гко смотрит на жизнь? И не  ясно  ли,  что
Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким  упрямым  мозгом?  Не
существует  ли  техника  манер,  как  существует  техника  эксперимента?..
Готлибовская гибкая техника профессионала  в  противовес  неловким  пухлым
рукам Айры Хинкли... Или все эти вопросы -  уже  измена,  уступка  пошлому
образу мыслей самого Дьюера?
   Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В
памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь,  пока
не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.


   Когда  Мартин  плелся  на  другой  день  по  медицинскому  городку,  он
неожиданно  натолкнулся  на  Ангуса  и  почувствовал  себя   виноватым   и
смущенным, как бывает, когда встретишься с человеком, который занял у тебя
деньги и вряд ли  собирается  вернуть  их.  Он  по  привычке  начал  было:
"Алло!", но осекся на полухрипе, насупился и пошел, спотыкаясь, дальше.
   - А, Март!  -  окликнул  его  Ангус.  Он  был  убийственно  спокоен.  -
Помнится, ты вчера говорил мне что-то? У меня, когда я  выходил,  осталось
впечатление, что у тебя обиженный вид. И я подумал, не показалось ли тебе,
что я был груб с тобою? Если это так, извини,  дело  в  том,  что  у  меня
отчаянно болела голова. Слушай.  Я  достал  четыре  билета  на  "Что  кому
нравится",  в  Зените,  на  пятницу  вечером:  оригинальная   нью-йоркская
постановка!  Хочешь  посмотреть?  Я  заметил,   ты   был   на   танцах   с
прехорошенькой девушкой. Может быть, она захочет пойти с нами и прихватить
еще какую-нибудь подругу?
   - Ладно... гм... я позвоню ей... Очень мило с твоей стороны...
   Только в задумчивые сумерки, когда Леора согласилась и обещала привести
с собою сестру-практикантку по имени Нелли Байерс, Мартина взяло сомнение:
   "А вправду ли болела у него вчера голова?"
   "А как он получил билеты? Кто-нибудь подарил?"
   "А почему он не пригласил  четвертой  дочку  папаши  Сильвы?  Он,  чего
доброго, принял Леору за какую-нибудь девку, которую я подобрал на улице?"
   "Понятно, он никогда ни с кем по-настоящему не ссорится - хочет быть со
всеми нами в дружбе, чтоб мы  со  временем  посылали  к  нему  больных  на
операции, когда мы будем прозябать в провинции, а он сделается  Великим  и
Единственным".
   "Зачем я сдался так легко?"
   "Наплевать! Лишь бы Леоре было весело... Лично я ни в  грош  не  ставлю
всякие там развлечения... А впрочем, недурно бы,  конечно,  посмотреть  на
красивых женщин в изящных туалетах и быть одетым не хуже людей...  Ох,  не
знаю!"


   Для тихого среднезападного Зенита пьеса  "в  оригинальной  нью-йоркской
постановке" составляла событие (какова  бы  ни  была  сама  пьеса).  Театр
Додсуорта блистал аристократией из больших домов  на  Роял-Ридж.  Леора  и
Нелли  Байерс  восхищались  знатью  -  питомцами  Йельского  университета,
Гарварда и Принстона, адвокатами и  банкирами,  владельцами  автомобильных
заводов  и  наследниками  недвижимой  собственности,  виртуозами   гольфа,
знатоками Нью-Йорка, которые со своими крикливыми и блистательными  дамами
заняли первые  ряды.  Мисс  Байерс  узнала  Додсуортов,  о  которых  часто
упоминалось в "Городских новостях".
   Леора и мисс Байерс без меры восхищались героем, когда тот отказался от
губернаторства; Мартин тревожился, что героиня красивей Леоры; Ангус Дьюер
(делавший вид, будто знает все о всех постановках, хотя за всю свою  жизнь
видел  какие-нибудь  пять-шесть  спектаклей),  признал,   что   декорации,
изображающие "Лагерь Джека Вандузена в Адирондакских горах.  На  следующий
день. Закат", - действительно очень неплохи.
   Мартин был настроен гостеприимно. Он решил угостить всю компанию ужином
и не желал  слушать  возражений.  Мисс  Байерс  напомнила,  что  им  нужно
вернуться в больницу к четверти двенадцатого, но Леора сказала небрежно:
   - Э, неважно. Я влезу в окно. Если утром  мы  будем  на  месте,  старая
кошка никак не докажет, что мы вернулись поздно.
