рентгеновских  снимков,  однако  Пако
Монтегрифо настоял на ее  раскрытии:  по  его  словам,  это  подогревало
интерес клиентов к картине. В скором времени  фламандская  доска  должна
была предстать перед глазами аукционистов, коллекционеров,  историков...
Навсегда кончалось ее скромное существование в четырех стенах  (если  не
считать недолгого периода в музее Прадо). Еще немного  -  и  вокруг  нее
закипят  споры,  о  ней  будут  писать  статьи,   научные   диссертации,
специальные материалы, как тот, что уже почти написан Хулией... Даже сам
автор, старый фламандский художник, не мог  себе  представить,  что  его
творение ожидает подобная слава Что же до Фердинанда Альтенхоффена,  то,
донесись эхо этой славы до того бельгийского или французского монастыря,
где, наверное, покоятся его кости, они, без сомнения,  заплясали  бы  от
радости под своей пыльной плитой. В  конце  концов,  его  память  теперь
должным образом реабилитирована. Специалистам придется заново переписать
пару строк в учебниках истории.
   Хулия всмотрелась в картину. Почти весь  верхний  слой  окислившегося
лака был уже снят, а вместе  с  ним  исчезла  и  желтизна,  приглушавшая
первоначальные цвета и оттенки. Теперь,  без  тусклого  лака  и  с  ярко
сияющей надписью, картина точно светилась в  полумраке  сочной  живостью
красок и тонкостью полутонов. Контуры  фигур  были  невероятно  четки  и
чисты, и все в этой  домашней  -  как  ни  странно,  домашней,  бытовой,
подумала Хулия, - сценке было  так  гармонично,  настолько  красноречиво
повествовало  о  стиле  и  обычаях  той  эпохи,  что,  несомненно,  цена
фламандской доски на аукционе должна достигнуть астрономических высот.
   Домашняя бытовая сценка: именно так определялся жанр картины. И ничто
в ней не наводило на мысль о безмолвной драме, разыгравшейся между этими
двумя важными рыцарями,  играющими  в  шахматы,  и  дамой  в  черном,  с
опущенными  глазами,  тихо  читающей  у  стрельчатого  окна.  О   драме,
гнездящейся в глубине этой почти идиллической сценки, подобно тому,  как
глубоко  в  земле  под  прекрасным  цветком  прячется  его  безобразный,
скрюченный корень.
   Хулия  в  очередной  раз  вглядывалась  в  профиль  Роже  Аррасского,
склонившегося над доской, поглощенного этой партией, ставкой  в  которой
была его жизнь и во время которой, по сути дела, он  был  уже  мертв.  В
своих доспехах он выглядел тем же  воином,  каким  был  когда-то.  Может
быть, вот в этих же самых латах,  а  может,  в  других,  потемневших  от
долгой службы, тех самых,  в  которых  изобразил  его  старый  живописец
скачущим бок о бок с дьяволом, он сопровождал ее в новый дом, к брачному
ложу, предписанному ей интересами государства. Хулия увидела  ясно,  как
наяву, Беатрису, еще юную девушку, моложе,  чем  на  картине,  без  этих
горьких складок у рта; увидела, как она выглядывает из окошка  портшеза,
как под приглушенное хихиканье няньки-наперсницы, путешествующей  вместе
с ней, чуть раздвигает занавески, чтобы бросить  восхищенный  взгляд  на
блестящего рыцаря, чья слава достигла бургундского двора раньше, чем  он
сам, на ближайшего друга ее будущего мужа, на этого  молодого  человека,
который после сражений с английским львом под лилиями французских знамен
обрел мир и покой рядом с другом своего детства. И увидела,  как  широко
раскрытые голубые глаза юной герцогини на миг встретились со  спокойными
усталыми глазами рыцаря.
   Не может быть, чтобы между ними никогда не было ничего,  кроме  этого
взгляда. Сама не зная почему, наверное, по какой-то прихоти  воображения
- как будто часы, проведенные в работе над картиной, таинственной  нитью
связали ее с этим кусочком прошлого - Хулия смотрела на изображенную ван
Гюйсом сцену так, словно сама прожила ее, рядом с этими людьми,  испытав
вместе с ними все, что было им послано судьбой  и  историей.  В  круглом
зеркале на нарисованной стене, отражавшем двоих играющих,  отражалась  и
она, подобно  тому,  как  в  "Менинах"   виднеются в  зеркале  образы
короля и королевы, глядящих - из картины или внутрь  нее?  -  на  сцену,
изображенную Веласкесом, или в "Семействе Арнольфини"  зеркало  отражает
присутствие и пристальный, все подмечающий взгляд ван Эйка.
   Хулия улыбнулась в темноте и решила наконец  зажечь  сигарету.  Пламя
спички  на  мгновение  ослепило  ее,  заслонив  собой   картину,   потом
мало-помалу  глазная  сетчатка  снова  начала  воспринимать  всю  сцену,
персонажей, цвета. Теперь Хулия была уверена: она сама находилась там  -
всегда, с самого начала, с той самой секунды, как  в  голове  ван  Гюйса
возник зрительный образ "Игры  в  шахматы".  Еще  до  того,  как  старый
фламандец  начал  смешивать  карбонат  кальция  и  костный  клей,  чтобы
загрунтовать доску под будущую картину.

