ндаля, Манна, Сабатини, Дюма, Конрада, -  пока
колокольчик не извещал о приходе очередного клиента.
   - Здравствуй, Сесар.
   - Здравствуй, принцесса.
   Сесару было, наверное, за пятьдесят (Хулии ни разу не удалось вырвать
у него  чистосердечное  признание  относительно  его  возраста).  В  его
голубых глазах всегда играла насмешливая улыбка, как у мальчишки-шалуна,
для которого  самое  большое  удовольствие  на  свете  -  это  поступать
наперекор  миру,  в  котором  его  заставляют  жить.  Всегда   тщательно
уложенные волнистые волосы Сесара были снежно-белы  (Хулия  подозревала,
что  он  уже  не  первый  год  добивался   этого   эффекта   химическими
средствами), и он все еще сохранял отличную фигуру -  может,  лишь  чуть
раздавшуюся  в  бедрах,  -  которую  весьма  умело  облачал  в   костюмы
безупречно-изысканного  покроя;  пожалуй,  единственным  маленьким  "но"
являлась некоторая их смелость, если учитывать возраст владельца.  Сесар
никогда, даже в самом избранном светском обществе, не  носил  галстуков,
заменяя  их  великолепными  итальянскими   шейными   платками,   которые
завязывал изящным узлом, оставляя незастегнутым ворот рубашки; а рубашки
у него были исключительно шелковые, помеченные его инициалами,  вышитыми
в виде белого или голубого вензеля чуть пониже  сердца.  Вот  таким  был
Сесар. А кроме  того,  человеком  высочайшей,  рафинированной  культуры:
подобных ему Хулия среди своих знакомых могла пересчитать по пальцам.  А
еще в Сесаре, как ни в ком другом, воплощалась идея, что в людях высшего
общества  безукоризненная   учтивость   является   выражением   крайнего
презрения к  остальным.  Из  всего  окружения  антиквара  (под  каковым,
возможно,  следовало  подразумевать   все   человечество)   Хулия   была
единственной, кто, оказываясь предметом этой учтивости, мог воспринимать
ее спокойно, зная, что презрение к ее персоне никак  не  относится.  Ибо
всегда - с  тех  пор,  как  она  помнила  себя,  -  Сесар  был  для  нее
своеобразным гибридом отца, наперсника, друга  и  духовного  наставника,
хотя не являлся в полном смысле слова ни тем, ни другим, ни третьим,  ни
четвертым.
   - У меня проблема, Сесар.
   - Прошу прощения. В таком случае, у нас проблема. Так что рассказывай
все.
   И Хулия рассказала ему все, не опустив ни одной подробности. Поведала
и о таинственной надписи; на это сообщение антиквар отреагировал  только
легким движением бровей. Они сидели у витража в свинцовом  переплете,  и
Сесар слушал, чуть наклонившись к ней: нога на ногу - правая  на  левой,
рука, украшенная золотым перстнем с дорогим топазом,  небрежно  покоится
на запястье другой, точнее, на часах "Патек Филипп". Вот эта  изысканная
небрежность, отнюдь не наигранная (а  возможно,  уже  давно  переставшая
быть наигранной), так неотразимо действовала на беспокойные юные головы,
стремящиеся  к   утонченным   ощущениям:   на   разных   свежеиспеченных
художников, скульпторов и представителей иных искусств.  Сесар  брал  их
под свое крыло и опекал с преданностью  и  постоянством,  на  которые  -
следовало отдать ему должное - никоим образом не влияло  прекращение  их
романтических отношений: эти периоды никогда не бывали  у  него  слишком
долгими.
   - Жизнь коротка, а красота эфемерна, принцесса.  -  Сесар  произносил
это вкрадчиво, доверительно,  почти  шепотом,  а  на  губах  его  играла
меланхолическая и одновременно насмешливая  улыбка.  -  Было  бы  просто
несправедливо обладать ею вечно... Самое прекрасное - это научить летать
юного воробышка, ибо его свобода заключает в себе твое  самоотречение...
Ты улавливаешь всю тонкость этой параболы?
   Хулия (как она сама признала однажды вслух, когда Сесар, посмеиваясь,
но явно чувствуя себя польщенным, обвинил ее в том, что  она  устраивает
ему сцену ревности) испытывала по отношению к этим  "воробышкам",  вечно
порхавшим вокруг антиквара, необъяснимое раздражение,  выражать  которое
ей не давала лишь привязанность к  Сесару  да  старательно  доказываемая
самой себе мысль, что он, в конце концов, имеет полное право жить  своей
собственной жизнью. Как - по своему  обыкновению,  бестактно  -  не  раз
говорила  Менчу:  "У  тебя,  детка   моя,   просто   комплекс   Электры,
переодевшейся Эдипом. Или наоборот..."  В  отличие  от  парабол  Сесара,
всегда несших глубокий скрытый смысл, параболы Менчу били не в бровь,  а
в глаз без всякого камуфляжа, и притом наотмашь.
