адывала в сумку конверт
со своей аннотацией к картине и фотографиями и  когда,  включив  систему
охранной сигнализации, дважды поворачивала ключ в  замке.  Quis  necavit
equitem. Что бы это ни означало, в ней должен быть какой-то смысл. Хулия
шепотом повторяла  эти  три  слова,  спускаясь  по  лестнице  и  скользя
пальцами  по  обшитым  латунью  перилам.  Ее  всерьез  заинтриговали   и
фламандская доска, и надпись, однако дело было не только в этом.  Что-то
тревожило ее, вызывало смутный, необъяснимый страх.  Как  тогда,  когда,
еще маленькой девчушкой, поднявшись на самый верх лестницы своего  дома,
она собирала всю храбрость, чтобы заглянуть в дверь темного чердака.

***

   - Ну разве он не  прелесть?  Настоящее  кватроченто!  .
   Говоря это, Менчу Роч имела в виду вовсе не картину,  выставленную  в
носящей ее имя  художественной  галерее.  Ее  светлые,  чересчур  сильно
подведенные   глаза   были   устремлены   на   широкие   плечи    Макса,
разговаривавшего у стойки кафетерия с каким-то  знакомым.  Макс  -  метр
восемьдесят пять роста, мускулистая спина спортсмена-пловца под  отлично
скроенным пиджаком - носил длинные  волосы,  заплетенные  на  затылке  в
косичку, перехваченную темной  шелковой  ленточкой;  движения  его  были
медленны и плавны. Менчу окинула его оценивающим взглядом и, прежде  чем
коснуться  губами  края  запотевшего  бокала   с   мартини,   улыбнулась
по-хозяйски удовлетворенно. Макс был ее последним любовником.
   - Настоящий Кватроченто,  -  повторила  она,  смакуя  одновременно  и
слова, и напиток. - Он  похож  на  эти  чудесные  итальянские  бронзовые
скульптуры, ведь правда?
   Хулия не слишком охотно кивнула. Они дружили давно, но ее до сих  пор
не переставала удивлять эта способность Менчу извращать все,  что  имело
хотя бы отдаленное отношение к искусству.
   - Любая из этих скульптур - я имею в виду  оригиналы  -  обошлась  бы
тебе намного дешевле. Менчу цинично улыбнулась.
   - Ты хочешь сказать - дешевле, чем Макс?  Это  уж  точно,  можешь  не
сомневаться.  -  Она  драматически  вздохнула,  прикусывая  маслину   из
мартини. - По крайней мере, Микеланджело изображал их в чем мать родила.
Ему не приходилось одевать их при помощи кредитных карточек.
   - Тебя никто не заставляет оплачивать его счета.
   - В этом-то и весь кайф, золотко. - Менчу томно, театрально взмахнула
ресницами. - В том, что никто меня не заставляет. Вот так-то.
   И она допила свой бокал, старательно  оттопыривая  мизинец.  Впрочем,
она делала это нарочно, напоказ, словно  дразнясь.  Менчу  было  уже  за
сорок (даже более того:  ближе  к  пятидесяти,  чем  к  сорока),  однако
возраст не охладил ее живейшего интереса ко всему, что  касалось  секса.
Она ощущала его присутствие  во  всем  -  даже  в  самых  незначительных
деталях  произведений  искусства.  Может  быть,  поэтому  ей   удавалось
относиться к мужчинам с  той  же  хищной  расчетливостью,  с  какой  она
оценивала перспективность предлагаемых ей картин. Среди своих  друзей  и
знакомых хозяйка галереи Роч пользовалась  репутацией  женщины,  которая
никогда не упускала случая прибрать к рукам заинтересовавшие ее картину,
мужчину или  дозу  кокаина.  Она  все  еще  могла  считаться  достаточно
привлекательной, хотя, разумеется, трудно было не заметить того, что,  в
силу   ее   возраста,   Сесар   язвительно    именовал    "эстетическими
анахронизмами". Менчу решительно не желала стареть, хотя бы потому,  что
ей абсолютно не улыбалась подобная перспектива. И  в  качестве  защитной
меры, а возможно, и некоего вызова самой себе  она  намеренно  старалась
казаться вульгарной - во всем, от макияжа и одежды до выбора любовников.
