краской свой кафтан, когда приходил к  нему  в
мастерскую, чтобы сыграть партию-другую среди бутылей с маслом,  горшков
с глиной, кистей и недописанных картин. Который умел, как никто  другой,
сочетать шахматные сражения с долгими беседами  об  искусстве,  любви  и
войне. Или об этой своей  странной  идее,  которая  теперь  звучала  как
зловещее предсказание его собственной участи, о том, что шахматы -  игра
для тех, кто любит дерзко прогуливаться по отверстой пасти дьявола.
   Картина была закончена. Раньше, когда он был моложе, Питер  ван  Гюйс
имел  обыкновение  сопровождать  последний   мазок   короткой   молитвой
благодарности Господу за благополучное окончание новой работы;  но  годы
наложили печать молчания на его уста,  высушили  его  глаза  и  посыпали
пеплом волосы. Так что  он  ограничился  легким  утвердительным  кивком,
сунул кисть в горшок с растворителем и вытер пальцы о  потертый  кожаный
фартук. Потом взял канделябр, поднял его повыше и  отступил  на  шаг  от
картины. Пусть Господь простит его, но невозможно не испытывать  чувства
гордости. "Игра в шахматы" полностью - и даже  более  -  соответствовала
наказу его высочества  герцога.  Потому  что  в  ней  было  все:  жизнь,
красота, любовь, смерть, предательство.  Эта  доска  была  произведением
искусства, которому предстояло пережить и живописца, своего создателя, и
тех, кто был на  ней  изображен.  И  старый  фламандский  мастер  ощутил
горячее дыхание бессмертия.

***

   Увидела  она  и  Беатрису   Бургундскую,   герцогиню   Остенбургскую,
читающую, сидя у окна,  "Поэму  о  розе  и  рыцаре",  и  солнечный  луч,
наискосок  падающий  на  ее  плечо  и  освещающий  расписанные   суриком
страницы. Увидела, как слегка дрожит, словно листок под легким ветерком,
ее белая, оттенка слоновой кости, рука, на которой мерцает в луче  света
золотое кольцо. Быть может, она любила и была несчастна, и  ее  гордость
не смогла вынести пренебрежения этого человека, посмевшего отказать ей в
том, в чем сам сэр  Ланселот  Озерный  не  осмелился  отказать  королеве
Джиневре... А может, все было иначе, и наемник,  вооруженный  арбалетом,
мстил за горечь и отчаяние, полыхнувшие вслед за агонией старой страсти,
вслед за последним поцелуем и жестоким прощанием... Над раскинувшимся за
окном пейзажем в голубом небе Фландрии  плыли  облака,  а  дама  читала,
поглощенная  лежащей  на  коленях  книгой.  Нет.  Это  невозможно,   ибо
Фердинанд Альтенхоффен никогда бы не стал воздавать почестей  измене,  а
Питер  ван  Гюйс  -  тратить  на  это   свои   искусство   и   талант...
Предпочтительнее было думать, что  опущенные  глаза  не  смотрят  прямо,
потому что таят слезу. Что черный бархат -  это  траур  по  собственному
сердцу, пробитому той же  самой  стрелой,  что  просвистела  у  рва.  По
сердцу,   склонившемуся   перед   государственными   интересами,   перед
шифрованным посланием кузена - Карла, герцога Бургундского: в  несколько
раз сложенным пергаментом с сургучной печатью,  который  она,  немея  от
тоски, смяла холодными руками, прежде чем сжечь  его  в  пламени  свечи.
Конфиденциальное  послание,  переданное  тайными  агентами.  Интриги   и
паутина, плетущиеся вокруг  герцогства  и  его  будущего,  составляющего
часть будущего Европы. Французская партия,  бургундская  партия.  Глухая
война дипломатий, не менее безжалостная, чем самое жестокое сражение  на
поле брани: без героев, но с  палачами,  одетыми  в  бархат  и  кружева,
оружием которым служили кинжал, яд и арбалет...  Голос  крови,  долг,  к
исполнению которого призывала семья, не  требовали  ничего  такого,  что
впоследствии  не  могло  бы  быть  облегчено  надлежащим  покаянием.   А
требовали они всего лишь ее присутствия, в определенный день  и  час,  у
окна башни восточных ворот, где  каждый  вечер,  на  закате,  камеристка
расчесывала ей волосы. У окна, под которым Роже  Аррасский  прогуливался
каждый день, в один и тот же час,  в  полном  одиночестве,  размышляя  о
своей запретной любви и о своей тоске.
   Да. Быть может, черная дама так низко склоняла взор, устремленный  на
книгу на коленях, не потому, что была погружена в чтение, а  потому  что
плакала. А может, не смела прямо смотреть в глаза художнику, потому  что
ими, в общем-то, на нее взирали Вечность и История.

