ление это в наш век новой психологии столь же  эффективно,
как и лекарства, которые вы  даете  глотать  больному,  или  хирургические
операции, которые он дает над собой произвести. С той минуты, как  пациент
убедится, что другие ценят и вознаграждают ваше  искусство,  с  той  самой
минуты он должен почувствовать вашу силу и начать поправляться.
   Если вы хотите импонировать пациентам, самое  важное  -  завести  такой
кабинет, чтобы вы могли, едва больной переступит порог,  начать  продавать
ему мысль, что его лечат правильно. Неважно, скажу вам, что врач учился  в
Германии, в Мюнхене, в Балтиморе, в Рочестере. Пусть он начинен всяческими
знаниями;  пусть  умеет  незамедлительно,  с  большою  степенью  точности,
ставить диагноз самого неясного заболевания, пусть он владеет  в  хирургии
техникой Майо, Крайла, Блейка, Окснера,  Кушинга.  Если  у  врача  старый,
обшарпанный  кабинет,  с  подержанными  креслами,  с   кипой   потрепанных
журналов, пациент  никогда  не  проникнется  к  нему  доверием;  он  будет
противиться предписанному лечению - и врачу будет затруднительно назначить
и взыскать приличный гонорар.
   Если мы не  ограничимся  поверхностном  обзором  и  заглянем  в  основы
философии и эстетики оборудования врачебного кабинета, то мы увидим, что в
настоящее время существуют две враждующих школы: школа гобеленная и  школа
асептическая, как я для удобства позволю себе их назвать. Каждая  из  этих
двух школ имеет свои заслуги. Гобеленная школа  требует  роскошных  кресел
для ожидающих  пациентов,  красивых,  писанных  красками  картин,  книжных
шкафов, набитых  лучшими  мировыми  классиками  в  дорогих  переплетах,  и
хрустальных ваз, и пальм в горшках - чтобы все это производило впечатление
полного  достатка,  который  мог  появиться  только  благодаря   подлинным
способностям и знаниям. Асептическая школа, с другой стороны,  утверждает,
что пациенту требуется прежде всего видимость самой  щепетильной  гигиены,
достигаемая лишь одним путем: приемная, так же как и кабинет, обставляется
исключительно белыми крашеными стульями  и  столами,  а  украшается  разве
только японскими гравюрами по светло-серым стенам.
   Но  для  меня,   джентльмены,   представляется   очевидным   (настолько
очевидным, что я  поражаюсь,  как  это  до  сих  пор  не  получило  общего
признания), что идеальная приемная требует сочетания этих  двух  школ!  Не
отказывайтесь от пальм и красивых картин, - для  практикующего  врача  они
такое же необходимое орудие производства, как и  стетоскоп  или  тонометр.
Но, насколько возможно, сохраняйте во  всем  придающую  гигиенический  вид
белизну - а на ее фоне проводите гамму красок, какую можете  изобрести  вы
сами или ваша милая жена, если она одарена художественным вкусом!  Богатые
красные или золотые подушки на  моррисовском  кресле,  покрытом  чистейшей
белой  эмалевой  краской.  Той  же  белой  эмалью  выкрашен  пол,   но   с
нежно-розовым ободком! На  белых  столах  свежие  и  незахватанные  номера
дорогих журналов в ярких обложках!  Вот,  джентльмены,  те  мысли  о  роли
воображения в коммерции,  которыми  мне  хотелось  поделиться  с  вами  на
прощание. Вот то евангелие, которое  я  надеюсь  распространять  на  своем
новом  поле  деятельности  -  в  Джерси-Сити,  в   компании   медицинского
оборудования "Новая  идея",  где  я  в  любое  время  буду  рад  видеть  и
приветствовать всех и каждого из вас.


   В бурную пору  рождественских  экзаменов  Мартина  неодолимо  тянуло  к
Леоре. Ее вызвали домой в Дакоту, - может быть, на долгие месяцы, так  как
захворала ее мать, - а Мартин должен был (или думал, что должен)  видеться
с ней ежедневно. Пока она была здесь, ему не приходилось спать  и  четырех
часов в ночь. Он ездил к ней, зубря к экзаменам  в  вагоне  междугороднего
трамвая, и впадал в уныние,  вспоминая  бойких  врачей-стажеров  и  мужчин
пациентов, с которыми она встречалась в клинике, и  ругал  себя  за  такую
наивную ревность и снова терзался. Чтобы только  взглянуть  на  Леору,  он
ждал часами в приемном покое или  под  снегом  прогуливался  за  воротами,
покуда ей удастся подбежать к окну и кивнуть.  Когда  же  они  оставались,
наконец, вдвоем, они бывали всецело поглощены друг  другом.  Она  обладала
даром откровенной страсти; дразнила  Мартина,  мучила  недоступностью,  но
была нежна и бесстрашна.