***

   Беатриса, герцогиня Остенбургская. Звуки мандолины, на которой играет
какой-то паж у стены, только добавляют печали ее взгляду, обращенному  к
книге. Она вспоминает детство и юность, проведенные  в  Бургундии,  свои
надежды,  свои  мечты.   В   окне,   обрамляющем   чистейшую   голубизну
фламандского неба, виднеется каменная капитель  с  изображением  святого
Георгия, пронзающего копьем змея. Тело  поверженного  чудовища  кольцами
извивается под копытами коня, однако от беспощадного взгляда  художника,
наблюдающего эту сцену, - а также и от  взгляда  Хулии,  наблюдающей  за
художником, - не укрылось, что время унесло с собой верхний конец  копья
и что на месте правой ноги святого, несомненно обутой когда-то в сапог с
острой шпорой, торчит бесформенный  обрубок.  Одним  словом,  с  мерзким
змеем расправляется святой Георгий, наполовину разоруженный и хромой,  с
каменным щитом, изгрызенным ветрами и дождями. Но,  может  быть,  именно
поэтому  Хулия  испытывает  какое-то  теплое  чувство  к  этому  рыцарю,
странным  образом  напоминающему  ей  героическую   фигурку   одноногого
оловянного солдатика.
   Беатриса Остенбургская - которая, несмотря на замужество,  по  своему
происхождению и голосу крови никогда не переставала быть Бургундской,  -
читает.  Читает  любопытную  книгу  в  кожаном   переплете,   украшенном
серебряными  гвоздиками,  с  шелковой  лентой  в  качестве  закладки   и
великолепно  расписанными  заглавными   буквами,   каждая   из   которых
представляет собой многоцветную миниатюру: книгу, озаглавленную "Поэма о
розе и рыцаре". На ней не указано имя автора, однако всем известно,  что
она была написана почти десять лет назад при дворе Карла  Валуа,  короля
Франции, остенбургским рыцарем по имени Роже Аррасский.

   В саду госпожи моей светлой
   Росою осыпаны розы.
   Каплет она на рассвете
   С их лепестков, точно слезы.
   А завтра, на поле боя,
   Тою же влагой жемчужной
   Она мое сердце омоет,
   И очи мои, и оружье...