***

   Она увидела Фердинанда Альтенхоффена, несчастного герцога, зажатого в
кольцо ветрами Востока и Запада в чересчур уж  быстро,  на  его  взгляд,
меняющейся Европе. Она увидела его покорившимся и бессильным,  пленником
самого себя и своего века, увидела, как он  с  размаху  хлещет  себя  по
обтянутому шелком колену замшевыми перчатками, дрожа от ярости  и  горя,
от невозможности покарать убийцу единственного друга, какой был у него в
жизни. Увидела, как в  большой  зале,  увешанной  коврами  и  знаменами,
прислонившись к колонне, он вспоминает юные годы, общие  мечты,  делимые
на двоих, свое восхищение другом - старшим, но еще  почти  мальчиком,  -
отправившимся на войну и вернувшимся  покрытым  шрамами  и  славой.  Еще
звучали в этих стенах эхо  его  смеха,  его  спокойного  голоса,  всегда
раздававшегося в нужный момент, его изысканные комплименты, адресованные
дамам, его неизменно дельные советы, еще жило его тепло,  его  дружба...
Но его самого уже не было. Он ушел - вдаль, в темноту.

   "А хуже всего, мастер ван  Гюйс,  хуже  всего,  старый  друг,  старый
художник, любивший его почти так же, как и я, хуже всего то,  что  месть
не может свершиться; то, что она - она, - как и я,  как  и  он  сам,  не
более чем игрушка в руках других, более могущественных: тех, кто решает,
потому что у них есть деньги и сила, что века должны стереть Остенбург с
карт, которые рисуют картографы... У меня нет головы, которую я  мог  бы
отсечь перед могилой моего друга; да даже и имей я эту голову, я не смог
бы. Только она все знала - и молчала. Она  убила  его  своим  молчанием,
позволив ему прийти, как каждый вечер - у меня тоже есть хорошие шпионы,
- ко рву восточных ворот, куда влекло его безмолвное пение  той  сирены,
что толкает мужчин встретиться лицом к лицу со своей судьбой. С судьбой,
которая кажется спящей или  слепой,  пока  в  один  прекрасный  день  не
откроет глаза и не воззрится на нас.
   Возможности мести, как видишь, не существует, мастер ван  Гюйс.  Лишь
твоим рукам и твоей изобретательности  доверяю  я  эту  месть,  и  никто
никогда не заплатит тебе ни за одну картину такой цены, какую заплачу  я
за эту. Я хочу справедливости, хотя бы для  одного  себя.  Хотя  бы  для
того, чтобы она знала,  что  я  знаю,  и  чтобы  еще  кто-нибудь,  кроме
Господа, возможно, узнал об этом, когда все мы уже превратимся  в  прах,
как Роже Аррасский. Так что напиши эту картину, мастер  ван  Гюйс.  Ради
самого неба, напиши ее. Я хочу, чтобы в ней было все и чтобы  она  стала
самым лучшим, самым ужасным  из  твоих  творений.  Напиши  ее,  и  пусть
дьявол, которого ты когда-то нарисовал скачущим на  коне  рядом  с  ним,
заберет всех нас".

