изливающийся с полотна. Великолепно.
   Хулия  улыбнулась,  принимая  суждения  Сесара  как  надежнейшую   из
рекомендаций. Серхио взирал на  антиквара  не  то  взволнованно,  не  то
смущенно, жмуря глаза в обрамлении светлых ресниц, как  жмурится  кошка,
которой почесывают за ухом.
   - Разумеется, - продолжал Сесар, - одного таланта недостаточно, чтобы
пробиться в жизни... Понимаешь, мальчик?  Большие  художественные  формы
требуют  определенного  знания   мира,   глубокого   опыта   в   области
человеческих отношений... Это не относится к  тем  абстрактным  областям
деятельности, в которых ключевая роль принадлежит таланту, а  опыт  лишь
дополняет его. Я имею в виду музыку, математику... Шахматы.
   - Шахматы, - повторила  Хулия.  Они  переглянулись,  и  глаза  Серхио
тревожно заметались от одного к другому, растерянные,  недоумевающие,  с
искорками ревности, вспыхнувшими, будто золотая  пыль,  между  рыжеватых
ресниц.
   - Да, шахматы. - Сесар наклонился, чтобы  отпить  большой  глоток  из
своего бокала. Его зрачки сузились, заглянув в глубь  тайны,  о  которой
напомнило это слово. - Ты  заметила,  как  смотрит  Муньос  на  "Игру  в
шахматы"?
   - Да. Он смотрит по-другому.
   - Точно. По-другому - не так, как можешь смотреть на нее ты.  Или  я.
Муньос видит на доске то, чего не видят другие.
   Серхио, молча слушавший этот непонятный ему диалог, нахмурил брови  и
слегка, как будто случайно, коснулся плечом  плеча  Сесара.  Похоже,  он
почувствовал себя лишним, и антиквар добродушно улыбнулся ему.
   - Мы говорим о вещах, слишком мрачных для тебя, милый.  -  Он  провел
указательным пальцем по косточкам пальцев Хулии, приподнял руку,  словно
колеблясь между двумя своими привязанностями, но в конце концов  опустил
ее на руку  девушки.  -  Пребывай  в  невинности,  мой  белокурый  друг.
Развивай свой талант и не осложняй себе жизнь.
   Он чмокнул губами, посылая Серхио воздушный поцелуй, и в этот  момент
в другом конце коридора появилась Менчу - норковый мех и длинные ноги  -
в сопровождении Макса. Первым делом она потребовала отчета о  встрече  с
Монтегрифо.
   - Вот свинья! - воскликнула она, когда Хулия окончила свой рассказ. -
Завтра  же  я   поговорю   с   доном   Мануэлем.   Надо   переходить   в
контрнаступление.
   Серхио помрачнел и съежился под  потоком  слов,  без  малейшей  паузы
изливавшихся из уст Менчу. От Монтегрифо она перешла к ван Гюйсу, от ван
Гюйса - к разного рода общим местам, а от них - ко  второму  и  третьему
бокалу, которые держала уже куда менее твердой рукой. Макс, сидя рядом с
ней,  молча  курил:  смуглый,  классно  упакованный,  уверенный  в  себе
жеребец. Сесар с отрешенной улыбкой время от времени  подносил  к  губам
свой стакан джина с лимоном и потом промокал их  платочком,  извлекаемым
из  верхнего  кармана  пиджака.  Иногда  он  помаргивал  глазами,  точно
возвратившись откуда-то  издалека,  и,  наклоняясь  к  Хулии,  рассеянно
поглаживал ее руку.
   - В этом деле, - говорила Менчу  Серхио,  -  есть  два  сорта  людей,
дорогуша: те, кто рисует, и те, кто получает  деньги...  И  очень  редко
бывает, чтобы один и тот же человек и рисовал, и получал деньги... - Она
испускала долгие вздохи, разнеженная близостью столь юного создания. - А
вы, молодые художники, такие беленькие, такие лапочки... -  Она  метнула
на Сесара ядовитый взгляд. - Такие аппетитные.
   Сесар счел нужным медленно возвратиться из своих дальних далей.
   - Не слушай, мой юный друг, этих голосов,  отравляющих  твой  золотой
дух, - мрачно произнес он, как будто не совет давал  Серхио,  а  выражал
соболезнования. - Эта женщина говорит змеиным языком, как и все они... -
Он взглянул на Хулию, взял ее руку и, поднося ее к губам, поправился:  -
Прошу прощения. Как почти все они.