   Временами она поднимает от книги голубые глаза,  наполненные  синевой
фламандского неба, чтобы взглянуть на двух мужчин, играющих в шахматы за
столом. Ее супруг размышляет, оперевшись на стол левым локтем, а  пальцы
его  рассеянно  поигрывают  орденом  Золотого  руна,  присланным  ему  в
качестве свадебного подарка дядей будущей жены, Филиппом Добрым,  с  тех
пор  он  носит  его  на  шее,  на  тяжелой   золотой   цепи.   Фердинанд
Остенбургский колеблется, протягивает руку к фигуре, прикасается к  ней,
но отнимает руку и  бросает  извиняющийся  взгляд  на  Роже  Аррасского,
спокойно, с учтивой улыбкой наблюдающего за  ним.  "Раз  прикоснулись  -
надо ходить, монсеньор". В его негромких словах звучит дружеская ирония,
и Фердинанд  Остенбургский,  слегка  пристыженный,  пожимает  плечами  и
делает ход той же фигурой, потому что  знает:  его  соперник  в  игре  -
больше чем просто придворный, это друг,  самый  близкий,  какой  у  него
есть. И он откидывается на спинку кресла,  испытывая,  несмотря  на  все
проблемы,  смутное  ощущение  счастья:  все-таки  хорошо   иметь   рядом
человека,  иногда  напоминающего,  что   и   для   герцогов   существуют
определенные правила.
   Звуки мандолины плывут над садом и достигают другого окна, которое не
видно отсюда. За ним Питер ван Гюйс, придворный живописец, трудится  над
доской из трех дубовых плашек, которые его помощник только что  промазал
клеем. Старый мастер пока не уверен, для чего он использует  эту  доску.
Может, для картины на религиозную тему, что  давненько  уже  вертится  у
него в голове: Дева Мария, юная, почти девочка, льет кровавые  слезы,  с
болью глядя на свои пустые руки,  сложенные  так,  словно  они  обнимают
ребенка. Но, подумав хорошенько, ван Гюйс качает  головой  и  сокрушенно
вздыхает. Он знает, что никогда не напишет этой картины. Никто не поймет
ее так, как должно, а ему в свое время  уже  приходилось  иметь  дело  с
инквизицией; его  старое  тело  больше  не  выдержит  пыток.  Ногтями  с
въевшейся краской он почесывает лысину под шерстяной  шапочкой.  Стареет
он, стареет и знает это: маловато стало приходить конкретных идей -  все
больше смутные призраки, порожденные воображением. Чтобы отогнать их, он
на  мгновение  закрывает  утомленные   глаза   и,   снова   открыв   их,
всматривается в доску в ожидании идеи, которая сумеет оживить ее. В саду
звучит мандолина: не иначе  как  влюбленный  паж  изливает  свою  тоску.
Живописец  улыбается  про  себя  и,  окунув  кисть  в  глиняный  горшок,
продолжает тонкими  слоями  накладывать  грунтовку  -  сверху  вниз,  по
направлению волокон древесины. Время  от  времени  он  смотрит  в  окно,
наполняя глаза светом,  и  мысленно  благодарит  теплый  солнечный  луч,
который, косо проникая в комнату, согревает его старые кости.
   Роже Аррасский что-то негромко сказал, и герцог  смеется,  довольный,
так как только что отыграл у него коня. А Беатрисе Остенбургской  -  или
Бургундской - музыка кажется невыносимо  печальной.  И  она  уже  готова
послать одну из своих камеристок к пажу  с  приказом  замолчать,  но  не
делает этого, ибо улавливает в грустных нотах точное эхо той тоски,  что
живет в ее собственном сердце. Сливается с музыкой тихий  разговор  двух
мужчин, играющих в шахматы, а у нее,  Беатрисы  Остенбургской,  изнывает
душа от красоты строк, которых касаются ее пальцы. И в ее голубых глазах
каплями росы - той самой, что омывает лепестки  роз  и  латы  рыцаря,  -
мерцают слезы, когда, подняв глаза, она встречается со  взглядом  Хулии,
молча наблюдающей за ней из  полумрака.  Она  думает,  что  взгляд  этой
темноглазой, похожей на жительниц южных стран девушки,  напоминающей  ей
портреты,  привозимые  из  Италии,  -  это  всего  лишь   отражение   ее
собственного  пристального  и   горестного   взгляда   на   затуманенной
поверхности  далекого  зеркала.  Тогда  Беатрисе  Остенбургской  -   или
Бургундской - начинает казаться, что она находится не в своей комнате, а
по другую сторону темного стекла, и оттуда смотрит на себя саму, сидящую
под  готической  капителью  с  облупившимся  святым  Георгием,  у  окна,
обрамляющего  кусок  неба,  чья  синева  контрастирует  с  чернотой   ее
бархатного платья. И она понимает, что  никакая  исповедь  не  смоет  ее
греха.

X. Синяя машина

   - Это был грязный трюк,  -  сказал  Гарун  визирю.  -  Покажи-ка  мне
другой, честный.
   Р.Смаллиэн