   Когда Хулия закончила свой рассказ, антиквар некоторое время  молчал,
обдумывая и взвешивая услышанное. Потом  чуть  наклонил  голову  в  знак
согласия. История  фламандской  доски,  похоже,  не  произвела  на  него
особого впечатления - в делах, связанных с искусством, да с  учетом  его
возраста и опыта, не много осталось вещей, способных  сильно  впечатлить
его, - однако в его обычно насмешливо поблескивающих глазах промелькнула
искорка интереса.
   - Прелестно, - негромко  произнес  он,  и  Хулия  поняла,  что  может
рассчитывать на него. Сколько она себя помнила, это слово в устах Сесара
всегда  означало  приглашение  к   сообщничеству,   к   приключению,   к
разведыванию какой-нибудь тайны: была ли то тайна пиратского  сокровища,
спрятанного в одном из ящиков резного  елизаветинского  комода  (который
Сесар в конце концов продал какому-то музею), или  воображаемая  история
дамы в кружевном платье с портрета, приписываемого  Энгру,  возлюбленный
которой, гусарский офицер, якобы пал в  битве  при  Ватерлоо,  во  время
кавалерийской  атаки,  крича  навстречу  ветру  имя   владычицы   своего
сердца... Так, ведомая за  руку  Сесаром,  Хулия  прожила  добрую  сотню
жизней, наполненных сотнями приключений; и каждое из них, устами Сесара,
учило  ее  ценить   красоту,   самоотверженность,   нежность,   находить
тончайшее, живейшее наслаждение  в  созерцании  произведения  искусства,
прозрачной  белизны  фарфора  или  даже   просто   скромного   отражения
солнечного луча на стене, радужно преломленного хрусталем.
   - Прежде всего, - говорил тем временем Сесар, - мне нужно  хорошенько
ознакомиться с этой картиной. Я мог бы заехать к тебе завтра, поближе  к
вечеру, скажем, в половине восьмого.
   - Хорошо. Только... - Хулия чуть замялась. - Возможно,  Альваро  тоже
приедет.
   - Очаровательно. Я уже давненько не встречался с этим  подонком,  так
что мне  будет  крайне  приятно  забросать  его  отравленными  стрелами,
замаскированными под изящные перифразы.
   - Пожалуйста, Сесар!..
   - Не беспокойся, дорогая. Я буду  держаться  вполне  доброжелательно,
раз уж таковы обстоятельства... Моя рука, разумеется, нанесет ему  рану,
но не единой капли крови не прольется на твой персидский ковер. Который,
кстати, давно следовало бы почистить.
   Хулия устремила на него взгляд, исполненный нежности, и обеими руками
взяла его за руки.
   - Я люблю тебя, Сесар.
   - Я знаю. Это вполне нормально. Это происходит почти со всеми.
   - За что ты так ненавидишь Альваро? То был дурацкий вопрос,  и  Сесар
взглянул на нее с мягким укором.
   - Он заставил тебя страдать. -  Голос  антиквара  звучал  серьезно  и
торжественно. - Если бы ты позволила  мне,  я  вполне  был  бы  способен
вырвать ему глаза и кинуть их собакам, бродящим по пыльным дорогам  Фив.
Все  в  соответствии  с  классикой.  А  ты  могла  бы  изображать   хор:
представляю, как ты была бы хороша  в  пеплуме,  с  обнаженными  руками,
воздетыми к Олимпу. А боги там, наверху,  храпели  бы  после  очередного
обильного возлияния.
   - Возьми меня замуж, Сесар. Вот прямо сейчас.
   Сесар взял ее руку и поцеловал, едва коснувшись губами.
   - Когда ты вырастешь, принцесса.
   - Я уже выросла.
   - Нет еще. Но, когда ты действительно вырастешь, я  осмелюсь  сказать
Твоему Высочеству, что я любил тебя. И что боги, проснувшись,  отняли  у
меня не все. Только  мое  королевство.  -  Он  чуть  поколебался,  точно
раздумывая. - Впрочем, если  хорошенько  поразмыслить,  это  мелочь,  не
имеющая ровно никакого значения.