   Распростившись с нею на вокзале, он почувствовал себя до боли одиноким.
   Его экзаменационные работы были вполне удовлетворительны,  но  все,  за
исключением  сочинений  по  бактериологии  и  терапии,   поверхностны.   С
ощущением внутренней пустоты он обратился на время каникул к лаборатории.
   Небольшие самостоятельные  изыскания  давали  ему  до  сих  пор  больше
эмоций, чем реальных результатов. Готлиб был  терпелив.  "Замечательная  у
нас система обучения. Мы столько впихиваем в студентов, что  Кох  с  двумя
препараторами  не  могли   бы   столько   выучить.   Не   тревожьтесь   об
исследованиях. Они от нас не уйдут". Однако он ждал,  что  за  две  недели
каникул Мартин совершит одно-два чуда,  а  у  Мартина  мозги  отказывались
варить. В  лаборатории  он  словно  играл;  проводил  время  в  протирании
стеклянной посуды, а когда  пересеивал  культуры  микробов,  выделенных  у
кроликов, записи его оказались неполными.
   Готлиб вдруг рассердился:
   - Was gibt es denn? [Что такое? (нем.)] Это у  вас  называется  записи?
Если я хвалю человека, так обязательно надо, чтоб он перестал работать? Вы
думаете, что вы Теобальд  Смит  или  Нови  [Смит  Теобальд  (1859-1934)  -
американский  бактериолог,  открывший  переносчика  техасской   лихорадки,
которой болеют животные; Нови Фредерик Джордж - американский  бактериолог,
ученик Пастера и Коха] - можете сидеть и размышлять? У  вас  способностей,
как у Пфаффа!
   На этот раз Мартин не почувствовал раскаяния. Как только Готлиб с видом
великого герцога удалился, Мартин пробурчал:
   - Ерунда! Надо же и мне когда-нибудь отдохнуть. Взять большинство наших
ребят - все  едут  на  каникулы  домой  встряхнуться,  у  них  там  танцы,
родители, всякая всячина. Эх, была бы Леора  здесь,  мы  бы  с  ней  пошли
сегодня в театр!
   Он злобно схватил свою кепку (грязноватый, сомнительного вида предмет),
разыскал Клифа Клосона (который проводил каникулы у Барни  за  покером,  а
когда не играл, то спал) и набросал проект вылазки в город с основательной
выпивкой. Программа была выполнена, - и с  таким  успехом,  что  за  время
каникул  они  ее  повторяли  каждый  раз,   когда   Мартину   вспоминалась
предстоящая пытка безвдохновенной работы, каждый  раз,  когда  он  отдавал
себе ясный отчет в том, что его удерживают здесь только  Готлиб  и  Леора.
После каникул, к исходу января,  он  убедился,  что  виски  облегчает  ему
одуряющую работу, облегчает ужас одиночества, а потом легкость исчезает, и
остается  еще  большая  усталость,  еще  большее  одиночество.  Он   вдруг
почувствовал, что стар. "Тебе уже двадцать четыре  года,  -  напоминал  он
себе, - а ты еще сидишь на школьной скамье, твоя настоящая работа  еще  не
началась". Он искал прибежища подле Клифа; Клиф был в восторге от Леоры  и
охотно слушал его излияния о ней.
   Но в День Основателя над Клифом и Мартином разразилась беда.


   Тридцатое января, день рождения покойного доктора Уорбертона  Стонеджа,
основателя медицинского факультета при Уиннемакском университете, ежегодно
ознаменовывалось банкетом, на  котором  лились  обильные  потоки  речей  и
отеческих наставлений, но  крайне  скудные  потоки  вина.  Весь  факультет
приберегал к этому вечеру свои  ценнейшие  высказывания,  и  все  студенты
обязаны были присутствовать.
