ала, никогда серьезно  не  изучала  медицину  в  практических
деталях,  однако  она  понимала   лучше,   пожалуй,   чем   Ангус   Дьюер,
мировоззрение Мартина и основные принципы его работы. Пусть  он  отказался
от культа Готлиба и от стремления к лаборатории, как к некоему  святилищу,
пусть решил сделаться преуспевающим врачом, он все же не до конца  изменил
готлибовскому знамени. За деталями и внушительно звучащим списком терминов
он искал причину явлений, общие законы, которые сводили бы хаос несхожих и
противоречивых симптомов к стройному порядку химии.
   В субботу вечером они степенно отправлялись в кино - смотреть фильмы  в
двух частях с участием ковбоя Билли Андерсона  и  девушки,  которая  стала
впоследствии знаменитой под именем Мери Пикфорд, а на  обратном  пути,  не
замечая прохожих на улицах, степенно обсуждали вымышленную интригу. Но  по
воскресеньям, когда они уходили  гулять  за  город  (засунув  в  протертые
карманы четыре бутерброда и бутылку имбирного эля), Мартин бегал с  Леорой
взапуски по холмам и оврагам, и, отбросив степенность, они превращались  в
веселых детей. Приходя к Леоре вечером, он  рассчитывал  захватить  ночной
трамвай в Могалис, чтобы утром проснуться поближе к месту своей работы. Он
всегда твердо принимал это решение, и Леора восхищалась его  деловитостью,
но он никогда не поспевал на трамвай. Кондукторы первого утреннего трамвая
начали привыкать к бледному порывистому юноше, который сидел, сгорбившись,
на задней скамейке и, глотая  страницы  толстых  красных  книг,  рассеянно
уписывал не совсем аппетитную пышку. Но в  юноше  не  было  тяжеловесности
рабочего, которого вытащили на заре из  кровати  начинать  новый  трудовой
день, серый и бесплодный. У него  был  вид  странно  решительный,  странно
довольный.
   Все стало теперь куда как  легко,  когда  он  частично  освободился  от
тиранической честности готлибианства, от неуклонного искания  причин,  при
котором, по мере того как проникаешь в новые и новые слои, основные законы
точно уходят глубже и глубже; освободился от  невыносимого  напряжения,  в
котором день за днем узнавал, как малы  его  знания.  Мартин  отогревался,
перейдя из готлибовского ледника в гостеприимный мир декана Сильвы.
   Изредка   он   встречал   Готлиба   на   университетском   дворе.   Они
раскланивались в замешательстве и спешили каждый своей дорогой.


   Между предпоследним  курсом  и  последним,  казалось,  не  было  грани.
Упустив время зимою, Мартин должен был остаться в Могалисе  на  все  лето.
Полтора  года  от  его  свадьбы  до  получения  диплома  прошли   сплошным
круговоротом, без времен года, без дат.
   Когда Мартин "бросил дурить и засел за работу", он завоевал  восхищение
доктора Сильвы и всех Хороших Студентов, в  особенности  Ангуса  Дьюера  и
преподобного Айры Хинкли. Мартин всегда заявлял, что  не  нуждается  в  их
одобрении,  в  похвалах  этих  прилежных  пошляков,  но  теперь,  заслужив
одобрение, он его ценил. Сколько бы он ни фыркал, ему приятно было, что  с
ним  обращается,  как  с  равным,  Ангус,  который   устроился   на   лето
практикантом в Зенитской больнице и уже вооружился неприступной  важностью
преуспевающего молодого хирурга.
   Все это жаркое лето Мартин и Леора работали без роздыха,  и  когда  они
сидели в ее комнате над книгами и кружкой крепкого пива, ни в  их  одежде,
ни в разговоре не  было  той  пристойности,  которой  можно  бы  ждать  от
романтической четы, преданной науке и высоким  стремлениям.  Они  были  не
слишком скромны. Леора иной раз походя употребляла  такие  англосаксонские
односложные речения, которые повергли бы в ужас Ангуса или Берта Тозера. В
свободные вечера, соблюдая экономию,  они  отправлялись  в  увеселительный
парк, суррогат Кони Айленда  у  мутного  и  вонючего  озера,  ели,  словно
свершая обряд, горячие сосиски и  добросовестно  катались  на  бутафорской
железной дороге.