   Всю жизнь, всю их дружбу шел между ними этот понятный лишь  им  двоим
диалог,  исполненный  нежности  и  воспоминаний.   После   слов   Сесара
воцарилась  тишина,  нарушаемая  только  тиканьем  старинных  часов,   в
ожидании покупателя отмеривающих, как звонкие капли времени, секунду  за
секундой.
   - В общем, - проговорил наконец Сесар, - если я все правильно  понял,
речь идет о расследовании убийства.
   Хулия удивленно взглянула на него.
   - Любопытно, что ты воспринял это именно так.
   - А как же иначе? Ведь речь идет именно об убийстве.  Какая  разница,
что произошло оно в пятнадцатом веке...
   - Да, конечно. Но это  слово  -  "убийство"  -  придает  всему  более
мрачную окраску. - Хулия усмехнулась  чуть  нервно.  -  Может,  вчера  я
слишком устала, чтобы взглянуть на дело под таким углом, но до сих пор я
видела в нем нечто вроде игры - просто игры.  Знаешь,  как  эти  ребусы,
которые  приходится  расшифровывать...  Вопрос   моей   профессиональной
компетентности и моего самолюбия.
   - Ну и?..
   - Ну а теперь ты  эдак  запросто  заявляешь  мне,  что  речь  идет  о
расследовании настоящего убийства! И вот только что,  минуту  назад,  до
меня дошло, что это действительно так... - Она на мгновение  замолкла  с
раскрытым ртом, словно заглянув в бездонную пропасть.  -  Ты  понимаешь?
Кто-то убил или приказал  убить  Роже  Аррасского  в  канун  Богоявления
тысяча четыреста шестьдесят девятого года. И картина  рассказывает,  кто
это сделал. - От волнения Хулия даже  привстала  со  стула.  -  В  нашей
власти разгадать загадку, которой уже пять веков...  Может,  именно  это
событие изменило ход кусочка истории  Европы...  Ты  представляешь,  как
может подняться цена "Игры в шахматы"  на  аукционе,  если  нам  удастся
доказать все это?
   Не в силах усидеть на месте, Хулия вскочила и закончила этот  монолог
уже стоя, наклонившись к Сесару и опираясь руками  о  розовую  мраморную
доску стоявшего рядом круглого столика. Антиквар смотрел на нее  вначале
с удивлением, затем с восхищением.
   - Да, дело может дойти до  нескольких  миллионов,  -  согласился  он,
кивая. -  Даже  до  многих  миллионов,  -  добавил  он  убежденно  после
секундного размышления. - Если хорошо  организовать  рекламу,  "Клэймор"
может утроить или даже учетверить стартовую цену... Эта твоя  картина  и
правда настоящее сокровище.
   - Нам нужно повидаться с Менчу. Прямо сейчас.
   Сесар покачал головой, придав  своему  лицу  выражение  оскорбленного
достоинства.
   - Ну, это уж нет, дорогая. Даже не напоминай мне об  этой  кукле.  Не
желаю иметь с ней ничего общего...  Я  полностью  к  твоим  услугам,  но
только на соответствующем расстоянии от нее.
   - Не капризничай, Сесар. Ты мне нужен.
   - И я в твоем абсолютном распоряжении, принцесса. Но избавь  меня  от
необходимости  общаться  с  этой  отреставрированной  Нефертити   и   ее
очередными альфонсами, а  проще  говоря  -  сутенерами.  От  этой  твоей
приятельницы у меня всегда разыгрывается мигрень. - Он указал пальцем на
висок. - Вот здесь, здесь, видишь?
   - Сесар...
   - Ладно, сдаюсь. Vae victis . Так и быть,  я
встречусь с твоей Менчу.
   Хулия звонко расцеловала его в безупречно выбритые щеки,  ощутив  при
этом исходивший от него запах мирры. Одеколон Сесар покупал в Париже,  а
шейные платки - в Риме.
   - Я люблю тебя, антиквар. Просто обожаю.
   - Лесть. Бесстыдная лесть. И от кого? От тебя - мне, в мои-то годы.

***

   Менчу тоже покупала духи в Париже, но более крепкие,  чем  у  Сесара.
Когда она быстрым шагом - одна, без Макса  -  вошла  в  вестибюль  отеля
"Палас", о ее приближении  возвестила,  подобно  герольду,  целая  волна
ароматов "Румбы" от Баленсиаги.
   - У меня есть новости. - Прежде чем сесть, она потрогала пальцем  нос
и  несколько  раз  резко  и  коротко  вздохнула.  Она   успела   сделать
техническую остановку в туалете, и на  ее  верхней  губе  еще  виднелось
несколько крохотных частичек белого порошка; Хулии была хорошо  известна
причина ее приподнятого настроения. - Дон Мануэль ждет нас у себя  дома,
чтобы поговорить о деле.