   В этом году банкет состоялся  в  большом  зале  университетской  секции
ХАМЛа - благолепном зале с красными обоями, с портретами усатых  питомцев,
которые по выходе из этих стен сделались миссионерами, с  длинными  узкими
ящиками  из  сосновых  досок,  долженствовавшими  походить  на  обнаженные
дубовые  балки.  Вокруг  именитых  гостей  -  чикагского  хирурга  доктора
Раунсфилда, специалиста по диабету из Омахи и терапевта  из  Питтсбурга  -
толпились  профессора  и  доценты.  Они  старались   напустить   на   себя
праздничный вид, но были измотаны после четырех месяцев занятий.  Лица  их
были в морщинах, глаза глядели устало. На всех были  их  обычные  сюртуки,
большею частью даже не отутюженные. Говорили по-ученому и как будто  бы  с
увлечением.   Употребляли   такие   слова,   как    флебартериэктазия    и
гепатохолангиоэнтеростомия, и спрашивали гостей: "Так  вы  только  что  из
Рочестера? Что там делают, гм, по части ортопедии Чарли и Вилли?" Но  сами
чувствовали голод и грусть. Время подходило к половине восьмого, а все они
обедали обычно в половине седьмого или самое позднее - в семь.
   И вот среди чахлого веселья вступил в  зал  блистательный  чернобородый
громовержец в великолепии белоснежной манишки, громадного лба  и  огненных
глаз, горевших гением или безумием. Могучим голосом  с  налетом  немецкого
акцента он спросил доктора Сильву и врезался в окружавшую  декана  группу,
как фрегат в стаю рыбачьих лодок.
   - Это еще что за гусь? - удивился Мартин.
   - Подкатим туда, разузнаем, - предложил Клиф, и они примкнули к  быстро
нарастающей толпе вокруг декана Сильвы и загадочного  незнакомца,  который
представился как доктор Бенони Кар, фармаколог.
   Они слышали, как доктор  Кар,  к  растерянному  изумлению  уиннемакской
профессуры, благодушно басил о своей работе с Шмидебергом в  Германии  над
осаждением дигидроксипентаметилендиамина, о  перспективах  химиотерапии  и
быстрого излечения сонной болезни, об эре научного врачевания.
   - Хоть я уроженец Америки, но  имею  то  преимущество,  что  с  детства
говорю по-немецки и потому, быть может,  способен  лучше  понимать  работу
моего дорогого друга Эрлиха. Я видел, как он принимал  орден  из  рук  его
императорского величества кайзера. Старый, добрый Эрлих, он был, как дитя!
   В ту пору (хотя 1914 и  1915  годы  принесли  в  этом  смысле  странную
перемену) многие профессора были ярыми германофилами. Они склонились перед
этим ураганом эрудиции. Ангус Дьюер позабыл, что он  Ангус  Дьюер;  Мартин
слушал с напряженным волнением. В  Бенони  Каре  было  все,  что  отличало
Готлиба - его презрение к преподавателям "машинного производства", дыхание
большого мира, обращавшее Могалис  в  провинцию,  -  но  без  готлибовской
нервной взвинченности. Мартину было  жаль,  что  Готлиб  отсутствует;  ему
хотелось бы увидеть столкновение двух гигантов.
   Доктора Кара посадили за стол  ораторов,  рядом  с  деканом.  Мартин  с
удивлением  заметил,  что  выдающийся  фармаколог,  разочарованно  отведав
прокисшего цыпленка  и  неудачный  винегрет,  составлявший  основу  обеда,
подлил что-то в свой стакан из большой серебряной фляги - и подливал потом
неоднократно. Он сделался буен. Он перегнулся  через  двух  профессоров  и
хлопнул по плечу возмущенного декана; перечил своим соседям; пропел куплет
из "Влечет меня в бури к далекой Миссури".
   Ничто так не привлекало  к  себе  за  обедом  внимание  студентов,  как
поведение доктора Бенони Кара.
   Когда в напряженной торжественности прошло  уже  больше  часа  и  декан
Сильва встал огласить  список  ораторов,  Кар  поднялся  во  весь  рост  и
прокричал:
   - Давайте без речей! Одни дураки выступают с речами.  Умные  люди  поют
песни. Хью-лили-хо-хо! Тирли-ли, отирли-ли! Эй, леди! Эй  вы,  профессора!
Экие вы чудаки!
   Все видели, как декан Сильва стал его увещевать, затем вывел из комнаты
с помощью двух профессоров и одного  футболиста,  и  тогда,  среди  тишины
веселого ужаса, Клиф шепнул Мартину:
   - Вот когда я влип! А ведь обещал мне, чертов шут, что не напьется!
   - Ш-што?
   - Мне бы следовало предвидеть, что он накачается и выдаст  наш  секрет!
Ох, и влетит же мне от декана!
