овных  губ.
Однако на сей раз это было просто машинальное сокращение  лицевых  мышц,
чисто формальная реакция на тот анализ,  который  Муньос  бросил  ему  в
лицо, как бросают перчатку.
   - Расскажите мне об этом слоне, - хрипло произнес он.
   - Расскажу, раз просите. - Теперь  глаза  Муньоса  оживлял  несколько
лихорадочный  блеск,  порожденный  воспоминанием  о  сделанных  решающих
шагах.  Теперь  он  сквитался  с  противником   за   свои   сомнения   и
неуверенность, на которые тот обрек его во время их странного матча. Это
был его профессиональный реванш. И, осознав это, Хулия поняла также, что
в определенный  момент  этой  партии  шахматист  поверил  в  собственное
поражение. - Слон, - продолжал Муньос,  -  фигура,  которая  более  всех
других приближается к понятию  гомосексуализма:  вспомните  ее  глубокие
диагональные ходы... Да. Вы также взяли на  себя  замечательную  роль  в
облике этого  слона,  который  защищает  беспомощную  белую  королеву  и
который в конце концов, в порыве возвышенной решимости,  запланированном
с самого начала,  наносит  смертельный  удар  своей  собственной  темной
ипостаси, а кроме  того,  преподносит  своей  обожаемой  белой  королеве
поучительный и кошмарный урок... Все это открывалось мне постепенно,  по
мере того как я сопоставлял и сопрягал возникающие у меня догадки. Но  я
считал, что вы не играете в шахматы. Поэтому сначала я никоим образом не
подозревал  вас.  А  позже,  когда  начало  вырисовываться  нечто  более
определенное, меня охватило недоумение. Вы  развивали  партию  по  пути,
слишком совершенному для обыкновенного шахматиста и вовсе уж немыслимому
для простого любителя... Собственно говоря, я до сих пор недоумеваю.
   - Всему есть свое объяснение, - ответил Сесар. - Но я предпочитаю  не
прерывать вас, дорогой мой. Продолжайте.
   - Да осталось, в общем-то, совсем немного. Во всяком случае,  сегодня
и здесь. Альваро Ортегу убил кто-то, кто знал его, но мне мало что  было
известно на этот счет. Однако Менчу Роч  никогда  не  открыла  бы  дверь
чужому, да еще при обстоятельствах, о которых поведал Макс.  Вы  сказали
тогда, в кафе, что уже почти некого  подозревать;  так  оно  и  было.  Я
попытался разобраться  в  этом  путем  применения  последовательных  фаз
аналитического подхода. Моим противником была не Лола Бельмонте, я понял
это, когда встретился с ней. И не ее муж. Что же касается  дона  Мануэля
Бельмонте, то должен сказать, что его любопытные  музыкальные  парадоксы
дали мне немало пищи для размышлений... Но на роль подозреваемого он  не
годился. Его шахматные... как бы это выразиться...  качества  явно  ниже
остальных. Кроме того, он  инвалид,  что  исключало  его  как  виновника
гибели Альваро и Менчу. Возможность тандема  "дядя  -  племянница"  -  с
учетом существования блондинки  в  плаще  и  темных  очках  -  также  не
выдержала детального анализа: чего ради им понадобилось красть то, что и
так  принадлежало  им?..  А  относительно  этого  Монтегрифо  я  кое-что
разведал  и  знаю,  что  он  никогда  даже  как  любитель  не  занимался
шахматами. Кроме всего прочего, Менчу Роч в то утро ни за что не открыла
бы ему дверь.
   - Следовательно, оставался только я.
   - Вы же знаете: после того, как исключено все  невозможное,  то,  что
осталось, сколь бы  невероятным  оно  ни  казалось,  не  может  не  быть
правдой.
   - Я помню это, дорогой мой. И поздравляю вас. Я рад, что не ошибся  в
вас.
   - Поэтому вы и выбрали  меня,  правда?..  Вы  знали,  что  я  выиграю
партию. Вы хотели быть побежденным.
   Легким презрительным изгибом губ Сесар дал понять, что это  не  имеет
никакого значения.
   - Действительно, я ожидал этого. Я прибег к вашим ценнейшим  услугам,
потому что Хулии нужен был кто-то, кто направлял бы  ее  в  сошествии  в
ад... Потому что на этот раз мне  приходилось  ограничиться  тем,  чтобы
исполнить как можно лучше роль дьявола. Спутника даю  тебе...  Что  я  и
сделал.