   И наконец, она увидела рыцаря, в кафтане и плаще, с золотой цепью  на
шее и бесполезным кинжалом на поясе; он прогуливался  в  сумерках  вдоль
рва восточных ворот - один, без оруженосца, который мог бы помешать  его
размышлениям. Она увидела, как он поднял глаза  на  стрельчатое  окно  и
улыбнулся - едва заметной, отрешенной и грустной улыбкой. Одной  из  тех
улыбок, в которых отражаются воспоминания, любовь, пережитые опасности -
и также предвидение собственной судьбы. И, может  быть,  Роже  Аррасский
угадывает присутствие убийцы, который, укрывшись с другой стороны одного
из выщербленных зубцов, из чьих камней растут кривые  кусты,  натягивает
тетиву своего арбалета и целится ему в бок. И внезапно он понимает,  что
вся его жизнь, длинный путь, сражения и схватки, скрипучие доспехи, хрип
и пот, женские объятия, тридцать восемь лет, которые он несет на плечах,
как тяжелый тюк, кончаются именно здесь, в этом месте и в это мгновение,
и что после ощущения удара не будет  больше  ничего.  И  его  охватывает
глубокая скорбь о самом себе,  потому  что  ему  кажется  несправедливым
погибать вот так,  подстреленным  в  сумерки,  как  дикий  кабан.  И  он
поднимает свою сильную, но изящную,  такую  мужскую  руку,  -  глядя  на
которую невольно задумаешься о том, каким  мечом  она  потрясала,  какие
поводья сжимала, чью кожу ласкала,  какое  перо  обмакивала  в  чернила,
прежде чем начертать слова на пергаменте... Он поднимает эту руку в знак
протеста, заведомо бесполезного, ибо, помимо всего прочего, он  даже  не
очень уверен, кому следует его адресовать. И ему хочется  закричать,  но
он вспоминает, что это недостойно его. Поэтому он подносит другую руку к
кинжалу, думая, что умереть вот так, с оружием в руках, хотя бы  даже  с
этим, более достойно рыцаря... И он слышит "думм" спущенной тетивы, и  у
него проносится мысль, что нужно бы уклониться от траектории стрелы,  но
он знает, что стрела быстрее человека. И  он  чувствует,  как  душа  его
сочится медленными горькими слезами по себе самой, и  отчаянно  пытается
отыскать в памяти Бога, Которому мог  бы  вручить  свое  покаяние.  И  с
удивлением обнаруживает, что не раскаивается ни в чем,  хотя,  с  другой
стороны,  неясно,  есть  ли  в  этот  вечер,  в   этих   сумерках   Бог,
расположенный выслушать его. И тогда он чувствует удар. Он испытывал  их
и раньше, там, где теперь на его теле шрамы и рубцы, но он знает, что от
этого шрама не останется. Ему даже не больно; просто  ему  кажется,  что
душа покидает тело вместе с дыханием. И тогда вдруг на него бесповоротно
обрушивается ночь, и, прежде чем погрузиться в нее, он понимает, что  на
сей раз она будет вечной. И, когда Роже Аррасский испускает крик, он уже
не слышит собственного голоса.

VIII. Четвертый игрок

    Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была и единственная гармония. Ибо что есть в мире, кроме шахмат?
   В.Набоков