   Главной приправой к их развлечениям был Клиф  Клосон.  Клиф,  когда  не
спал, никогда добровольно не молчал и не сидел  один.  Возможно,  что  его
успех в продаже автомобилей проистекал целиком из его любви к грандиозному
нагромождению блистательных фраз, которое в этой  профессии,  по-видимому,
необходимо. В какой мере  его  внимание  к  Мартину  и  Леоре  порождалось
дружбой, а в какой обусловлено было  боязнью  остаться  одному,  -  трудно
определить; но он несомненно веселил их, отвлекал  от  поглощенности  друг
другом и никогда не выказывал обиды, если Мартину случалось встретить  его
угрюмо и нелюбезно.
   Клиф с приветственным возгласом подкатывал к дому на машине, непременно
выключив глушитель. Он орал им в окно:
   - Эй вы, чучела заморские! Вылезайте! Живо!  Прокатимся,  освежимся,  а
потом я вам поставлю жратву.
   Клиф никогда не понимал, что Мартину нужно работать. Грубость, с  какою
Мартин высказывал  иногда  свою  досаду,  была  почти  неизвинительна,  но
теперь, когда он был полон до краев Леорой и  абсолютно,  эгоистически  не
считался с тем, что кто-то другой стосковался по  нем,  теперь,  когда  он
вошел в рабочую колею и уже не томился одиночеством, Клиф стал ему  скучен
однообразным  потоком  своего  тяжелого  остроумия.  Обязанности  вежливой
хозяйки исполняла Леора. Она тоже слишком часто  слышала  те  семь  шуток,
которые в различной подаче  составляли  весь  репертуар  и  всю  философию
Клифа, но она  могла  часами  сидеть  с  приветливым  лицом,  покуда  Клиф
рассказывал, как он ловко продает автомобили, и упорно повторяла  Мартину,
что у них никогда не будет друга, более преданного и великодушного.
   Но  Клиф,  поступив  в  другое  автомобильное  агентство,  переехал   в
Нью-Йорк,  и  теперь  Мартин  и  Леора  были  еще  полней   и   счастливей
предоставлены друг другу.
   Благосклонность мистера Тозера устранила последнюю их тревогу. Во  всех
его  письмах  сквозила  теперь  подлинная  сердечность,  хотя  он   сильно
раздражал Мартина и Леору отеческими советами, которыми  наказывал  их  за
каждый посылаемый чек.


   Среди лихорадочной деятельности старшего  курса  -  посещай  лекции  по
неврологии и педиатрии  и  практические  занятия  по  акушерству,  собирай
анамнез в клинике, ассистируй при операциях,  делай  перевязки,  учись  не
показывать замешательства, когда бесплатный пациент назовет тебя доктором,
- среди всех этих дел самым важным было обсуждение вопроса: "Что мы  будем
делать, когда получим диплом?"
   Достаточно поработать стажером год или надо больше? Остаться ли на  всю
жизнь врачом на все руки, или выбрать специальность?  Какая  специальность
самая хорошая,  то  есть  лучше  всего  оплачивается?  Обосноваться  ли  в
деревне, или в городе? Не  податься  ли  вовсе  на  Запад?  А  как  насчет
военно-медицинской  службы  -  парады,  ботфорты,   хорошенькие   женщины,
разъезды?
   Студенты  обсуждали  эти  вопросы  в  коридорах  Главного  медицинского
корпуса, в клинике, в столовках;  и  когда  Мартин  возвращался  домой,  к
Леоре, он сызнова принимался обсуждать - обстоятельно,  со  знанием  дела.
Чуть  не  каждый  вечер  он  "принимал  решение",  которое  наутро   опять
оказывалось отброшенным.
   Однажды, когда доктор Луазо, профессор хирургии, делал  операцию  перед
всею клиникой в присутствии нескольких видных приезжих врачей, - маленький
белый человечек, далеко внизу, держащий в руках жизнь и смерть, эффектный,
как большой актер, который раскланивается под аплодисменты, - Мартин  ушел
с уверенностью, что станет хирургом. В тот день он  согласился  с  Ангусом
Дьюером, только что получившим премию Хью Луазо - за практические  занятия
по хирургии, что хирург - лев, орел, воин среди  врачей.  Ангус,  один  из
немногих, тверда знал, что будет делать: пройдя стаж, он должен был  войти
пайщиком  в   знаменитую   чикагскую   клинику,   возглавляемую   доктором
Раунсфилдом, выдающимся специалистом по хирургии брюшной  полости.  "Через
пять лет, - коротко говорил Ангус, - я буду иметь двадцать тысяч в год".