   При этих словах глаза девушки сверкнули, голос зазвенел металлом:
   - Нет, ты не в дьявола играл, а в Бога. В  Бога,  определяющего,  где
добро, где зло, кому жить, а кому умереть.
   - Это была твоя игра, Хулия.
   - Лжешь. Это была твоя игра. Я стала только предлогом, вот и все.
   Антиквар неодобрительно поджал губы.
   - Ты ничего не понимаешь, дражайшая моя. Но это теперь не  так  уж  и
важно... Посмотрись в любое зеркало и, может быть,  ты  скажешь,  что  я
прав.
   - Знаешь что, Сесар? Иди-ка ты подальше со своими зеркалами.
   В его глазах, когда он взглянул на нее, была  откровенная  боль:  так
смотрят собаки или дети, которых несправедливо  обидели.  Но  постепенно
немой укор, смешанный с абсурдной  преданностью,  угас  в  этих  голубых
глазах,  взгляд  сделался  пустым,  отсутствующим  и  странно   влажным.
Антиквар медленно повернул голову и снова посмотрел на Муньоса.
   - Вы, - проговорил он, и, казалось, ему стоило большого  труда  снова
попасть в тон, которым он вел  весь  диалог  с  шахматистом,  -  еще  не
сказали мне, каким узлом связали свои индуктивные  теории  с  фактами...
Почему вы с Хулией пришли ко мне именно сегодня, а, например, не вчера?
   - Потому что вчера вы еще не  отказались  вторично  от  взятия  белой
королевы... А еще потому, что только сегодня вечером  я  нашел  то,  что
искал: подшивку шахматного еженедельника  за  четвертый  квартал  тысяча
девятьсот сорок пятого года. В  нем  есть  групповой  снимок  финалистов
одного молодежного шахматного турнира. А на этом снимке среди них и  вы,
Сесар. На одной странице фотография,  а  на  следующей  -  все  имена  и
фамилии. Меня лишь удивляет, что не вы выиграли тот турнир... И еще я не
совсем понимаю, почему с того момента ваш след как шахматиста затерялся.
Вы больше не сыграли официально ни одной партии.
   - И я не понимаю кое-чего, - заговорила  Хулия.  -  Или,  чтобы  быть
более точной, я не понимаю очень многих вещей во  всем  этом  безумии...
Сколько я помню себя, столько знаю и тебя,  Сесар.  Я  выросла  рядом  с
тобой и думала, что мне известно все о тебе и о твоей жизни, -  все,  до
последних мелочей.  Но  ты  никогда  даже  не  заговаривал  о  шахматах.
Никогда. Почему?
   - Это долго объяснять.
   - У нас есть время, - сказал Муньос.

***

   Шла последняя партия турнира. На доске оставалось уже немного  фигур,
борьба велась  между  пешками  и  слонами.  Возле  помоста,  на  котором
сражались финалисты, стояли несколько  зрителей,  следивших  за  ходами,
которые один из арбитров отмечал на  панели,  висевшей  на  стене  между
портретом каудильо Франко и календарем, на котором  стояло:  12  октября
1945 года.  Под  панелью,  на  специальном  столике,  сиял  полированным
серебром кубок, предназначенный победителю.
   Юноша в сером пиджаке машинально потрогал узел  галстука  и  устремил
взгляд на свои - черные -  фигуры.  Взгляд,  исполненный  безнадежности.
Методичная, беспощадная  игра  соперника  постепенно  загнала  черных  в
тупик, выхода из которого не было. В том, как белые развивали эту  игру,
не было особого блеска: скорее, медленное, но верное движение  вперед  с
помощью прочной исходной защиты - индийской королевской, и  преимущества
они достигали главным образом тем, что терпеливо выжидали и использовали
каждую ошибку противника -  одну  за  другой.  То  была  игра,  лишенная
воображения, в которой белые  не  рисковали  ничем,  но  именно  поэтому
сводили к нулю все попытки черных атаковать белого короля. И вот  теперь
от черных оставалась  лишь  горстка  разбросанных  на  доске  фигур,  не
способных ни помочь друг другу, ни  даже  воспрепятствовать  продвижению
двух белых пешек, напористо прокладывавших себе путь к восьмой линии.
   У юноши в сером пиджаке мутилось  в  глазах  от  усталости  и  стыда.