   Покачав головой,  мисс  Байерс  отвергла  соблазн  лжи  и  помчалась  к
трамваю, а Леора, Ангус и  Мартин  направились  в  кафе  Эпштейна  "Старый
Нюрнберг" выпить пива с швейцарским сыром, которые  приобретают  особенный
вкус, когда смотришь на доспехи из папье-маше и читаешь немецкие изречения
о крепких напитках.
   Ангус изучал Леору, переводя  глаза  с  нее  на  Мартина,  наблюдая  их
любовное переглядывание. Что умный молодой человек подружился с  девушкой,
которая не могла способствовать его  преуспеянию  в  обществе,  что  может
существовать взаимная юная страсть, какая существовала  между  Мартином  и
Леорой, вероятно, было для него непостижимо. Он  решил,  что  Леора  легко
доступна. В изысканном стиле подмигнув Мартину, он  принялся  обрабатывать
ее в собственных целях.
   - Надеюсь, спектакль вам понравился? - снизошел он до нее.
   - О да...
   -  Эх,  завидую  я  вам  двоим.  Конечно,  я  понимаю,  почему  девушки
влюбляются в Мартина с его романтическими глазами. А такой, как я,  сухарь
должен работать и работать, и ни одна душа мне не посочувствует. Но,  увы!
Я заслужил свою участь, потому что перед женщинами я робею.
   Леора ответила неожиданным вызовом:
   - Когда кто-нибудь так говорит, то  значит,  он  ничуть  не  робеет,  а
просто презирает женщин.
   - Презирает? Что вы, дитя мое,  сказать  по  совести,  я  мечтаю  стать
донжуаном. Да вот не умею. Может быть, вы меня поучите? - Сухо  корректный
голос Ангуса зазвучал вкрадчиво. Ангус весь сосредоточился на  Леоре,  как
мог бы сосредоточиться, вивисецируя, на морской  свинке.  Леора  время  от
времени улыбалась Мартину,  как  будто  говоря:  "Не  ревнуй,  дурак.  Мне
глубоко безразличен этот самонадеянный обольститель". Но ее слегка пьянила
елейная  уверенность  Ангуса,  его  похвала  ее  глазам,   ее   остроумию,
сдержанности.
   Мартина мутило от ревности. Он буркнул, что пора идти: Леоре,  в  самом
деле, нельзя возвращаться слишком поздно. После двенадцати  трамвай  ходил
редко, и они пошли пешком. В безлюдье  улиц  гулко  раздавались  их  шаги.
Ангус с Леорой поддерживали напряженно-пустую  болтовню,  а  Мартин  шагал
рядом с ними, молчаливый, угрюмый, гордый  своею  угрюмостью.  По  проходу
между гаражами они выбрались  к  Зенитской  больнице,  массивному  зданию,
протянувшемуся на целый квартал; черные окна в пять  рядов,  лишь  кое-где
пятна тусклого света. Ни души кругом. Окна первого этажа возвышались всего
лишь на пять футов над землей, и  Ангус  с  Мартином  подсадили  Леору  на
каменный выступ полуоткрытого окна коридора.  Девушка  соскользнула  вниз,
прошептав:
   - Благодарю! Спокойной ночи!
   Мартин ощущал пустоту, неудовлетворенность. Ночь была холодная, унылая.
В окне над ними внезапно замерцал свет, раздался женский крик,  перешедший
в стоны. Мартин переживал трагедию расставания: жизнь и так коротка, а  он
упускает возможность побыть с Леорой.
   - Я пройду за ней, погляжу, благополучно ли она добралась, - сказал он.
   Обмерзлый  каменный  подоконник  холодом  обжег  ему  ладони,   но   он
подскочил, подтянулся на колени, поспешно влез в  окно.  Впереди  него,  в
коридоре  с  пробковым  полом,  освещенном  лишь  маленькой  электрической
лампочкой, на цыпочках пробиралась к лестнице Леора.  Мартин,  так  же  на
цыпочках, побежал за нею. Она вскрикнула, когда он подхватил ее под руку.
   -  Надо  попрощаться  как  следует!  -  пробурчал  он.  -  Из-за  этого
противного Дьюера...
   - Ш-ш-ш-ш! Меня просто убьют, если поймают тебя здесь. Ты хочешь, чтобы
меня выставили?
   - А ты пожалеешь, если тебя выставят из-за меня?
   - Да...  то  есть  нет...  Но  ведь  тогда  и  ты  можешь  вылететь  из
университета, мой мальчик. Если...