   Мартин объяснил все это Леоре. Хирургия.  Высокий  драматизм.  Железные
нервы. Беззаветно-преданные ассистенты. Новые методы  лечения  на  научной
основе. Спасение жизней! Зарабатывать деньги - не ради коммерции, конечно,
но чтобы обеспечить Леоре приятную жизнь. С нею вдвоем поехать в Европу  -
седой Лондон, венский кафе. Когда он ораторствовал,  Леора  ему  помогала.
Она кротко соглашалась;  а  назавтра,  когда  он  старался  доказать,  что
хирургия  -  сплошной  вздор,  и  большинство  хирургов  -  просто  умелые
плотники, она соглашалась еще ласковей, чем раньше.
   После Ангуса и "будущего врача-миссионера  Айры  Хинкли,  первым  нашел
свое призвание Пфафф Толстяк. Он собирался стать врачом-акушером, или,  по
терминологии  медиков,  "похитителем  младенцев".  У  Пфаффа   была   душа
повитухи; он сочувствовал женщинам в их  неизреченной  муке,  сочувствовал
искренне, чуть не слезно, и он великолепно умел сидеть  в  молчании,  пить
чай и ждать. При первом знакомстве с родами, когда  его  напарник  студент
просто нервничал, хлопоча у кровати в скорбном безлюдье родильной  палаты,
Пфафф был повергнут в ужас и желал, как никогда и ничего  в  своей  вялой,
незаполненной жизни, страстно желал утешить эту  серолицую,  натужившуюся,
незнакомую женщину, принять на себя ее страдания.
   Пока другие, случайно ли, благодаря  ли  родственным  связям,  находили
каждый свое место,  Мартин  оставался  в  нерешительности.  Его  восхищало
требование декана Сильвы, чтобы врач непосредственно служил  человечеству,
но он не мог забыть холодных аскетических часов  в  лаборатории.  К  концу
последнего курса,  когда  уже  нельзя  было  медлить,  на  Мартина  сильно
подействовала  речь,  в  которой  декан  Сильва  осуждал   слишком   узкую
специализацию и рисовал образ старого деревенского врача, отца  и  пастыря
своих пациентов, живущего здоровой жизнью на лоне природы, ясного духом  -
потому  что  обрел  самого  себя.  Впечатление  от  этой  речи  подкрепили
настоятельные письма  мистера  Тозера,  просившего  Мартина  поселиться  в
Уитсильвании.
   Тозер, по-видимому, любил свою дочь,  более  или  менее  симпатизировал
Мартину и не хотел отпускать  их  далеко.  Уитсильвания,  по  его  словам,
представляла "хорошее местожительство":  солидные  фермеры  -  скандинавы,
голландцы, немцы и  чехи,  -  которые  будут  честно  платить  по  счетам.
Ближайший врач, доктор Гесселинк, живет в Гронингене, в девяти с половиной
милях, и практики у Гесселинка столько, что он не  справляется.  Если  они
приедут, он, Тозер, поможет Мартину приобрести оборудование; он даже будет
посылать им время от времени чек,  пока  Мартину  придется  отбывать  свой
двухлетний стаж в больнице. Капитал Мартина почти иссяк. Он и Ангус  Дьюер
получили назначение в Зенитскую больницу, там можно было пройти прекрасную
школу, но в Зенитской больнице стажеры получали первый год только  стол  и
квартиру, и Мартин опасался, что не сможет принять назначения. Предложение
Тозера казалось соблазнительным. Они с Леорой просидели всю ночь, разжигая
в себе энтузиазм  к  привольному  Западу,  добросердечным  и  трудолюбивым
пионерам, к героизму деревенского врача - полезного члена общества,  и  на
этот раз придя к решению, уже ничего не перерешали.
   Они поселятся в Уитсильвании.
   Если  Мартин  тосковал  немного   по   исследовательской   работе,   по
готлибовскому  божественному  любопытству  -  что  ж,   он   будет   таким
деревенским врачом, как Роберт Кох! Он  не  выродится  в  трутня,  который
только играет в бридж да стреляет уток. У него будет собственная маленькая
лаборатория. Так он дотянул до конца учебного года и получил свой  диплом,
облачившись по этому случаю в берет и мантию [когда-то традиционная одежда
студентов  английских  и  американских  университетов;  теперь  надевается
только в торжественных случаях], в которых имел довольно глупый вид. Среди
кончающих Ангус Дьюер занял первое место, Мартин  -  седьмое.  С  громкими
сожалениями и щедрым возлиянием пива он распрощался с университетом; нашел
Леоре  комнату  поближе  к  больнице   и   стал   Мартином   Л.Эроусмитом,
врачом-стажером Зенитской Городской больницы, доктором медицины.