Уверенности в том,  что  он  мог  выиграть  эту  партию,  что  его  игра
превосходит игру противника по уровню, смелости и блеску, не хватало для
того, чтобы утешить себя перед лицом неизбежного поражения. Его буйное и
горячее пятнадцатилетнее воображение, тонкость души, ясность мысли, даже
то почти физическое удовольствие, какое он испытывал от прикосновения  к
деревянным, покрытым лаком фигурам, изящно двигая их по  доске,  сплетая
на  черных  и  белых  клетках  изысканную  ткань  игры,  казавшейся  ему
прекрасной и гармоничной, почти совершенной, пропали втуне.  Теперь  они
были унижены  и  запятнаны  тем  грубым  удовлетворением  и  презрением,
которые так недвусмысленно  выражало  лицо  его  счастливого  соперника:
смуглое лицо  мужлана  с  маленькими  глазками  и  вульгарными  чертами.
Единственное, благодаря  чему  тот  добился  победы,  -  это  осторожное
выжидание паука, затаившегося в центре своей  паутины,  и  трусость,  не
имевшая достойного имени.
   Значит, в шахматах тоже  так,  подумал  юноша,  игравший  черными.  А
особенно это унижение от незаслуженного проигрыша, от того, что  награда
достается тем, кто ничем не рискует... Такие ощущения испытывал он в тот
момент, сидя перед доской, являвшей  собой  не  просто  арену  абсурдных
стычек между деревянными фигурами, а зеркало самой жизни,  состоящей  из
плоти и крови, из рождения и смерти, героизма и  самопожертвования.  Как
некогда надменные французские рыцари, сраженные при Креси в зените своей
громкой, оказавшейся бесполезной славы уэльскими  лучниками  английского
короля, так и этот юноша увидел, как смелые, глубокие атаки его коней  и
слонов, их прекрасные, сверкающие, точно разящий меч, рывки вперед  один
за другим разбиваются, подобно  тому,  как  разбиваются  о  скалу  самые
мощные и стремительные волны, об упрямую неподвижность его противника. А
белый король, ненавистный белый король, защищенный непробиваемой  стеной
плебеев-пешек, издалека, из своей безопасности, с тем же презрением, что
было написано на лице владевшего им  игрока,  созерцал  растерянность  и
бессилие одинокого черного короля, не способного прийти на помощь  своим
последним пешкам, которые, разбросанные по полю битвы, но верные  своему
долгу, вели отчаянный, безнадежный, похожий на агонию бой.
   На этом безжалостном поле брани, составленном  из  холодных  белых  и
черных клеток, не оставалось места даже для того, чтобы с честью принять
свое  поражение.  Этот  разгром  уничтожал   все:   не   только   самого
побежденного, но и его воображение, его  мечты,  его  уважение  к  себе.
Юноша в сером пиджаке оперся локтем на стол, прижал ладонь ко лбу  и  на
миг закрыл глаза, слушая, как звон оружия медленно  затихает  в  долине,
заполненной  тенями.  Никогда  больше,  сказал  он  себе.   Как   галлы,
побежденные Римом, которые  навеки  зарекались  произносить  имя  своего
победителя, так и он зарекается на всю  оставшуюся  жизнь  вспоминать  о
том, что открыло его глазам  всю  пустоту  и  суетность  славы.  Никогда
больше он не сядет за шахматную доску. И дай Бог, чтобы он сумел  вообще
вычеркнуть шахматы из своей памяти, подобно тому, как по смерти фараонов
их имена сбивали с обелисков.
   Противник,  арбитр  и  зрители  ожидали  следующего  хода   с   плохо
скрываемой скукой: слишком уж затянулся этот финал.  Юноша  в  последний
раз взглянул на  своего  осажденного  короля  и  с  печальным  ощущением
одиночества, видящего другое одиночество, решил, что ему остается только
одно: собственной рукой нанести ему последний, милосердный, удар,  чтобы
избавить от унижения погибнуть, как бродячая собака, загнанным в дальний
угол доски. И тогда, жестом бесконечной  нежности  прикоснувшись  своими
длинными тонкими пальцами к побежденному королю, он медленно поднял  его
и осторожно положил на гладкую поверхность доски.

XV. Финал с Королевой

   ...Моя же породила многочисленные грехи, а также страсти, несогласие,
празднословие - когда только не ложь - во мне, моем противникеили в  нас
обоих. Шахматы понудили меня забыть о своем долге перед  Богом  и  перед
людьми.
   Харлианский сборник

   Закончив,  Сесар,  рассказывавший  тихо,  без  эмоций,  со  взглядом,
устремленным в какую-то неопределенную  точку  комнатного  пространства,
улыбнулся с отсутствующим видом и медленно повернулся, пока глаза его не
нашли доску с шахматами из  слоновой  кости,  разложенную  на  ломберном
столике. И тут он пожал плечами, как бы давая понять, что никому не дано
выбирать свое прошлое.