   Его ласкающие руки почувствовали,  что  она  дрожит  от  волненья.  Она
вглядывалась в даль коридора, и разгоряченная фантазия  Мартина  создавала
притаившиеся  фигуры,  подглядывающие  в  дверь  глаза.  Леора  вздохнула,
решившись, наконец:
   -  Здесь  не  поговоришь.  Проберемся  наверх,  в  мою  комнату  -  моя
сожительница уехала на неделю. Стань вот тут, в тени. Если наверху  никого
нет, я вернусь за тобой.
   Он шел за нею по  верхнему  коридору,  дошел  до  белой  двери,  затаив
дыхание, переступил порог. Когда он  прикрыл  дверь,  его  растрогала  эта
убогая комнатка - походные койки и фотографии домашних и примятое  полотно
простынь.  Он  обнял  Леору,  но,  упершись  руками  ему  в   грудь,   она
противилась, она сетовала:
   - Ты опять ревновал! Как ты можешь так не доверять мне?  Да  еще  из-за
такого дурака! Скажите пожалуйста - женщины не любят его! А  попробуй  его
полюбить! Он сам себя слишком любит. И ты меня к нему приревновал!
   - Я не ревновал... А впрочем, да, еще  бы!  Сиди  и  ухмыляйся  гиеной,
когда он втерся между мной и тобой, а мне так хочется  говорить  с  тобой,
целовать тебя! Ладно! Я, верно, всегда буду тебя ревновать. Ты сама должна
доверять мне. Я ни к чему легко не отношусь; так всегда и будет.  О,  верь
мне...
   Их глубокий, безудержный поцелуй  был  упоителен  вдвойне  после  даром
пропавшего вечера с Ангусом. Они забыли, что старшая сестра  могла  грозно
ворваться в комнату, забыли, что Ангус ждет. "Ох, к черту Ангуса  -  пусть
его идет домой!" - успел только подумать Мартин, когда веки его сомкнулись
и долгое одиночество исчезло.
   - Спокойной ночи, любимая - любимая навек, - сказал он в упоении.
   В тихом прозрачном сумраке коридора он засмеялся при  мысли,  в  каком,
верно, бешенстве ушел Ангус. Но в окно он разглядел, что  Ангус  прикорнул
на крыльце и спит. Соскочив на землю, Мартин засвистел, но тотчас  осекся.
Из темноты выскочил дюжий  детина,  как  будто  бы  в  форме  швейцара,  и
завопил:
   - Попался! Марш назад, в клинику, там разберем, зачем ты сюда лазал!
   Они сцепились. Мартин напрягал все  силы,  но  у  сторожа  хватка  была
крепкая. Мартина душила вонь от грязной одежды, немытого  тела.  Он  лягал
противника в голени, ударял в скуластую красную  щеку,  пробовал  скрутить
ему руки. Наконец, он вырвался, кинулся было бежать, но остановился. После
мучительной нежности Леоры борьба  тем  сильнее  разъярила  его.  Обуянный
бешенством, он глядел сторожу в лицо.
   Разбуженный Ангус, внезапно  став  рядом  с  Мартином,  тонким  голосом
брезгливо проговорил:
   - Идем! Идем скорей! Подальше от историй. Охота  тебе  пачкать  руки  о
всякую мразь?
   Сторож взревел:
   - Мразь? Я - мразь? А вот я тебе покажу!
   Он схватил Ангуса за шиворот и здорово шлепнул его.
   В сонном свете уличного фонаря Мартин увидел, как человек сходит с ума.
На сторожа глядел не бесчувственный Ангус Дьюер, нет:  то  был  убийца,  и
глаза его были страшные глаза убийцы, в которых  самый  неопытный  человек
прочел бы угрозу смерти. Он только процедил сквозь зубы:
   - Он посмел ко мне притронуться! -  В  руке  у  него  каким-то  образом
очутился перочинный нож, он кинулся на сторожа,  он  деловито  и  серьезно
пытался перерезать ему горло.
   Стараясь  его  удержать,  Мартин  расслышал  тревожный   стук   дубинки
полисмена о край тротуара. Мартин был худощав, но ему приходилось навивать
сено  и  натягивать  телеграфную  проволоку.  Он  оглушил  сторожа   точно
рассчитанным ударом по левому уху, схватил Ангуса за руку  и  потащил  его
прочь. Они мчались по проезду, через  какой-то  двор.  И  едва  проскочили
ворота, как из-за угла, блестя  огнями,  загрохотал  ночной  трамвай;  они
бежали, не отставая  от  него,  вскочили  на  подножку  и  были  теперь  в
безопасности.
   Ангус стоял на задней площадке и всхлипывал.