   Муньос  изобразил  на  лице  некое  подобие  улыбки,  механической  и
отсутствующей, не обязывающей, казалось,  ни  к  чему,  даже  к  попытке
произвести приятное впечатление.
   - Так, значит, вот  о  чем  там  шла  речь,  -  негромко  сказал  он,
приноравливая свой шаг к шагу Хулии.
   - Да. - Она брела, понурив голову,  занятая  своими  мыслями.  Потом,
вынув руку из кармана кожаной куртки, отвела волосы с лица. - Теперь  вы
знаете всю эту историю... Думаю, вы имеете на это  право.  Вы  заслужили
его.
   Шахматист, глядя прямо перед собой, ненадолго задумался, размышляя об
этом только что приобретенном праве.
   - Понимаю, - пробормотал он спустя несколько секунд.
   И они снова побрели молча, неторопливо, плечом к плечу. Было холодно.
В самых узких и глухих улочках еще царил мрак, и свет фонарей  отражался
в  мокром  асфальте  яркими  отблесками,  как  на  свежем,  только   что
положенном лаке.  Понемногу  на  более  открытых  местах  тени  начинали
размываться первым тусклым светом непогожего утра, медленно  встававшего
где-то в дальнем конце проспекта, где силуэты зданий, четко рисовавшиеся
на   фоне   неба,   мало-помалу   теряли   свою    черноту,    становясь
свинцово-серыми.
   - А что, - спросил Муньос, - была  какая-нибудь  особая  причина,  по
которой вы до сих пор не рассказывали мне подоплеку этой вашей истории?
   Прежде чем ответить, она искоса взглянула на него. Похоже, он не  был
обижен - только слегка заинтересован: безразличный взгляд  перед  собой,
на простирающуюся перед ними пустынную улицу,  руки  в  карманах  плаща,
воротник поднят до ушей.
   - Я думала, что, может быть, узнав обо всем, вы не захотите усложнять
себе жизнь.
   - Понятно.
   На углу  их  приветствовал  грохот  грузовика-мусоросборщика.  Муньос
задержался на мгновение, чтобы помочь Хулии  пройти  между  двух  пустых
баков.
   - А что вы собираетесь делать теперь? - спросил он.
   -  Не  знаю.  Думаю  заканчивать  реставрацию.   И   писать   длинную
сопроводительную записку  с  изложением  всей  этой,  как  вы  говорите,
истории. Благодаря вам и я приобрету некую известность.
   Муньос слушал с рассеянным  видом,  будто  его  мысли  витали  где-то
совсем в другом месте.
   - А что там с полицейским расследованием?
   - В конце концов они найдут убийцу,  если  таковой  имеется.  Они  же
всегда находят.
   - Вы подозреваете кого-нибудь? Хулия рассмеялась.
   - О Господи, конечно же нет! - И остановилась, не досмеявшись.  -  По
крайней мере, надеюсь, что нет...  -  Она  взглянула  на  шахматиста.  -
По-моему, расследовать  преступление,  которое,  может,  и  не  является
таковым, - очень похоже на то, что вы проделали с картиной.
   На лице Муньоса опять появилась прежняя полуулыбка.
   - Думаю, тут все дело в логике, - ответил он. - И, возможно, логика -
именно то, что роднит шахматистов и детективов... - Он прищурил глаза, и
Хулия не могла понять, в шутку он говорит или всерьез. - Говорят, Шерлок
Холмс тоже играл в шахматы.
   - Вы читаете детективные романы?
   - Нет. Хотя  то,  что  я  читаю,  пожалуй,  имеет  с  ними  некоторое
сходство.
   - Например?
   -  Разумеется,  шахматную  литературу.  Потом,  математические  игры,
логические задачи... В общем, такого рода вещи.
   Они пересекли безлюдный проспект. Взойдя на противоположный  тротуар,
Хулия  снова  потихоньку  окинула  взглядом  своего  спутника.   Он   не
производил впечатления  человека,  наделенного  исключительным  умом.  В
общем-то, судя по всему, жизнь у него складывалась  не  слишком  гладко.
Руки, глубоко засунутые в карманы, потертый  воротник  рубашки,  большие
уши, торчащие над воротником старого плаща... Он  выглядел  именно  тем,
кем был на  самом  деле:  мелким,  никому  не  известным  служащим,  для
которого   единственным   средством   отрешиться   от   серости   своего
существования был уход - бегство - в мир комбинаций,  задач  и  решений,
открываемый перед ним шахматами. Самым любопытным в  этом  человеке  был
его взгляд, разом угасавший, едва он отрывался от шахматной доски. И еще
то, как он наклонял голову как-то вбок, словно некая непомерная  тяжесть
давила ему на шейные  позвонки,  как  будто  таким  образом  он  пытался
уклониться от лишних соприкосновений с внешним миром. Он напоминал Хулии
пленных солдат, плетущихся с  низко  опущенными  головами,  которых  она
видела в старых документальных фильмах о  войне.  Муньос  был  похож  на
человека, проигравшего свою битву еще до того, как она началась, который
каждое утро, проснувшись и открыв глаза, чувствует себя побежденным.
   И все же в нем было нечто. Когда Муньос объяснял какой-нибудь ход или
распутывал сложные шахматные переплетения, в нем появлялись уверенность,
твердость, блеск, как будто глубоко под его неказистой внешностью жил  и
полыхал великолепный талант - логический, математический, какой  угодно,
- придававший вес и значительность каждому его слову и движению.