   - Смотрите-ка, кто у нас заговорил! -  Менчу  скривила  губы.  -  Наш
личный  Софокл.  Или  Сенека?..  Я  имею  в  виду  того,  который  лапал
молоденьких мальчиков, в промежутках попивая цикуту.
   Сесар посмотрел на  Менчу,  сделал  паузу,  позволяющую  вернуться  к
прерванной теме, и, откинувшись головой  на  спинку  дивана,  театрально
закрыл глаза.
   - Путь художника... это я говорю тебе, мой юный Алкивиад, или, лучше,
Патрокл, или, может быть, Серхио... этот путь заключается в  том,  чтобы
преодолевать  препятствие  за  препятствием,  пока  наконец  не  сумеешь
заглянуть внутрь самого себя... Это трудная задача, если нет  под  рукой
Вергилия, который указывал бы тебе дорогу.  Ты  улавливаешь  эту  тонкую
параболу,  мальчик?..  Именно  так  познает  в  конце  концов   художник
высочайшее, свободнейшее из наслаждений. Его жизнь превращается в чистое
творчество, и он  уже  не  нуждается  в  ничтожных  внешних  благах.  Он
пребывает далеко, очень далеко от всех остальных, подобных ему по своему
образу, но презренных существ. И в душе его  поселяются  пространство  и
зрелость.
   Раздалось несколько насмешливых аплодисментов.  Серхио,  окончательно
сбитый с толку, с робкой улыбкой смотрел то  на  Сесара,  то  на  Менчу.
Хулия рассмеялась:
   - Не обращай на него  внимания.  Всю  эту  премудрость  он  наверняка
позаимствовал у кого-то. Он всегда обожал вот такие номера.
   Сесар открыл один глаз.
   - Я - Сократ, который смертельно скучает. И  с  возмущением  отвергаю
твои обвинения в плагиате.
   - В общем-то, это довольно забавно. Правда. - Менчу  произнесла  это,
обращаясь к Максу, хмуро слушавшему перепалку, и взяла у него  сигарету.
- Дай-ка мне огонька. Мой кондотьер .
   Этот эпитет пробудил ехидство Сесара.
   -  Cave  canem  , мощный красавец, - сказал он Максу, и, пожалуй,
только  Хулия  поняла,  что  по-латыни  слово   сапет   может   означать
представителей собачьего племени как мужского, так и  женского  пола.  -
Согласно историческим фактам, никого не  следует  кондотьерам  опасаться
больше, чем тех, кому они служат. - Он взглянул на Хулию  и  отвесил  ей
шутливый поклон, выпитый джин начал действовать и на него.  -  Буркхардт
,  -  пояснил
он.
   - Успокойся, Макс, -  повторила  Менчу,  хотя  Макс  вроде  бы  и  не
нервничал. - Видишь? Он даже не сам это выдумал. Примеряет на себя чужой
венок... Или это называется "лавры"?
   - Акант, - смеясь, вставила Хулия. Сесар  бросил  на  нее  страдающий
взгляд.