   - Боже мой! Зачем я его не убил! Он дотронулся до  меня  своей  грязной
рукой! Мартин! Держи меня, не пускай. Я думал, у меня это изжито. Однажды,
мальчишкой, я чуть не убил человека... Боже, зачем я  не  перерезал  горло
этой грязной свинье!
   Когда трамвай подъехал к центру города, Мартин стал уговаривать Ангуса:
   - На Оберлин-авеню есть ночная закусочная, мы можем там получить стопку
беленькой. Пойдем. Тебе не вредно подкрепиться.
   Ангус - чопорный Ангус - шатался и  спотыкался.  Мартин  привел  его  в
закусочную, где  они,  окруженные  бутылками  с  томатным  соусом,  выпили
неразбавленного виски из тяжелых, точно гранитных  кофейных  чашек.  Ангус
уткнулся лицом в рукав и рыдал, не обращая внимания  на  глазевших  зевак,
пока не напился до обалдения,  и  Мартин  поволок  его  домой.  К  комнате
пансиона, под  храп  Клифа,  вечер  представился  Мартину  невероятным,  и
невероятнее всего был Ангус Дьюер. "Так, теперь он станет  мне  другом  на
веки вечные! Превосходно!"
   На другое утро в вестибюле анатомички он  увидел  Ангуса  и  кинулся  к
нему. Но Ангус сказал:
   - Ты вчера страшно нагрузился, Эроусмит. Если ты не умеешь пить,  лучше
брось совсем.
   И пошел дальше, невозмутимый, с ясными глазами.



        8

   Работа Мартина шла между тем своим чередом:  он  ассистировал  у  Макса
Готлиба,  обучал  студентов-бактериологов,  посещал  лекции  и  клиники  -
шестнадцать  часов  в  сутки,  неуклонно.  Изредка  он  урывал  вечер  для
постановки самостоятельного опыта или для того, чтоб заглянуть в волнующий
мир французских и немецких бактериологических журналов; с гордым  чувством
заходил время от времени в домик Готлиба,  где  на  коричневых  отсыревших
обоях красовались гравюры Блейка [Блейк Уильям  (1757-1827)  -  английский
поэт и художник] и портрет Коха с его собственноручной  надписью.  Но  все
остальное выматывало нервы.
   Неврология, пропедевтика, терапия, общая патология; из ночи в  ночь  он
засыпал у своего шаткого письменного стола, не дочитав нескольких страниц.
   Зубрил гинекологию, офтальмологию, пока не засыхали мозги.
   А днем нудные занятия в  клиниках,  среди  запинающихся  студентов,  на
которых рявкали усталые профессора.
   Потом операции на собаках, - соревнование, в котором неизменно и  легко
одерживал победу Ангус Дьюер.
   Мартин  преклонялся  перед  профессором  терапии   Т.Дж.Г.Сильвой,   по
прозвищу папаша Сильва, деканом медицинского факультета. Это был маленький
кругленький человечек с полумесяцем усов над губами. Богом Сильвы был  сэр
Уильям Ослер [Ослер Уильям (1849-1919) - известный канадский врач, работал
в Канаде, в США и в Англии], его религией  было  искусство  симпатического
врачевания, а его гордостью - точная диагностика: тот же док  Викерсон  из
Элк-Милза, только умнее, трезвее и уверенней. Однако насколько Мартин чтил
декана Сильву, настолько же он презирал  доктора  Роско  Гика,  профессора
отоларингологии.
   Роско Гик был доподлинный торгаш.  Ему  бы  спекулировать  на  нефтяных
акциях. Как отоларинголог, он держался убеждения, что миндалины существуют
в человеческом организме специально для того, чтобы врачи  могли  покупать
себе закрытые автомобили. Врач, оставляющий у больного миндалины, был,  по
его мнению, невеждой, который преступно пренебрегает будущим  здоровьем  и
покоем... здоровьем и покоем врача. Он был всерьез убежден, что никогда не
вредно удалить пациенту часть  носовой  перегородки,  и  если  даже  самый
пристрастный осмотр не может обнаружить в носу и в горле пациента  ничего,
кроме  обычного  для  курильщиков  раздражения,  то   во   всяком   случае
принудительный отдых после операции пойдет пациенту на пользу. Гик ратовал
против теории "Предоставьте действовать природе". В  самом  деле,  средний
человек  с  достатком  ценит  внимание!  Он   не   уважает   по-настоящему
врача-специалиста, если тот время от времени не подвергает его операции  -
небольшой и не очень болезненной. Гик раз в год обращался  к  студентам  с
классической  речью,   в   которой,   вырвавшись   из   жестких   пределов
отоларингологии, давал критическую оценку медицине  в  целом  и  разъяснял
благодарным будущим врачевателям, вроде Эрвинга Уотерса,  метод  получения
приличного гонорара:
   - Знание - величайшая вещь в медицинском мире, но оно ничего не  стоит,
если вы не умеете его продавать, а для этого вы прежде всего должны  лично
импонировать людям, имеющим доллары. Явился ли к вам  новый  пациент,  или
ваш старый приятель, вы всегда  должны  подходить  к  нему  _коммерчески_.