В подтверждение своей идеи о том, что торговцы произведениями  искусства
и антиквариатом  -  всего  лишь  старьевщики  более  или  менее  высокой
квалификации, она изображала эдакую простецкую, грубоватую дамочку, даже
не претендующую на  "интеллигентность"  (что  никак  не  соответствовало
действительности), приводя в недоумение людей,  которые  сталкивались  с
ней впервые, и  открыто  насмехаясь  над  тем  кругом  более  или  менее
избранных, где проходила ее профессиональная жизнь. Она разыгрывала  эту
роль с той же естественностью, с какой  утверждала,  что  самый  сильный
оргазм в своей жизни испытала, мастурбируя перед  репродукцией  "Давида"
Донателло, напечатанной в таком-то каталоге под таким-то номером.  Сесар
со свойственной ему утонченной, почти женской, жестокостью отзывался  об
этом  эпизоде  как  о  единственном  в  жизни   Менчу   Роч   проявлении
действительно хорошего вкуса.
   - Так что мы будем делать с ван Гюйсом? - спросила Хулия.
   Менчу снова взглянула на фотокопии рентгеновских снимков, лежавшие на
столике между ее бокалом и чашечкой кофе подруги. Веки Менчу были  густо
намазаны голубыми тенями  того  же  оттенка,  что  и  чересчур  короткое
голубое  платье.  Хулия  безо  всякого  ехидства  подумала,  что  Менчу,
наверное, была действительно красива лет двадцать назад. И ей шел именно
голубой.
   - Пока не знаю, - отозвалась Менчу. - "Клэймор" берется выставить его
на аукцион так, как есть... Надо бы выяснить, как повлияет  эта  надпись
на цену.
   - Ты как считаешь?
   - Я просто в восторге. В любом случае ты, сама того не зная, попала в
точку.
   - Переговори-ка ты с владельцем.
   Менчу сунула снимки обратно в конверт и закинула ногу на  ногу.  Двое
молодых людей, пивших аперитив  за  соседним  столиком,  тут  же  начали
украдкой  засматриваться  на  ее  бронзовые  от  загара   ляжки.   Хулия
раздраженно  повела  плечом.   Обычно   ее   забавляло   то,   с   какой
откровенностью  Менчу  испытывала  на   мужской   части   публики   свои
спецэффекты,  но  порой  ей  начинало  казаться,  что  та   слишком   уж
перебарщивает.  Неподходящее  время  -  Хулия  взглянула  на   циферблат
квадратной "Омеги",  которую  носила  на  левом  запястье  с  внутренней
стороны, - чтобы выставлять напоказ нижнее белье.
   - Да с владельцем-то проблем никаких не будет, - усмехнулась Менчу. -
Это чудный, милый старикашка в инвалидной коляске. И если из-за  надписи
на его доске ему перепадет больше того, на что  он  рассчитывал,  то  он
будет просто счастлив... Он живет с  племянницей  и  ее  мужем.  Вот  уж
настоящие пиявки!
   Макс у стойки продолжал беседовать  с  приятелем,  однако,  время  от
времени вспоминая о своих обязанностях, оборачивался к  Менчу  и  Хулии,
чтобы послать им ослепительную улыбку. Кстати о пиявках, подумала Хулия,
но тем не менее не стала говорить этого вслух. Это  вряд  ли  задело  бы
Менчу, относившуюся ко всему, что  связано  с  мужчинами,  с  прямо-таки
восхитительным цинизмом, но Хулия обладала верной интуицией в  отношении
того, что стоит говорить, а чего не стоит, и эта интуиция  не  позволяла
ей заходить слишком далеко.
   - До аукциона два месяца, - проговорила она, игнорируя улыбки  Макса.
- Очень небольшой срок,  если  считать,  что  мне  придется  снять  лак,
раскрыть надпись и наложить новый слой лака... - Она задумалась. - А еще
собрать документацию  по  картине  и  персонажам  да  написать  отчет...
Времени уйдет много. Нужно бы поскорее получить разрешение от владельца.
   Менчу кивнула. Ее легкомыслие не распространялось на профессиональную
сферу: уж тут-то она становилась умной и предусмотрительной, как  ученая
крыса. В данной сделке она выступала в роли посредника, поскольку хозяин
ван Гюйса не был знаком с механизмами рынка Это она вела  переговоры  об
аукционе с мадридским филиалом фирмы "Клэймор".
   - Я позвоню ему сегодня же, - сказала Менчу. - Его зовут дон Мануэль,
ему семьдесят лет, и ему безумно нравится общаться, как  он  говорит,  с
такой  красивой  женщиной,  которая  прекрасно  разбирается  в   деловых
вопросах.