   - Et te, Bruta?..  - Он повернулся к Серхио. - Ты  улавливаешь  трагическую  сущность
всего этого, Патрокл?  -  Отпив  большой  глоток  водки  с  лимоном,  он
посмаковал  его,  затем  драматически  огляделся  вокруг,   словно   ища
дружеское лицо. - Не знаю, что вы имеете против чужих лавров,  дражайшие
мои... По своей сути, - продолжал он  после  секундного  размышления,  -
всяческие лавры являются до какой-то степени чужими. Чистого  творчества
не существует,  сожалею,  что  приходится  сообщать  вам  это  печальное
известие. Мы не... или, вернее, вы, поскольку  я  не  отношусь  к  числу
творящих... И ты тоже, Менчу, краса моя... Может быть,  ты,  Макс...  не
смотри  на  меня  так,  очаровательный  condottiero   feroce   ,  может  быть,  ты   среди   нас   единственный,   кто
действительно что-то создает... -  Он  сделал  утомленный  изящный  жест
правой рукой, словно желая выразить, до какой степени ему наскучило  все
на свете, даже  собственные  рассуждения,  и  -  как  будто  случайно  -
закончил его в непосредственной близости  от  левого  колена  Серхио.  -
Пикассо - и мне не доставляет ни малейшего  удовольствия  упоминать  имя
этого шута, - он в то же время и Моне, и Энгр, и Сурбаран, и Брейгель, и
Питер ван Гюйс... Даже наш друг Муньос, который в эту  минуту  наверняка
сидит, склонившись над шахматной доской,  силясь  разогнать  сонм  своих
собственных призраков, одновременно освобождая нас от  наших,  -  он  не
Муньос, а Каспаров, и Карпов, и Фишер, и Капа-бланка, и Пол Морфи, и тот
средневековый шахматист - Рюи Лопес... Все составляет различные фазы той
же самой истории, а может, это история повторяет сама себя; на этот счет
я уже не очень уверен... А ты, Хулия, прекраснейшая из  прекрасных,  ты,
стоя перед нашей пресловутой картиной, задумывалась когда-нибудь, где ты
находишься - вне или внутри нее?.. Да. Уверен, что задумывалась,  потому
что я знаю тебя, принцесса. И знаю, что  ответа  ты  не  нашла...  -  Он
коротко рассмеялся - но в смехе его не было иронии  -  и  обвел  глазами
всех по очереди. - В общем-то,  дети  мои,  прихожане  мои,  мы  с  вами
составляем интересную команду. Мы имеем  наглость  пытаться  раскапывать
тайны, являющиеся, по сути дела, загадками наших собственных жизней... -
Он поднял свой бокал,  будто  провозглашая  тост,  никому  конкретно  не
адресованный. - А в этом, если как следует поразмыслить, есть свой риск.
Это все равно что разбить зеркало, чтобы посмотреть, что там,  за  слоем
амальгамы... Ну, как, дорогие мои, у вас еще не начали бегать мурашки по
спине?

***

   Было два часа ночи, когда  Хулия  вернулась  домой.  Сесар  и  Серхио
проводили ее до подъезда и настаивали на том, чтобы подняться вместе  до
самой квартиры, на третий этаж, но Хулия не позволила им  этого  сделать
и, поцеловав обоих на прощание, стала подниматься по лестнице одна.  Она
шла медленно, тревожно оглядываясь вокруг. И, когда она доставала ключи,
прикосновение  к  холодному  металлу  пистолета  подействовало  на   нее
успокаивающе.
   Но, поворачивая ключ в замке, она вдруг с удивлением осознала, что, в
общем-то,  воспринимает  происходящее  более  или  менее  спокойно.  Она
испытывала страх, и, для того чтобы понять, насколько он сильный,  вовсе
не требовалось абстрактного таланта, как выразился бы  Сесар,  пародируя
Муньоса. Однако в  этом  страхе  не  было  мучительности,  доводящей  до
животного состояния, как не было желания убежать. Напротив: он словно бы
проходил через призму напряженного любопытства,  приправленного  немалой
дозой самолюбования и вызова. Даже игры - опасной и возбуждающей. Как  в
детстве, когда она убивала пиратов в Стране Никогда.
   Убивать пиратов. Она очень рано познакомилась со смертью.  Первым  ее
детским воспоминанием был отец, лежащий неподвижно, с закрытыми глазами,
на кровати,  накрытой  покрывалом,  в  спальне,  окруженный  серьезными,
одетыми в темное людьми, которые разговаривали очень тихо,  точно  боясь
разбудить его. Хулии было шесть лет, и это  непонятное  и  торжественное
зрелище осталось в ее памяти навсегда связанным с образом  матери,  даже
тогда  не  проронившей  ни  слезинки,  одетой  в  черное  и  еще   более
неприступной, чем всегда, и с ощущением ее сухой властной руки на  своем
затылке, когда она  пригнула  голову  девочки  к  лицу  покойного,  веля
поцеловать его в лоб. Не мать, а Сесар - не такой, как теперь, а  моложе
- после этого подхватил малышку на руки и унес в другую комнату. Сидя  у
него на коленях, Хулия взглянула на закрытую дверь, за которой несколько
служащих похоронного бюро готовили гроб.
   - Он стал совсем  не  такой,  Сесар,  -  проговорила  она,  не  давая
расползтись  вздрагивающим  губам.  Никогда  не  надо  плакать,   всегда
говорила  ее  мать.  Это,  насколько   могла   вспомнить   Хулия,   было
единственным уроком, усвоенным от нее. - Папа стал совсем не такой.