        11

   Горела ящичная фабрика Бордмана. Весь южный район Зенита был встревожен
заревом на низко нависших облаках, запахом горелой фанеры,  адским  звоном
несущихся в атаку пожарных машин. Опасность грозила деревянным домишкам  к
западу от завода, тянувшимся на целые мили; женщины в шалях,  взъерошенные
мужчины в брюках и ночных рубахах, вскочив с кроватей, кидались  в  ночную
прохладу улиц, будя ее гулким грохотом шагов.
   С профессиональным спокойствием пожарные в касках возились у  машин,  с
которых  капала  вода.  Перед  напирающей  толпой   топтались   полисмены,
размахивая дубинками, покрикивая: "Куда, куда!  Назад!"  Линия  огня  была
священна.  Пропустили  только  владельца  фабрики  и  репортеров.  Сержант
полиции остановил рабочего с безумными глазами.
   - Там мой инструмент! - вопил рабочий.
   - Исключения не делаем! - орал заважничавший сержант. - Здесь никто  не
пройдет.
   Но один все-таки прошел. Послышалось "дзянг-дзянг-дзянг"  стремительной
кареты  скорой  помощи,  несмолкаемое,  яростное,  вызывающее.  Толпа  без
команды расступилась, и  сквозь  нее,  едва  не  задевая  людей,  пронесся
огромный серый автомобиль. Сзади,  высокомерный  в  своем  белом  одеянии,
бесстрастно восседал на узком сиденье доктор Мартин Эроусмит.
   Толпа им восхищалась, полисмены подлетали ему навстречу.
   - Где раненый пожарный? - бросил он.
   - Вон там, в сарае, - прокричал сержант  полиции  и  затрусил  рядом  с
автомобилем.
   - Подъезжай ближе. На дым не гляди, - гаркнул Мартин на шофера.
   Старший пожарный подвел его к куче опилок, на которой лежал без  чувств
юноша с бескровным и липким лицом.
   - Наглотался дыму от сырых досок и грохнулся. Славный  паренек.  Неужто
помер? - хлопотал старший.
   Мартин  встал  на  колени,  нащупал  пульс,  послушал  дыхание.  Открыв
порывисто черную сумку, он впрыснул пострадавшему стрихнин и поднес к  его
носу пузырек с нашатырем.
   - Поправится; Дайте сюда двух человек. Снесите его в карету. Живо!
   Сержант  полиции   и   самый   молодой   полисмен-стажер   одновременно
подскочили, одновременно буркнули:
   - Слушаюсь, док.
   К Мартину подошел главный репортер газеты  "Адвокейт-Таймс".  Ему  было
только двадцать девять лет, но это был самый старый и, может  быть,  самый
циничный  человек  в  мире.  Он   интервьюировал   сенаторов,   разоблачал
злоупотребления  в  благотворительных  обществах  и  даже   в   боксерских
состязаниях.  У  глаз  его  гнездились  тонкие  морщинки,  он  непрестанно
скручивал цигарки с дешевым табаком и очень невысоко ставил мужскую  честь
и женскую добродетель. Однако с Мартином, или по крайней мере с  Доктором,
он был вежлив.
   - Выкарабкается, док? - прогнусил он.
   - Полагаю, да. Удушье. Сердце еще работает.
   Последние слова Мартин бросил уже со ступенек кареты,  когда,  пыхтя  и
покачиваясь,  она  двинулась  фабричным  двором,  сквозь  горький  дым  на
отшатнувшуюся толпу. Он начальствует и властвует над городом - он и шофер.
Они  двое  не   признают   правил   движения,   они   презирают   публику,
возвращающуюся  из  театров  и  кино,   семенящую   по   улицам,   которые
разматываются перед летучим  серым  кузовом.  Прочь  с  дороги!  Полисмен,
регулирующий движение на углу Чиккесо и Двадцатой авеню, услышал, как  они
приближаются   со   скоростью   ночного   экспресса   -   урррр...   ру...
дзянг-дзянг-дзянг-дзянг - и очистил шумный  перекресток.  Народ  жмется  к
тротуару,  рискуя  попасть  под  шарахнувшуюся  лошадь  или   попятившийся
автомобиль, и проносится мимо карета - дзянг-дзянг-дзянг-дзянг, а на  ней,
держась за ремень, спокойно покачивается на своем опасном сидении доктор.
   В больнице привратник крикнул:
   - Пристрелили кого-то в Павильоне, док.
   - Сейчас. Вот только опрокину стаканчик, - невозмутимо ответил Мартин.