   - Тут есть еще один момент, - снова заговорила Хулия. - Если  надпись
имеет какое-то отношение к истории персонажей картины, "Клэймор" сыграет
на этом - увеличит стартовую цену. Ты можешь раздобыть еще  какие-нибудь
полезные для дела документы?
   - Вряд ли что-нибудь существенное. - Менчу накусала губы, припоминая.
- Да, вряд ли. Я ведь тебе все  передала  вместе  с  картиной.  Так  что
теперь твоя очередь попотеть, детка моя.
   Хулия открыла сумочку и долго копалась в ней  -  значительно  дольше,
чем требуется для того, чтобы найти  пачку  сигарет.  Наконец,  медленно
вытянув сигарету, она подняла глаза на Менчу.
   - Мы могли бы проконсультироваться с Альваро.
   Менчу вскинула брови.
   - Ну, знаешь ли,  -  пробормотала  она,  -  от  таких  шуточек  можно
запросто превратиться в каменный столб, как жена Ноя, или Лота, или  как
там звали этого идиота, который маялся дурью в Содоме. Или в соляной,  а
не в каменный? Черт их там разберет... В общем, потом расскажешь. -  Она
даже охрипла от предвкушения захватывающих и пикантных  подробностей.  -
Потому что ведь вы с Альваро...
   Она оборвала фразу на  полуслове,  придав  своему  лицу  озабоченное,
преувеличенно печальное выражение. Это случалось всякий раз, когда  речь
заходила о чужих проблемах: Менчу доставляло удовольствие  считать  всех
своих ближних без исключения слабыми и беззащитными в  сердечных  делах.
Хулия невозмутимо выдержала ее взгляд, ограничившись замечанием:
   - Он лучший специалист по  истории  искусства  из  всех,  которых  мы
знаем. И интересует он меня исключительно в этом качестве.
   Менчу изобразила на лице серьезное раздумье,  затем  сделала  головой
движение сверху вниз. Разумеется, это дело Хулии. Дело сугубо личное, из
тех, которые полагается поверять исключительно своему "милому дневнику".
Однако на месте Хулии она постаралась бы воздержаться от  этой  встречи.
In dubio pro neo ,  как
утверждает этот старый пижон Сесар, вечно щеголяющий своей латынью.  Или
не in dubio, a in pluvio?
   - От Альваро я уже излечилась, даю тебе  честное  слово,  -  ответила
Хулия.
   - Есть такие болезни, детка моя, от которых не излечиваешься никогда,
- категорически возразила Менчу. - А один год  -  это,  считай,  ничего.
Помнишь, как в том танго у Гарделя?
   Хулия не смогла удержаться от иронической усмешки, адресованной самой
себе. Год назад закончился ее более чем двухлетний роман  с  Альваро,  и
Менчу была в курсе событий. Более того: именно она, сама того не  желая,
произнесла когда-то  окончательный  приговор.  В  общем-то,  она  просто
попыталась разъяснить Хулии обычную тенденцию развития подобных  связей.
"В конце концов, детка моя, женатый мужик почти всегда остается со своей
благоверной", - сказала она. Может, не совсем такими  словами,  но  сути
дела это не меняло. "Исход  битвы,  видишь  ли,  решают  все-таки  годы,
заполненные стиркой носков и рождением детей. Просто они все  таковы,  -
закончила Менчу между двумя вдохами кокаина. - В глубине души у  каждого
из них сидит прямо-таки  омерзительная  верность  своей  законной  юбке.
Апчхи! Сукины дети".
   Хулия выдохнула густую струю дыма и, снова взявшись за  свою  чашечку
кофе, принялась медленно допивать ее. Тогда все получилось очень  горько
и больно: эти последние слова, этот стук закрывающейся двери -  и  потом
минуты,  часы,  дни,  ночи...  Такую  же   горечь   и   боль   причиняли
воспоминания.  И  те  три-четыре  случайные  встречи  в  музеях  или  на
конференциях, которые имели место за прошедший  после  расставания  год.
Оба вели себя  безупречно:  "Ты  прекрасно  выглядишь,  надеюсь,  все  в
порядке..." Ну и прочая чушь в этом роде. В конце концов, оба они - люди
цивилизованные, объединенные не только не слишком долгим периодом общего
прошлого, но  и  общим  делом  -  искусством,  составляющим  предмет  их
профессиональной деятельности, пусть даже они и занимаются им  с  разных
сторон. Люди с определенным жизненным опытом. Одним словом, взрослые.