   Сесар мрачно выгнул бровь под широкими  полями  шляпы,  покачивая  на
руке  зонтик,  затем  оглянулся  по  сторонам  с  выражением  презрения,
приправленного изысканнейшей скукой: то  было  его  убежище  в  моменты,
когда действительность подтверждала его худшие опасения. А  на  сей  раз
она предоставляла ему повод более чем  достаточный:  в  это  утро  рынок
Растро выглядел совсем не гостеприимно. Серое  небо  грозило  дождем,  и
хозяева лавочек и прилавков, образующих рынок, принимали срочные меры от
возможного ливня. Кое-где едва можно  было  пробраться  между  палатками
из-за  толкотни,  хлопанья  брезента  и   свисающих   отовсюду   грязных
пластиковых пакетов.
   - На самом деле,  -  сказал  Сесар  Хулии,  приглядывавшейся  к  паре
затейливо изогнутых  латунных  подсвечников,  стоявших  на  расстеленном
прямо на земле одеяле, - мы просто теряем время. Я уже  давным-давно  не
нахожу здесь ничего стоящего.
   Это было не совсем так, и Хулия знала об этом. Время от времени Сесар
своим  наметанным  глазом  антиквара  высматривал  среди  кучи   мусора,
составляющей старый  рынок,  среди  этого  огромного  кладбища  иллюзий,
выброшенных на улицу волнами  безымянных  кораблекрушений,  какую-нибудь
забытую жемчужину, какое-нибудь маленькое сокровище, которое судьбе было
угодно скрывать от других глаз: хрустальный бокал  восемнадцатого  века,
старинную  раму,  крошечную  фарфоровую  пиалу.  А  однажды  в  паршивой
лавчонке, набитой книгами и старыми журналами, он  нашел  две  титульные
страницы, изящно расписанные вручную каким-то канувшим  в  неизвестность
монахом тринадцатого века Хулия отреставрировала находку, и Сесар продал
ее за сумму, которую вполне можно было назвать небольшим состоянием.
   Они медленно продвигались вверх по улице,  к  той  части  рынка,  где
вдоль двух-трех длинных зданий  с  облупившимися  стенами  и  в  мрачных
внутренних двориках,  соединенных  между  собой  коридорами  с  железной
оградой, размещалась большая  часть  антикварных  магазинчиков,  которые
можно  было  считать  достаточно  серьезными,  хотя  даже  к  ним  Сесар
относился со скептической осторожностью.
   - В котором часу ты встречаешься со своим поставщиком?
   Переложив в правую руку зонт  -  изящный  и  баснословно  дорогой,  с
великолепной точеной серебряной ручкой, - Сесар отодвинул манжет рукава,
чтобы взглянуть на свои золотые часы.  Он  выглядел  очень  элегантно  в
широкополой фетровой шляпе табачного цвета,  с  шелковой  лентой  вокруг
тульи,  и  накинутом  на  плечи  пальто  из   верблюжьей   шерсти.   Под
расстегнутым воротом  шелковой  рубашки  виднелся,  как  всегда,  дивной
красоты шейный платок. Словом, Сесар был верен себе: во всем  доходя  до
грани, он, однако же, никогда не переступал ее.
   - Через пятнадцать минут. У нас еще есть время.
   Они заглянули в несколько лавочек. Под  насмешливым  взглядом  Сесара
Хулия выбрала себе деревянную расписную  тарелку,  украшенную  грубовато
намалеванным,  пожелтевшим  от  времени   сельским   пейзажем:   телега,
запряженная волами, на окаймленной деревьями дороге.
   - Но ты же не собираешься покупать это, дражайшая моя, - чуть  ли  не
по  слогам  выговорил  антиквар,  тщательно  модулируя   неодобрительную
интонацию. - Это недостойно тебя... Что? Ты даже не торгуешься?
   Хулия открыла висевшую на плече сумочку и достала кошелек, не обращая
внимания на протесты Сесара.
   -  Не  понимаю,  что  тебе  не  нравится,  -  сказала  она,  пока  ей
заворачивали покупку в страницы какого-то иллюстрированного  журнала.  -
Ты же всегда говорил, что люди comme  il  faut   никогда не торгуются:  или  платят  сразу
же, или удаляются с гордо поднятой головой.
   - В данном случае это  правило  не  годится.  -  Сесар  огляделся  по
сторонам с  выражением  профессионального  пренебрежения  и  поморщился,
сочтя чересчур уж плебейским вид всех этих дешевых лавчонок. - Здесь,  с
такими людьми - нет.
   Хулия засунула сверток в сумку.
   - В любом случае, ты мог бы  сделать  красивый  жест  и  подарить  ее
мне... Когда я была маленькой, ты покупал мне все, что мне хотелось.
   - Когда ты была маленькой, я слишком баловал тебя. А кроме того, я не
собираюсь платить за столь вульгарные вещи.
   - Ты просто стал скупердяем. С возрастом.
   - Умолкни, змея. -  Поля  шляпы  закрыли  лицо  антиквара,  когда  он