Объясняйте ему и его убитой горем встревоженной семье, как много  труда  и
работы мысли вы затрачиваете на его болезнь, и давайте ему  таким  образом
почувствовать, что благо, которое вы ему доставили или намерены доставить,
значительно выше того гонорара, на который вы можете рассчитывать.  Тогда,
получив от вас счет, он примет его покорно, без недоразумений.


   Мартин до сих пор не обнаруживал широты и ясности  ума.  Он  несомненно
был напористый молодой человек и не глупый. Но не бывало  у  него  высоких
минут, когда бы он видел себя в соотношении с миром в его целом - если  он
вообще-то отдавал себе отчет, что мир это нечто большее,  чем  он,  Мартин
Эроусмит. Его друг Клиф был мужиковат, его любимая Леора, при  всем  своем
благородстве, была деревенской девочкой, а сам он растрачивал свою энергию
в лихорадочных занятиях и в изумлении перед чужою тупостью. Но если  он  и
не  созрел,  он  все  же  не  витал  в   облаках,   он   остро   ненавидел
претенциозность, умел поработать руками и с  неугасимой  любознательностью
доискивался до железной непреложности фактов.
   А в отдельных редких случаях он  постигал  и  комедию  жизни;  на  один
великолепный  час  освобождался  от  утомительной  для   его   поклонников
напряженности. Такой час выдался перед рождественскими  каникулами,  когда
Роско Гик взошел на вершину славы.
   В "Уиннемак-Дейли-Ньюз" появилось сообщение, что доктор Гик  отозван  с
кафедры отоларингологии  в  город  Джерси-Сити,  на  пост  вице-президента
"Новой идеи" - могущественной торговой компании  по  поставке  медицинских
инструментов и оборудования. В  ознаменование  сего  события  он  прочитал
перед всем медицинским факультетом  лекцию  на  тему  "Искусство  и  наука
оборудования врачебного кабинета".
   Гик являл собой образцово законченную фигуру: очки, энтузиазм, любовь к
человечеству. Сияя улыбкой перед восторженными студентами, он возглашал:
   - Джентльмены! Многие, слишком многие наши  врачи,  даже  те  блестящие
старые пионеры, те боевые кони, которые в слякоть и в бурю, сквозь  зимний
леденящий ветер и августовский зной  спешат  принести  слова  ободрения  и
облегчить боль самому незаметному человеку  в  мире,  -  даже  эти  старые
Несторы нередко застревают на  одном  месте  и  не  знают,  как  двинуться
дальше. Оставляя ныне это поприще, на котором  я  так  долго  и  счастливо
подвизался, я хочу посоветовать каждому своему студенту, чтобы  он,  перед
тем  как  приступить  к  медицинской  практике,  прочитала  только  своего
Розенау, и Хауэла, и Грея; но, готовясь  к  тому,  чтобы  стать  тем,  чем
должен быть  всякий  благонамеренный  гражданин,  а  именно,  практическим
человеком, пусть он проштудирует также весьма ценное  краткое  руководство
по современной психологии: книгу Гровенора А.Бибби "Как обеспечить  бойкую
торговлю". Ибо не  забывайте,  джентльмены  -  и  это  вам  мое  последнее
напутствие, - достоин внимания не только тот,  кто  подходит  ко  всему  с
улыбкой, но и тот, кто изощрен в философии,  в  _практической_  философии,
кто не предается мечтаниям, не тратит  все  свое  время  на  разговоры  об
"этике", как ни блистательна эта тема, и о "милосердии", как ни славна сия
добродетель, - но помнит всегда, что мир, к сожалению, судит  человека  по
тем денежкам, которые ему удается откладывать. Тот, кто прошел университет
суровой действительности, тот судит врача, как другие судят дельца,  -  не
только по его "высоким идеалам", о которых он постоянно твердит, но  и  по
тому, сколько лошадиных сил прилагает он к их осуществлению, к тому,  чтоб
они приносили доход! Да и с научной точки зрения  следует  учитывать,  что
врачу необходимо производить на  пациента  впечатление  высокооплачиваемой
эрудиции: впечат