   От Хулии  не  ускользнуло,  что  Менчу  наблюдает  за  ней  с  жадным
интересом,  чуть  ли  не  облизываясь  в  предвкушении  новых   любовных
коллизий, сулящих ей  роль  советницы  по  тактическим  вопросам.  Менчу
всегда сетовала на то, что после разрыва с Альваро у ее  подруги  бывали
лишь эпизодические, кратковременные  сентиментальные  истории,  едва  ли
достойные даже воспоминаний. "Ты стала настоящей пуританкой, детка  моя,
- не уставала повторять она,  -  а  это  ведь  так  скучно!  Тебе  нужно
что-нибудь новое, захватывающее, эдакий  водоворот  страсти..."  С  этой
точки зрения, даже одно-единственное упоминание  имени  Альваро  обещало
интересные перспективы.
   Хулия прекрасно понимала все это, однако раздражения  не  испытывала.
Менчу - это Менчу, и такой она была всегда. Ведь  не  мы  выбираем  себе
друзей: это они нас выбирают. Или порви с ними, или уж принимай  такими,
как есть. Это она тоже усвоила от Сесара.
   Сигарета дотлевала, и Хулия затушила  ее  о  дно  пепельницы.  Потом,
заставив себя улыбнуться, взглянула на Менчу:
   - Альваро меня мало волнует. Кто волнует - так это ван  Гюйс.  -  Она
мгновение помолчала, подбирая слова, чтобы поточнее выразить свою мысль.
- В этой картине есть что-то необычное.
   Менчу слегка пожала плечами.  Казалось,  ее  занимали  совсем  другие
мысли.
   - Не бери в голову, детка моя. Картина - это просто холст или дерево,
краски и лак... Важно лишь то, сколько ты получаешь, когда она переходит
из рук в руки. - Она бросила взгляд на широкие плечи Макса и зажмурилась
от удовольствия. - Остальное все - чепуха.
   Во время своего романа с Альваро -  всех  дней  вместе  и  каждого  в
отдельности  -  Хулия  считала,  что  Альваро  классическое   воплощение
представителя  своей  профессии.  Это  относилось  буквально  ко  всему,
начиная от внешности и кончая манерой одеваться: интересный, приятный  в
общении, не юноша, но и не старик - около сорока, носит джинсовые куртки
английского производства и трикотажные галстуки.  К  тому  же  он  курил
трубку, и все это вместе производило  такое  впечатление,  что,  впервые
увидев его входящим в аудиторию - в тот раз  он  читал  лекцию  на  тему
"Искусство и человек", - Хулия лишь через добрые  четверть  часа  начала
улавливать смысл того, что он говорил: ей все  никак  не  верилось,  что
этот человек с внешностью молодого профессора и на самом деле профессор.
Позже, когда Альваро простился со студентами до следующей недели  и  все
вышли в коридор, она подошла к нему - просто  и  естественно,  прекрасно
осознавая, что должно было произойти. А произойти должно было  очередное
повторение извечной и давно уже не  оригинальной  истории:  классическая
комбинация "учитель и ученица". Хулия поняла и приняла это еще до  того,
как Альваро, уже выходивший из аудитории, обернулся - нет, всем корпусом
повернулся - к ней, чтобы впервые ответить на ее улыбку.  Во  всем  этом
было  -  или,  по  крайней  мере,  так  показалось  девушке,  когда  она
взвешивала  все   "за"   и   "против",   -   нечто   неизбежное,   нечто
восхитительно-роковое, несущее в  себе  дыхание  фатума,  предначертание
Судьбы: взгляд на вещи, полюбившийся ей с тех самых пор,  как  она,  еще
учась в колледже, занималась переводом истории семейных  передряг  этого
гениального  грека  -  Софокла.  Лишь  значительно  позже  она  решилась
рассказать обо всем Сесару, и антиквар, который с незапамятных времен  -
еще с тех пор, когда Хулия ходила с косами и в белых носочках, - был  ее
наперсником и советчиком в сердечных делах, ограничился тем,  что  пожал
плечами   и   рассчитанно-непринужденным   тоном   высказал    замечание
относительно банальности этой сладенькой историйки, ибо, дорогая моя, на
эту тему уже написано как минимум три сотни романов и снято как  минимум
столько же фильмов, особенно - презрительная  гримаса  -  французских  и
американских. "А это, ты согласишься со мной, принцесса, придает  данной
теме поистине кошмарный  характер..."  Но...  и  только-то.  Со  стороны
Сесара не последовало ни серьезных  упреков,  ни  отеческих  увещеваний,
каковые - это было отлично известно обоим - всегда являются не более чем
пустой тратой времени. Своих детей у Сесара не было и  не  предвиделось,
но он обладал неким особым даром, проявляющимся в подобных ситуациях.  В
какой-то момент антиквар обрел абсолютную  уверенность  в  том,  что  на
свете нет людей, способных учиться на чужих  ошибках,  и  следовательно,
единственно достойная и возможная линия поведения  для  наставника  -  а
именно такова, по сути дела, была его роль - это сесть рядом с предметом
твоих забот, взять за  руку  и  бесконечно  доброжелательно  выслушивать
отчет об эволюционном развитии его любовных радостей и  горестей,  в  то
время как мудрая природа продолжает неуклонно  и  неизбежно  идти  своим
путем.