   - Дон Мануэль?
   - Да, детка моя. Владелец фламандской доски. Что-то  ты  стала  плохо
соображать. Мой очаровательный старикашка.
   Они заказали по некрепкому коктейлю,  и  Хулия  посвятила  подругу  в
результаты своих  исследований.  Менчу  мысленно  прикидывала  возможные
проценты, и глаза ее открывались все шире и шире.
   -  Это  здорово  меняет  дело.  -  Она  взялась  подсчитывать,  чертя
кроваво-красным ногтем указательного пальца по льняной скатерти.  -  Тут
уж моих пяти процентов маловато. Так что я поставлю  перед  ребятами  из
"Клэймора" вопрос ребром: из пятнадцати процентов комиссионных от суммы,
за которую будет продана картина, семь с половиной им, семь с  половиной
- мне.
   - Они не согласятся. Это же выходит  намного  меньше  того,  что  они
получают обычно.
   Менчу рассмеялась, прикусив зубами край бокала.
   - Им  придется  согласиться,  -  сказала  она.  -  Кроме  "Клэймора",
существуют еще "Сотби" и "Кристи", до их офисов отсюда рукой  подать,  и
они просто взвоют от восторга от одного намека на перспективу заполучить
ван Гюйса. Тут уж "Клэймору" придется решать: либо синица в  руке,  либо
журавль в небе.
   - А владелец? А вдруг твой очаровательный  старикашка  возьмет  да  и
скажет свое  слово?  Например,  захочет  сам,  напрямую,  вести  дела  с
"Клэймором". Или с другими.
   Менчу хитро усмехнулась.
   - Ни черта подобного. Он подписал мне бумажку. И потом, - она указала
на свою юбку, более  чем  щедро  открывавшую  взорам  обтянутые  темными
чулками ноги, - как  видишь,  я  оделась  по-боевому.  Мой  дон  Мануэль
рассиропится как миленький, или я уйду в монастырь. - Она закинула  ногу
на ногу,  затем  поменяла  их  местами  (демонстрация,  рассчитанная  на
сидевших  за   соседними   столиками   мужчин)   и,   видимо   довольная
произведенным  эффектом,  снова  занялась  своим  коктейлем.  -  Что  же
касается тебя...
   - Я хочу полтора процента от твоих семи с половиной.
   Менчу чуть не хватил удар.
   - Это же целая куча деньжищ! - возмущенно завопила она. -  Втрое  или
вчетверо больше, чем мы договаривались за реставрацию.
   Хулия спокойно пережидала бурю, достав из сумочки пачку "Честерфилда"
и закурив. Когда Менчу на  миг  умолкла,  чтобы  глотнуть  воздуха,  она
пояснила:
   - Ты меня не поняла. Гонорар за мою работу отчисляется от той  суммы,
которую получит твой дон Мануэль после продажи картины. - Она  выдохнула
длинную струю дыма. - Я говорила о  других  процентах  -  от  того,  что
получишь ты. Если фламандская доска будет продана за сто миллионов, семь
с половиной из них пойдет "Клэймору", шесть - тебе, полтора - мне.
   - Ничего себе! - Менчу недоверчиво покачала головой.  -  Кто  бы  мог
подумать: ты, такая тихоня, вечно со своими кисточками и баночками...  А
тебе, оказывается, палец в рот не клади.
   - Что же делать, жизнь такая. Дружба дружбой,  но  кушать  ведь  тоже
хочется.
   - У меня от тебя просто волосы дыбом, честное слово. Я пригрела  змею
на своей левой груди. Как Аида. Или кто это был - Клеопатра?..  Я  и  не
знала, что ты так хорошо умеешь высчитывать проценты.
   - Поставь себя на мое место. В конце концов, ведь это я  вытащила  на
свет Божий всю эту  историю.  -  Хулия  помахала  пальцами  перед  лицом
подруги. - Вот этими самыми ручками.
   - Ты пользуешься тем, что у меня чересчур доброе сердце. Ты, невинный
цыпленочек с когтями.
   - Ну, куда моим когтям до твоих...
   Менчу испустила мелодраматический  вздох.  У  ее  драгоценного  Макса
выдирали изо рта кусок хлеба, но, в конце  концов,  договориться  всегда
можно. Дружба, между прочим, тоже кое-чего  стоит.  В  этот  момент  она
взглянула в сторону двери бара, и лицо ее приняло загадочное  выражение.
Ну конечно, подумала Хулия. О дерьме подумаешь, оно и...
   - Макс?
   - Пожалуйста, не делай такой кислой гримасы. Макс - просто  прелесть.