   Клиф  объяснил  все.  Доктор  Бенони  Кар  звался  от  рождения   Бенно
Карковским. Он кончил двухгодичную медицинскую школу. Был широко  начитан,
но в  жизни  не  бывал  в  Европе.  Он  давал  объяснения  на  медицинских
выставках, был мозольным оператором, медиумом  у  спиритов,  проповедником
тайных учений, директором увеселительного санатория для нервных дам.  Клиф
познакомился с ним в Зените, когда они оба были пьяны. Не  кто  иной,  как
Клиф, сообщил декану Сильве, что в Зените остановился  на  несколько  дней
знаменитый  фармаколог,  вернувшийся  из  поездки  в  Европу,  и  что  он,
возможно, не отклонит предложения, и т.д.
   Декан в ответ горячо поблагодарил Клифа.
   Банкет кончился рано, публика  без  должного  внимания  слушала  ценное
сообщение доктора Раунсфилда о методах стерилизации кетгута.
   Клиф не спал всю ночь, предаваясь тревоге и соглашаясь с назидательными
замечаниями Мартина. На следующий день (Клиф умел обходиться с  женщинами,
когда соизволял взять на себя этот труд) он подъехал к секретарше декана и
узнал свою участь. Заседание учебного комитета  уже  состоялось:  вина  за
скандал с Бенони Каром возложена на Клифа, декан сказал все,  чего  ожидал
Клиф, и вдобавок еще множество таких вещей, предвосхитить которые у  Клифа
не хватило таланта. Но декан не собирался вызвать его сразу же;  он  решил
дать ему потерзаться, а затем казнить всенародно.
   - Прощай, мой старый добрый диплом! Плевать! Меня никогда  особенно  не
привлекала профессия врача, - сказал Клиф Мартину.  -  Из  меня,  пожалуй,
получится хороший маклер.
   Он вышел размеренным шагом, прошествовал к декану и заявил:
   - Вот что, декан Сильва, я зашел к вам мимоходом сообщить, что я  решил
бросить медицинский факультет. Мне предлагают хорошую работу в... гм...  в
Чикаго - да и вообще-то мне не нравится, как  у  вас  поставлены  занятия.
Слишком много зубрежки и мало подлинно научного духа. Всего хорошего, док.
Пока!
   - Вввввв... - проговорил декан Сильва.
   Клиф уехал в Зенит, и Мартин остался один. Большую комнату с окнами  на
улицу он сменил на каморку в том же пансионе, и в этой тесной  берлоге,  в
унынии и одиночестве сидел и клял  свою  жизнь.  Он  глядел  в  оконце  на
незастроенный участок, где на покосившейся доске болталось  полуободранное
объявление о свинине с фасолью. Он  видел  глаза  Леоры,  слышал  бодрящий
вздор Клифа, и тишина становилась нестерпимой.



        9

   Однажды в февральские ранние  сумерки  настойчивый  рев  рожка  привлек
Мартина к окну лаборатории. Мартин глянул вниз и увидел  умопомрачительный
автомобиль: длинный, с громадными фарами - и выкрашен в  кремовую  краску.
Мартин  не  сразу  сообразил,  что  шофер,  молодой  человек  в  свободном
кофейного цвета спортивном пальто, лихорадочном клетчатом кепи и  огненном
кашне, не кто иной, как Клиф Клосон, и что Клиф вызывает его.
   Он поспешил сойти вниз, и Клиф закричал:
   - Ну, парень! Как тебе нравится суденышко? Можешь ты поставить  диагноз
этого костюма? Шотландский шевиот, лиловый в искру, а? Дядя Клиф  подцепил
работу на двадцать пять кругляков в неделю, плюс  комиссионные  -  продает
автомобили. Эх, парень, я же тут пропадал в вашем  медицинском  болоте.  Я
могу продать кому угодно что угодно. Через год буду  зашибать  восемьдесят
долларов в неделю. Садись, старик, везу тебя в Гранд и ставлю роскошнейшую
жратву, какой ты сроду не запихивал в свой тощий организм.
   Скорость, с которой Клиф вкатил в Зенит, - тридцать восемь миль в  час,
- считалась в 1908 году отчаянной. Мартин открыл нового  Клифа.  Шумливый,
как всегда, он был  более  самоуверен,  он  горел  проектами  немедленного
приобретения крупных денежных сумм. Волосы его, еще  недавно  вихрастые  и
жирные спереди,  а  сзади  имевшие  тенденцию  топорщиться  ершом,  теперь
лоснились от помады, и лицо было  розовым,  как  после  массажа.  Он  лихо
затормозил у пресловутого Гранд-Отеля; перед тем как соскочить на тротуар,
он сменил свои  ярко-желтые  автомобильные  перчатки  на  серые  с  черной
строчкой, которые тут  же  снял,  торжественно  проходя  через  вестибюль.