   - Ты никогда не рассказывал мне об этом, - проговорила Хулия, и  звук
собственного голоса показался ей неуместным, бессмысленным вторжением  в
это молчание.
   Сесар ответил не сразу. Свет лампы, проходя через пергаментный экран,
освещал только часть его лица, оставляя  другую  в  тени,  отчего  резче
выделялись морщины вокруг глаз и рта антиквара, четче  очерчивались  его
аристократический профиль, напоминавший чеканку на старинных медалях.
   - Вряд ли я сумел бы рассказать тебе о том, чего не  существовало,  -
тихо, мягко произнес он, и его глаза,  а  может  быть,  лишь  их  блеск,
приглушенный полумраком, наконец встретились  с  глазами  девушки.  -  В
течение сорока лет я  старательно  выполнял  поставленную  себе  задачу:
думать, что это именно так... - Его улыбка приобрела  оттенок  насмешки,
адресованной, несомненно, себе самому. - Я больше  никогда  не  играл  в
шахматы, даже без свидетелей. Никогда.
   Хулия с удивлением покачала головой. Ей стоило труда поверить во все,
что она только что услышала.
   - Ты просто болен.
   Он хохотнул коротко и сухо. Теперь свет отражался в его глазах, и они
казались ледяными.
   - Ты меня разочаровываешь, принцесса. Я ожидал, что уж ты-то  окажешь
мне честь не хвататься за легкие решения. -  Он  задумчиво  взглянул  на
свой мундштук слоновой кости. - Уверяю  тебя,  я  нахожусь  в  абсолютно
здравом уме. А будь это не так, разве мне  удалось  бы  столь  тщательно
продумать все подробности этой прелестной истории?
   - Прелестной? -  Она  ошеломленно  уставилась  на  него.  -  Мы  ведь
говорили об Альваро, о Менчу... Ты сказал:  прелестная  история?  -  Она
содрогнулась от ужаса  и  презрения.  -  Ради  Бога,  Сесар!  О  чем  ты
говоришь?
   Антиквар невозмутимо выдержал ее взгляд, потом повернулся к  Муньосу,
словно ища поддержки.
   -  Существуют  аспекты...  эстетического  порядка,  -  сказал  он.  -
Исключительно своеобразные факторы, которые мы не можем упрощать  весьма
поверхностным образом. Ведь доска не только белая и  черная.  Существуют
высшие планы, в которых следует рассматривать факты. Объективные  планы.
- Он взглянул на обоих  с  неожиданно  подавленным  выражением,  которое
казалось искренним. - Я надеялся, что вы поймете.
   - Я знаю, что вы хотите сказать, - ответил Муньос, и Хулия  удивленно
обернулась к нему. Шахматист продолжал стоять посреди салона неподвижно,
с  руками,  засунутыми  в  карманы  мятого  плаща.  В  уголке  его   рта
обрисовывалось самое начало его всегдашней неопределенной, отсутствующей
улыбки.
   - Знаете? - воскликнула Хулия. - Какого черта можете знать вы?
   Она сжала кулаки, возмущенная, сдерживая дыхание, отдававшееся у  нее
в ушах, как дыхание животного после  долгого  бега.  Но  Муньос  остался
невозмутим, и  Хулия  заметила,  что  Сесар  бросил  на  него  спокойный
благодарный взгляд.
   - Я не ошибся, остановив свой выбор на вас, - проговорил антиквар.  -
И я рад этому.
   Муньос не счел нужным отвечать. Он ограничился тем, что обвел глазами
комнату - картины, мебель и все, что было в ней, - медленно кивнул,  как
будто этот осмотр дал ему пищу для  неких  таинственных  выводов.  Через
пару секунд движением подбородка он указал на Хулию.
   - Думаю, она-то имеет право узнать все.
   - И вы тоже, дорогой мой, - уточнил Сесар.
   - И я тоже. Хотя я здесь выступаю лишь в роли свидетеля.
   В его словах не прозвучало ни  укора,  ни  угрозы,  словно  шахматист
предпочитал  сохранять  какой-то  абсурдный   нейтралитет.   Невозможный
нейтралитет, подумала Хулия, потому что рано или поздно наступит момент,
когда слова исчерпают себя  и  нужно  будет  принять  какое-то  решение.