   - В сердечных делах, принцесса, - всегда  говорил  Сесар,  -  никогда
нельзя предлагать советов или решений... Только чистый носовой платок  -
в надлежащий момент.
   Именно это он и сделал, когда все кончилось, в тот вечер, когда Хулия
появилась - с еще влажными волосами, двигаясь как лунатик, - и уснула  у
него на коленях. Но все это случилось позже, намного  позже  той  первой
встречи в институтском коридоре, которая протекала без особых отклонений
от заранее известного сценария. История  развивалась  по  традиционному,
проторенному и вполне предсказуемому, однако неожиданно приятному  пути.
У Хулии прежде было несколько романов, но ни разу до того вечера,  когда
она и Альваро впервые оказались вместе на узкой гостиничной  койке,  она
не испытывала потребности  произнести  "я  люблю  тебя"  -  с  болью,  с
надрывом, в счастливом изумлении слыша, как  с  губ  ее  слетают  слова,
которых она никогда не говорила раньше, а сейчас вот сказала -  каким-то
незнакомым, словно бы чужим голосом, очень похожим на стон или  рыдание.
А утром, проснувшись и поняв, что ее голова покоится на  груди  Альваро,
она осторожно, чтобы не разбудить, отвела с его лба взлохмаченные волосы
и долго, ощущая щекой спокойное биение сердца, смотрела на  него,  пока,
открыв глаза, он не улыбнулся в ответ на ее взгляд. В этот момент  Хулия
окончательно поняла, что любит его, и поняла также, что у нее появятся и
другие любовники, но никогда ни к кому из них она  не  будет  испытывать
тех чувств, какие испытывает к Альваро. А через двадцать восемь месяцев,
бесконечно долгих и кратких, наступило время очнуться от этой  любви,  с
кровью оторвать ее от себя и попросить Сесара  извлечь  из  кармана  его
знаменитый платок. "Этот  ужасный  платок,  -  как  всегда,  театрально,
полушутливо, но прозорливо, как Кассандра,  заметил  тогда  антиквар,  -
которым мы машем, прощаясь навсегда..." Вот, собственно, и вся история.
   Одного года хватило, чтобы залечить  раны,  но  этого  слишком  мало,
чтобы изгладились воспоминания. А с другой стороны, и сама  Хулия  вовсе
не собиралась отказываться от этих воспоминаний. К ней уже успели прийти
житейская мудрость и зрелость, и - разумеется, под влиянием Сесара - она
смотрела на жизнь как на некое подобие дорогого ресторана, где  в  конце
концов тебе обязательно предъявляют счет, однако это  вовсе  не  значит,
что тебе необходимо отказаться от полученного удовольствия. Сейчас Хулия
размышляла  обо  всем  этом,  наблюдая  за   Альваро,   который   листал
разложенные на столе книги и делал выписки на белых картонных карточках.
Внешне он почти не изменился, хотя в  волосах  его  кое-где  уже  начала
пробиваться седина. Все те же  спокойные  умные  глаза...  Когда-то  она
любила эти глаза... и эти тонкие, изящные руки  с  длинными  пальцами  и
круглыми отполированными ногтями... Глядя на эти пальцы, перелистывавшие
страницы книг или сжимавшие авторучку, Хулия, к  своему  неудовольствию,
ощутила  в  душе  далекий  отзвук  грусти,  который,   после   короткого
размышления, все же решила счесть вполне оправданным. Эти  руки  уже  не
вызывали в ней прежних чувств, однако некогда они ласкали ее  тело.  Она
кожей помнила их прикосновения, их тепло - ощущения, следы которых так и
не с