наклонил  голову,  чтобы  закурить,  у  витрины  магазинчика,  где  были
выставлены пыльные куклы разных эпох. - Ни слова больше, или я  вычеркну
тебя из моего завещания.
   Хулия  смотрела  снизу,  как  он  поднимается  по  лестнице:  прямой,
исполненный достоинства, чуть приподняв левую  руку,  держащую  мундштук
слоновой кости, с тем томным,  презрительно-скучающим  видом,  какой  он
частенько напускал на себя,  -  видом  человека,  не  ожидающего  ничего
особенного в конце своего пути, однако из чисто эстетических соображений
считающего себя обязанным  пройти  этот  путь  по-королевски.  Как  Карл
Стюарт ,  всходящий
на  эшафот  так,  словно  он  оказывает  великую  милость  палачу,   уже
приготовившийся произнести Remember  и опустить  голову
под топор таким образом, чтобы зрители увидели его  в  профиль,  как  на
монетах с его изображением.
   Крепко прижав сумочку  локтем  к  боку  -  мера  предосторожности  от
воришек, - Хулия бродила среди магазинчиков и прилавков.  В  этой  части
рынка было слишком много народу, поэтому она решила вернуться  назад,  к
лестнице, выходившей одной стороной на площадь и  главную  улицу  рынка.
Сверху они  казались  густой  россыпью  брезентовых  крыш  и  полотняных
навесов, между которыми, как муравьи, двигались и копошились люди. Хулия
собиралась снова встретиться с Сесаром через час, в  маленьком  кафе  на
площади, зажатом между лавкой, торговавшей разными морскими приборами, и
будкой старьевщика, специализировавшегося на военной одежде и  регалиях.
Облокотившись о перила, она зажгла сигарету "Честерфилд" и долго курила,
не  меняя  позы,  разглядывала  людей  внизу.   Под   самой   лестницей,
устроившись на  краю  каменного  фонтана,  в  котором  плавали  бумажки,
огрызки яблок и пустые жестянки из-под пива, парень в пончо, с  длинными
светлыми волосами, наигрывал на примитивной тростниковой флейте  мелодии
индейцев Южной Америки. Хулия несколько секунд прислушивалась к  музыке,
затем снова начала бесцельно  водить  глазами  по  рынку,  шум  которого
смутно доносился  до  нее,  приглушенный  расстоянием,  на  котором  она
находилась. Стояла так, пока не докурила сигарету, а потом спустилась по
лестнице и остановилась перед витриной с куклами. Там были куклы голые и
одетые в живописные крестьянские  костюмы  и  в  изысканно-романтические
туалеты, включавшие в себя перчатки, шляпки и зонтики. Некоторые из  них
изображали девочек, другие - женщин. У них были  лица  детские,  грубые,
наивные, лукавые... Их руки и  ноги,  приподнятые  под  разными  углами,
застыли в неподвижности, словно застигнутые  ледяным  дыханием  времени,
прошедшего с того дня, когда их выбрасывали, или  продавали,  или  когда
умирали сами  их  владелицы.  Девочки,  которые  в  конце  концов  стали
женщинами, подумала Хулия, красивыми и некрасивыми, которые потом, может
быть, любили или были любимы. Они ласкали эти тряпичные,  картонные  или
фарфоровые тельца руками, сейчас превращавшимися или уже превратившимися
в  кладбищенскую  пыль.  Но  все  эти  куклы  пережили   своих   хозяек;
безмолвные, неподвижные  свидетельницы,  они  хранят  в  сетчатке  своих
нарисованных глаз интимные домашние сценки, давно стершиеся во времени и
в памяти ныне живущих людей. Выцветшие картины,  еле  различимые  сквозь
печальную  мглу  забвения,  минуты  семейного  тепла,  детские  песенки,
объятия,  исполненные  любви.  А  еще  слезы  и  разочарования,   мечты,
разбившиеся в прах, упадок и тоску. А может быть, в них таится зло? Было
нечто путающее в этом множестве стеклянных и фарфоровых глаз, смотревших
на нее не мигая, с  выражением  той  священной  мудрости,  что  является
привилегией одного лишь времени; неподвижных глаз, глядевших  с  бледных
восковых или картонных лиц поверх одеяний, которые  годы  осыпали  своей
пылью, приглушив цвета тканей и белизну кружев. И еще  пугали  шевелюры,
причесанные или растрепанные, сделанные из настоящих  волос  -  от  этой
мысли Хулия содрогнулась, - когда-то принадлежавших живым  женщинам.  По
грустной ассоциации она вспомнила кусочек стихотворения,  которое  много
лет назад слышала от Сесара:

   Если бы возможно было кудри
   всех умерших женщин сохранить...

   Ей с трудом удалось отвести глаза от витрины, в стекле  которой,  над
ее головой, отражались надвигающиеся  на  город