   По дороге в свою  комнату  он  прошел  мимо  больничной  лаборатории  с
протравленным рабочим столом, с безжизненными рядами колб и пробирок.
   - Фью! Мертвый хлам! К черту  лаборатории!  Вот  настоящая  доподлинная
жизнь! - ликовал он и гнал от  себя  образ  Макса  Готлиба,  который  ждал
где-то изнуренный, усталый, терпеливый.


   Шестеро стажеров Зенитской Городской больницы, в  том  числе  Мартин  и
Ангус Дьюер, жили в длинной темной комнате с шестью походными кроватями  и
шестью  шкафчиками,  заваленными  фантасмагорией  галстуков,   фотографий,
дырявых носков.  Молодые  врачи  часами  просиживали  на  своих  кроватях,
обсуждая, что лучше, хирургия или терапия,  загадывая,  каким  обедом  они
насладятся в свободные вечера,  и  разъясняя  Мартину,  как  единственному
женатому товарищу, достоинство больничных сестер, в которых они поочередно
влюблялись.
   Повседневную работу в клинике Мартин находил  скучноватой.  Хоть  он  и
усвоил Походку Стажера - быстро шагал по  коридору,  щеголяя  оттопырившим
карман стетоскопом, но не мог, никак, не  мог  усвоить  надлежащий  тон  с
больными. Он жалел немощных, желтых, страдающих пациентов: на  койках  они
постоянно сменялись, но неизменной оставалась громада унылой боли. Однако,
после того как он сделал  три  перевязки,  ему  стало  скучно,  захотелось
перейти к чему-нибудь новому. Зато работа по оказанию  скорой  помощи  вне
больницы не переставала льстить его гордости.
   Доктор,  только  доктор  мог  безопасно  появиться  ночью  в   трущобе,
именуемой "Павильоном". Черный саквояж  служил  ему  пропуском.  Полисмены
отдавали  ему  честь,  проститутки  кланялись  без  насмешки,  содержатели
салунов кричали: "Добрый вечер, док", и грабители  отступали  в  подъезды,
давая ему дорогу. Впервые в жизни  Мартин  был  облечен  властью  -  явной
властью. И переживал несчетные приключения.
   Он извлек директора банка из  притона;  помог  семье  скрыть  позор;  с
возмущением отклонил похожее на  подкуп  вознаграждение,  а  потом,  когда
подумал, каким обедом  мог  бы  угостить  Леору,  пожалел,  что  отклонил.
Взломав дверь, он врывался  в  гостиничные  номера,  где  пахло  газом,  и
возвращал к жизни людей, покушавшихся на  самоубийство.  Пил  тринидадский
ром с депутатом конгресса, ратовавшим за сухой закон. Выхаживал полисмена,
избитого забастовщиками, и забастовщика, избитого полисменами. В три  часа
ночи ассистировал при неотложной операции брюшины;  операционная  -  белые
кафельные стены, белый кафельный пол, матовые стекла светового  фонаря,  -
казалось, была облицована пылающим льдом,  и  белым  пламенем  полыхали  в
стеклянных ящиках для инструментов жестокие узкие клинки. Хирург в длинном
белом халате, в белой шапочке и бледно-оранжевых резиновых перчатках нанес
быстрое сечение на  огражденном  полотенцами  квадрате  желтоватого  тела,
глубоко вонзаясь в слой жира, и Мартин без  волнения  увидел,  как  первая
кровь грозно показалась из разреза. А месяц спустя, когда вышла из берегов
Чалуса, он проработал семьдесят шесть часов  подряд,  изредка  засыпая  на
полчаса в карете скорой помощи или на столе в полицейском участке.
   Он причаливал на лодке к  тому,  что  было  недавно  квартирой  второго
этажа, и принимал роды; выстроив людей в очередь, перевязывал  им  руки  и
головы; но истинную славу он завоевал отчаянным подвигом,  когда  переплыл
поток, чтобы спасти пятерых до смерти  напуганных  детей,  очутившихся  на
дрейфующей церковной скамье. Газеты кричали о нем крупными заголовками;  и
когда он вернулся и, поцеловав Леору,  завалился  на  полсуток  спать,  он
лежал и с едким оборонительным сарказмом думал об исследованиях.
   "Готлиб! Старый чудак, оторванный от жизни! Посмотрел бы я, как  бы  он
переплыл поток!" - поддразнивал Мартина доктор Эроусмит.
   Но в одиночестве ночных  дежурств  он  сходился  лицом  к  лицу  с