Девушку у вешалки он назвал "дорогушей" и у входа в столовую  обратился  к
метрдотелю со словами:
   - А-а, Гэс! Ну, парень, как дела, как сегодня  наше  самочувствие,  как
поживает наш мучо  фамосо  мажордомосо?  Гэс,  позвольте  вам  представить
доктора Эроусмита. Каждый раз, когда док явится сюда,  извольте  живо  его
обслужить - как вы умеете, когда захотите,  и  подать  ему  все,  чего  он
пожелает, и ежели у него не хватит  наличных,  записать  на  мой  счет.  А
теперь, Гэс, мне потребуется уютный столик на двоих, с гаражом, с  горячей
и холодной  водой,  и  не  соблаговолишь  ли  ты,  о  Густавус,  дать  нам
консультацию по части  устриц,  закусонов  и  прочих  атрибутов  Лукуллова
пиршества?
   - Извольте, сэр, пожалуйста вот сюда, мистер  Клосон,  -  расшаркивался
метрдотель.
   - Здорово я его обработал за две недели! - шепнул Клиф Мартину. - То ли
еще будет!
   Пока Клиф заказывал, у их столика остановился какой-то субъект. У  пего
был вид солидного коммивояжера, привыкшего в субботу вечером  возвращаться
в свой загородный дом. Он начал слегка лысеть, слегка  полнеть.  Очки  без
оправы посреди круглого гладкого  лица  придавали  ему  невинный  вид.  Он
смотрел по сторонам, точно выискивая, с кем бы  пообедать.  Клиф  вскочил,
взял его за локоть и рявкнул:
   -  Ага,  и  ты  здесь,  Бэбский,  старина!  С   компанией   или   один?
Присоединяйся к Ассоциации любителей спорта.
   - Хорошо, с удовольствием. Жена за городом, - ответил тот.
   - Жми руку доктору Эроусмиту. Март, познакомься с Джорджем  Ф.Бэббитом,
он хохгечтимый  зенитский  король  недвижимого  имущества.  Мистер  Бэббит
только  что  ознаменовал  тридцать  четвертую  годовщину  своего  рождения
покупкой  первого  автомобильчика  у  искренне  вам  преданного  и  всегда
готового к услугам и прочая.
   Ужин, по крайней мере для Клифа и Бэббита, был очень веселым,  и  когда
Мартин составил им компанию по части коктейлей, пива и виски с содовой, он
убедился, что Клиф - великодушнейший человек на  свете,  а  мистер  Джордж
Ф.Бэббит - очаровательный собутыльник.
   Клиф разъяснил, что с уверенностью рассчитывает занять  пост  директора
автомобильного завода - в чем ему,  невидимому,  должно  было  помочь  его
солидное медицинское образование, а мистер Бэббит признался:
   - Вы, друзья мои, гораздо моложе меня, лет  на  десять,  и  вы  еще  не
знаете, что  самое  доподлинное  наслаждение  дает  человеку  общественная
карьера, так сказать - служение идеалам. Между нами говоря: мое  призвание
- не сделки на недвижимое имущество, а ораторское искусство. Именно!  Одно
время я даже собирался изучить юриспруденцию и  вступить  на  политическое
поприще. Скажу  вам  по  секрету  (и  попрошу  не  распространять),  я  за
последнее время завязал неплохие связи - свел знакомство с идущими в  гору
молодыми политиками из  Республиканской  партии.  Конечно,  начинать  надо
скромно, но могу вам сообщить sotto voce [шепотом (итал.)], что к осени  я
рассчитываю  стать  олдерменом  [член  городского  самоуправления].  А  от
олдермена в сущности один шаг до мэра, от мэра - до губернатора  штата,  и
если такая карьера покажется мне подходящей, почему бы лет через десять  -
двенадцать, в тысяча девятьсот восемнадцатом или  двадцатом  году  мне  не
удостоиться чести представлять наш великий штат Уиннемак в Вашингтоне.
   Рядом с таким Наполеоном, как Клиф,  и  таким  Гладстоном,  как  Джордж
Ф.Бэббит, Мартин горько чувствовал полную свою бездарность,  отсутствие  у
себя деловой хватки и, вернувшись в Могалис, не находил покоя.  Раньше  он
редко  думал  о  своей  бедности,  но  теперь  при  сравнении   с   пышным
благоденствием  Клифа  его  собственная  обтрепанная   одежда   и   тесная
комнатушка казались ему позорными.


   После длинного письма от Леоры, в котором она давала понять,  что  вряд
ли сможет вернуться в Зенит, Мартин еще сильнее почувствовал  о