматизованное шутовство
войны.
   Когда институт санкционировал войну, Готлиб убедился, что  стал  теперь
для всех не великим и бесстрастным иммунологом, а подозрительным  немецким
евреем.
   Правда, Терри, служивший в артиллерии, не глядел на пего с  ненавистью,
но майор Риплтон Холаберд чопорно выпрямлял  спину,  встречаясь  с  ним  в
коридоре. Готлиб однажды заявил за завтраком Табзу:
   - Я готов признать за французами все добродетели - я очень  люблю  этот
самобытный народ, - но по теории  вероятности,  из  шестидесяти  миллионов
немцев тоже, я думаю, наберется несколько хороших человек.
   И полковник Табз прогремел в ответ:
   - Перед лицом мировой трагедии эти шуточки представляются мне не совсем
уместными, доктор Готлиб!
   В магазинах и в вагонах надземной железной  дороги  краснолицые  потные
человечки, слыша его акцент, косились на него и бурчали: "Один из тех,  из
проклятых гуннов, отравителей колодцев!" И при всем его презрении к толпе,
при всем старании гордо ее игнорировать, эти уколы превращали  Готлиба  из
высокомерного  ученого  в   настороженного,   издерганного,   съежившегося
старика.
   А однажды хозяйка одного дома, в былые дни  гордившаяся  знакомством  с
профессором Готлибом, дама, носившая в девичестве фамилию  Штрауфнабель  и
вышедшая замуж за некоего Росмонта, отпрыска старой именитой  англиканской
семьи, - эта дама, когда Готлиб сказал ей,  прощаясь:  "Auf  Wiedersehen",
закричала на него:
   - Доктор Готлиб, извините, но в моем доме этот гнусный язык воспрещен!
   Он почти оправился от треволнений, пережитых в Уиннемаке и у Ханзикера;
он расцветал; он начал принимать гостей - ученых,  музыкантов,  остроумных
собеседников. Теперь же  он  опять  вынужден  был  замкнуться  в  себе.  С
отъездом Терри он доверял только Мириам, Мартину и Россу Мак-Герку; и  его
запавшие глаза под морщинистыми веками обращены были всегда на горестное.
   Но он умел еще быть язвительным. Он  посоветовал  Капитоле  вывесить  в
окне своего дома  Флаг  Патриота  с  количеством  звезд  по  числу  членов
института,  надевших  военную  форму  [белый  флаг  с  красной  каймой   и
количеством звезд по числу  ушедших  на  фронт  членов  данной  семьи  или
организации; он вывешивался в США во время империалистической войны].
   Она приняла совет всерьез и в самом деле вывесила флаг.


   Военные  обязанности  мак-герковского   персонала   не   ограничивались
ношением  формы,  отдаванием  чести  и  выслушиванием   за   торжественным
завтраком речей полковника Табза о "роли,  которую  предназначено  сыграть
Америке в деле восстановления демократической Европы".
   Они  изготовляли  сыворотки;  помощник  руководителя  отдела  биофизики
изобретал электрифицированные проволочные заграждения; доктор Би