- Менчу повела глазами в  сторону  двери  и  чуть  прищурилась,  как  бы
приглашая Хулию понаблюдать исподтишка за кем-то, только что вошедшим. -
Тут Пако Монтегрифо. Из "Клэймора". И он нас заметил.
   Монтегрифо был директором  мадридского  филиала  "Клэймора".  Высокий
интересный мужчина около сорока, он одевался  со  строгой  элегантностью
итальянского князя. Его пробор был так же безупречен, как его  галстуки,
а  улыбка  открывала  великолепный  ряд  зубов,  слишком  безукоризненно
ровных, чтобы быть настоящими.
   - Добрый день, сеньоры. Какая приятная неожиданность.
   Он стоял, пока Менчу знакомила его с Хулией.
   - Я видел некоторые из ваших работ, - сказал он, узнав, что  это  она
занимается ван Гюйсом. - Могу сказать только одно: изумительно.
   - Благодарю вас.
   - Не за что: это не комплимент. Не сомневаюсь, что и "Игра в шахматы"
будет сделана на том же уровне. - Он снова  обнажил  в  профессиональной
улыбке белый ряд зубов. - Мы возлагаем большие надежды на эту доску.
   - Мы тоже, - отозвалась Менчу. - Такие большие, что вы и  представить
себе не можете.
   Монтегрифо, видимо,  уловил  что-то  необычное  в  тоне,  каким  были
произнесены эти слова, потому что в его карих глазах появилось выражение
настороженного  внимания.  А  он  совсем  не  дурак,   подумала   Хулия.
Монтегрифо тем временем вопросительно кивнул в сторону свободного стула.
   - Меня, правда, ждут, -  сказал  он,  -  но  несколькими  минутами  я
располагаю. Вы позволите?
   Он  сделал  отрицательный  знак  подошедшему  было  официанту  и  сел
напротив Менчу. Он по-прежнему излучал приветливость, но  теперь  в  ней
ощущалось некое осторожное ожидание: так прислушиваются,  не  повторится
ли раздавшийся вдали неясный звук.
   - Что, какие-нибудь проблемы? - спокойно спросил он.
   Менчу покачала головой. Абсолютно никаких проблем. Никаких причин для
беспокойства. Но  Монтегрифо  и  не  выглядел  обеспокоенным:  лицо  его
выражало просто вежливый интерес.
   - Возможно... - Менчу слегка поколебалась, - возможно,  нам  придется
пересмотреть условия нашего договора.
   Воцарилось неловкое  молчание.  Монтегрифо  глядел  на  Менчу  с  тем
выражением, с  каким  смотрят  на  клиента,  не  способного  вести  себя
надлежащим образом.
   - Уважаемая сеньора, - произнес  он  наконец,  -  "Клэймор"  -  фирма
весьма серьезная.
   - Нисколько в этом не сомневаюсь, - хладнокровно парировала Менчу.  -
Но  при  работе  над  ван  Гюйсом  обнаружены  важные  детали,   которые
значительно увеличивают ценность картины.
   - Наши эксперты не усмотрели таких деталей.
   - Исследование картины было проведено уже после вашей экспертизы. Эти
находки... - тут Менчу снова на секунду словно бы  засомневалась,  нужно
ли продолжать, и это не прошло незамеченным, - они не на виду.
   Монтегрифо повернулся к Хулии. Лицо его  отражало  энергичную  работу
мысли, взгляд стал ледяным.
   - Что вы обнаружили? - спросил он мягко, как исповедник,  побуждающий
к признанию.
   Хулия в нерешительности смотрела на Менчу.
   - Мы не уполномочены, - вмешалась  Менчу.  -  Во  всяком  случае,  на
сегодняшний день. Сначала мы должны получить соответствующие  инструкции
от моего клиента.
   Монтегрифо едва заметно  пожал  плечами,  затем  светски  неторопливо
поднялся.
   - Мне пора. Прошу извинить.
   Казалось, он собирался еще что-то добавить, но ограничился тем, что с
любопытством посмотрел на Хулию. Он вроде бы даже и не беспокоился ни  о
чем. Только, прощаясь,  выразил  надежду  -  глядя  на  Хулию,  но  явно
адресуясь к Менчу, - что находка, или открытие, или что бы то  ни  было,
не повлияет на достигнутую договоренность.  После  чего,  уверив  дам  в
своем совершеннейшем к ним почтении, отошел от столика и,  пройдя  через
весь зал, подсел к другому,  занятому  какой-то  парой,  -  по-видимому,
иностранцами.
   Менчу сокрушенно разглядывала свой бокал.
   - Я здорово сваляла дурака.