Однако, заключила она, с трудом стряхивая с себя  ощущение  нереальности
происходящего, до этого момента, похоже, еще слишком далеко.
   - Тогда начнем, - сказала она и, услышав свой  голос,  с  неожиданным
для самой облегчением поняла, что понемногу  вновь  обретает  утраченное
спокойствие. Она жестко взглянула на Сесара. - Расскажи нам об Альваро.
   Антиквар кивнул в знак согласия.
   - Альваро, - тихо повторил он. - Но прежде я должен кое-что сказать о
картине... - Лицо его вдруг приняло раздосадованное выражение, как будто
он внезапно вспомнил о том, что нарушил какое-то из правил  элементарной
вежливости. - Я до сих пор ничего не предложил  вам,  и  это  совершенно
непростительно. Выпьете чего-нибудь?
   Никто не ответил. Тогда Сесар направился к большому старинному  ларю,
который использовал как бар.
   - Я впервые увидел эту картину однажды вечером у  тебя  дома,  Хулия.
Помнишь?.. Ее привезли всего несколько часов назад, и ты радовалась, как
ребенок. Я целый час наблюдал за тобой,  пока  ты  изучала  ее  во  всех
подробностях и объясняла мне, какую технику  собираешься  применить  для
того,  чтобы  -  цитирую  дословно  -  фламандская  доска  стала   самой
прекрасной из твоих работ. - Говоря, Сесар достал узкий  высокий  стакан
из дорогого резного стекла и  наполнил  его  льдом,  джином  и  лимонным
соком. - Это было так чудесно, принцесса, - видеть тебя счастливой. И я,
честно говоря, тоже был счастлив. -  Он  повернулся  к  собеседникам  со
стаканом в руке и, осторожно попробовав смесь, похоже, остался  доволен.
- Но я не сказал тебе тогда... Ну... В общем-то,  мне  и  сейчас  трудно
выразить   это   словами...   Ты   восхищалась   красотой   изображения,
совершенством композиции, колорита и света. Я  тоже  восхищался,  но  по
иным  причинам.  Эта  шахматная  доска,  эти  игроки,  склонившиеся  над
фигурами, эта дама, читающая у  окна,  пробудили  во  мне  уснувшее  эхо
старой страсти. Представь себе мое удивление: я, считал  ее  забытой,  и
вдруг - бабах! - она вернулась, словно  прозвучал  пушечный  выстрел.  Я
ощутил лихорадочное возбуждение и  одновременно  ужас,  словно  бы  меня
коснулось дыхание безумия.
   Антиквар  на  мгновение  замолк,  и  освещенная  половина   его   рта
изогнулась  в  лукавой  улыбке,  как   будто   ему   доставляло   особое
удовольствие смаковать это воспоминание.
   - Речь шла не просто о шахматах, - продолжал он, - а о некоем личном,
глубинном ощущении, об этой игре как связи между жизнью и смертью, между
действительностью и мечтой. И пока ты, Хулия,  говорила  о  пигментах  и
лаках, я едва слушал: я был поражен тем трепетом наслаждения и  какой-то
дивной, утонченной муки, что пробегал по моему телу при взгляде  на  эту
фламандскую доску. Однако смотрел  я  не  на  то,  что  Питер  ван  Гюйс
изобразил на ней, а на то, что было в голове  у  этого  человека,  этого
гениального мастера, когда он писал эту картину.
   -   И   ты   решил,   что   она   должна    быть    твоей...    Сесар
иронически-укоризненно посмотрел на девушку.
   - Не надо так упрощать, принцесса. - Он отпил  из  стакана  небольшой
глоток и улыбнулся, словно прося о снисхождении.  -  Я  решил  -  сразу,
вдруг, - что мне просто необходимо исчерпать эту страсть до конца. Такая
долгая жизнь, как моя, не проходит даром. Несомненно поэтому  я  тут  же
уловил -  нет,  не  послание,  содержавшееся  в  картине  (которое,  как
впоследствии выяснилось, являлось ключом к ней), а тот бесспорный  факт,
что она таит в себе какую-то захватывающую,  ужасную  загадку.  Загадку,
которая, возможно, - представь себе, какая мысль! - наконец докажет  мою
правоту.
   - Правоту?
   - Да. Мир не так прост, как нас пытаются заставить думать.  Очертания
нечетки, оттенки имеют огромное значение. Ничто не бывает только  черным
или только белым, зло может оказаться переодетым  добром,  безобразие  -
замаскированной красотой, и наоборот. Одно