   Хулии захотелось узнать его поближе. Она поняла, что не знает  о  нем
практически ничего, кроме  того,  что  он  играет  в  шахматы  и  служит
бухгалтером.  Но  было  уже  слишком  поздно.   Их   совместная   работа
закончилась, и было  мало  вероятно,  что  они  когда-нибудь  встретятся
снова.
   - Странные у нас сложились отношения, - сказала она вслух.
   Взгляд  Муньоса  несколько  секунд  блуждал,  как  будто  в   поисках
подтверждения этим словам.
   - Обычные шахматные отношения, - ответил он. - Мы с вами были  вместе
столько времени, сколько длилась наша партия. - Он снова улыбнулся своей
смутной, ничего не означающей улыбкой. - Звоните мне,  когда  вам  снова
захочется сыграть.
   - Вы меня просто сбиваете с толку, - вдруг проговорила она. - Правда,
честное слово.
   Он остановился и удивленно взглянул на нее. Теперь  на  его  лице  не
было улыбки.
   - Не понимаю.
   - Я тоже, если дело в этом. - Хулия немного поколебалась, не  слишком
уверенная в почве, на которую ступала. - В  вас  как  будто  два  разных
человека. Иногда  вы  робеете,  замыкаясь  в  себе,  становитесь  как-то
трогательно неловки...  Но  как  только  в  воздухе  хотя  бы  отдаленно
запахнет шахматами, вы обретаете прямо-таки поразительную уверенность.
   - И что же? -  безразличным  тоном  спросил  шахматист,  когда  Хулия
замолчала, не доведя до конца свои рассуждения.
   -  Да  ничего.  Ничего  больше...  -  И,   пристыженная   собственной
болтливостью, принужденно усмехнулась. - Наверное, это выглядит нелепо -
в такой-то час. Простите.
   Он стоял перед ней  -  руки  по-прежнему  в  карманах  плаща,  из-под
расстегнутого ворота рубашки на  плохо  выбритой  шее  выступает  кадык,
голова чуть склонена к левому плечу, точно в  раздумье  над  только  что
услышанным. Однако он уже не казался растерянным.
   - Я понял, - сказал он,  делая  резкое  движение  подбородком  сверху
вниз, словно принимая на себя ответственность, хотя Хулия и затруднилась
бы ответить за что. Потом он пошарил взглядом за ее плечом, как будто  в
надежде, что кто-то подскажет ему забытое слово. А затем  сделал  то,  о
чем девушка потом всегда вспоминала с изумлением. Стоя  там,  на  улице,
меньше чем за минуту, с помощью всего лишь полдюжины фраз,  бесстрастным
и холодным тоном, как если бы речь  шла  о  каком-то  третьем  лице,  он
вкратце рассказал ей - или это Хулии показалось, что рассказал,  -  свою
жизнь. Он говорил быстро и ровно, не делая пауз, с той  же  точностью  и
четкостью, с какой объяснял шахматные ходы.  Хулия  была  ошеломлена.  И
когда, закончив, он замолчал, по губам его опять скользнула  эта  слабая
улыбка, как будто насмешка над собой, над  тем  человеком,  которого  он
описал несколько секунд назад и к которому не испытывал  ни  сочувствия,
ни презрения  -  только  что-то  вроде  солидарности,  разочарованной  и
понимающей. А Хулия стояла лицом к лицу с ним и долго не  находила,  что
сказать в ответ, и задавала  себе  вопрос,  как  этот  малоразговорчивый
человек сумел так четко объяснить  ей  все.  И  она  узнала  о  ребенке,
мысленно игравшем  в  шахматы  на  потолке  своей  спальни,  когда  отец
наказывал его за недостаточное  усердие  в  учебе;  узнала  о  женщинах,
способных с ловкостью часовщика  разбирать  и  вывинчивать  те  пружины,
которые  движут  человеком;  и  узнала  об   одиночестве,   составляющем
оборотную  сторону  неудач  и  отсутствия  надежды.  Все  это   внезапно
открылось перед Хулией - настолько внезапно, что  у  нее  даже  не  было
времени обдумать услышанное, и в конце, последовавшем почти сразу же  за
началом, она не была уверена, какую часть поведал ей  он,  а  какую  она
досочинила сама. Имея в виду, в общем-то, что Муньос занимался  в  жизни
не только тем, что втягивал голову  в  плечи  и  улыбался,  как  усталый
гладиатор, которому безразлично, куда - вверх или вниз -  поворачивается
палец, решающий его участь. И когда шахматист закончил говорить (если он
вообще говорил) и сероватый отблеск рассвета высветил половину его лица,
оставив другую в тени, Хулия с абсолютной точностью поняла, чем является
для этого человека небольшой квадрат, состоящий из  шестидесяти  четырех
белых и черных клеток: полем битвы в миниатюре, на котором разыгрывается
великая  мистерия  жизни,  успеха  и  провала,  ужасных   скрытых   сил,
управляющих судьбами людей.
   Она узнала обо всем этом меньше чем за минуту. И ей стало ясно  также
значение той улыбки, которая так никогда и не достигала его губ.  И  она
медленно наклонила голову, потому что была девушкой умной и поняла, а он
взглянул на небо и сказал, что очень холодно. Потом  она  достала  пачку
сигарет, предложила ему, и он взял, и это  был  первый  и  предпоследний
раз, когда она видела Муньоса курящим. И они снова зашагали,  и  шли,  и
шли, пока не подошли к двери дома Хулии. Было уже решено,  что  на  этом
роль  шахматиста  заканчивается,  так  что  он  протянул   руку,   чтобы
попрощаться с девушкой. Но в  этот  момент