   - Да, это уже не он, - последовал ответ. - Твой папа  ушел  в  другое
место.
   - Куда?
   - Это не важно, принцесса... Он больше не вернется.
   - Никогда?
   - Никогда.
   Хулия задумчиво нахмурила лобик.
   - Я не хочу больше целовать его... У него кожа такая холодная...
   Сесар некоторое время молча смотрел на  нее,  потом  крепко  обнял  и
прижал к себе.  Хулия  помнила  ощущение  тепла,  охватившее  ее  в  его
объятиях, помнила слабый аромат, исходивший от его кожи и одежды.
   - Когда тебе захочется, ты всегда можешь прийти и поцеловать меня.
   Хулии никогда не удавалось с точностью вспомнить, когда  она  узнала,
что Сесар гомосексуалист. Возможно, это доходило до нее  постепенно,  от
раза  к  разу,  иногда  благодаря  интуиции,   иногда   -   какой-нибудь
показавшейся странной  детали.  Однажды  -  ей  только  что  исполнилось
двенадцать лет, - выйдя из школы, она заглянула в антикварный магазин  и
увидела, как Сесар погладил  по  щеке  молодого  человека.  Только  это:
короткое прикосновение  кончиками  пальцев,  и  больше  ничего.  Молодой
человек пропустил вперед входившую Хулию, улыбнулся ей и  исчез.  Сесар,
закуривавший сигарету, посмотрел на нее долгим  взглядом  и  лишь  потом
принялся заводить свои многочисленные часы.
   Через несколько дней, играя с фигурками Бустелли, Хулия спросила:
   - Сесар... Тебе нравятся девушки?
   Антиквар, сидя за письменным столом, просматривал свои книги. Вначале
он как будто не расслышал вопроса. Лишь спустя  несколько  мгновений  он
поднял голову, и его голубые глаза спокойно встретились с глазами Хулии.
   - Единственная девушка, которая мне нравится, - это ты, принцесса.
   - А другие?
   - Какие "другие"?
   Больше никто из них не произнес ни слова. Но в  тот  вечер,  засыпая,
Хулия думала о словах Сесара и чувствовала  себя  счастливой.  Никто  не
отнимет его у нее, опасности нет. И он никогда не  уйдет  далеко,  в  то
место, откуда не возвращаются, как не вернулся ее отец.
   Потом пришло  другое  время.  Время  долгих  рассказов  в  золотистом
освещении  антикварного  магазина:  молодость  Сесара,  Париж   и   Рим,
перемешанные с историей, искусством, книгами и  приключениями.  И  мифы,
проживаемые вместе. "Остров сокровищ", читаемый глава  за  главой  среди
старых сундуков и  покрытых  ржавчиной  сабель.  Бедные  сентиментальные
пираты,  чувствовавшие  в  карибские  лунные  ночи,  как  смягчаются  их
каменные сердца при мысли о старушке матери. Потому что у  пиратов  тоже
были матери: даже у таких утонченных мерзавцев, как Джеймс Крюк, который
прославился особой изощренностью своих выходок и который тем не менее  в
конце каждого месяца посылал несколько испанских золотых дублонов, чтобы
облегчить старость  той,  что  дала  ему  жизнь.  А  в  перерывах  между
рассказами и чтением Сесар извлекал из какого-нибудь сундука пару старых
клинков и показывал Хулии, как дрались на  них  флибустьеры,  обучая  ее
приемам: вот это выпад, вот это рипост, вот так защищают лицо, а вот так
бросается абордажный крюк. Он доставал также секстант, чтобы  она  могла
ориентироваться по  звездам.  И  стилет  с  серебряной  рукоятью  работы
Бенвенуто Челлини, который, кроме того, что был ювелиром,  выстрелом  из
аркебузы убил коннетабля  де  Бурбона  во  время  разграбления  Рима.  И
ужасный кинжал "мизерикорд", длинный и  зловещий,  который  паж  Черного
Принца вонзал в прорезь шлемов французских рыцарей,  сбитых  с  коней  в
битве при Креси...
   Прошли годы, в Хулии начала пробуждаться девушка, женщина.  И  настал
черед Сесара молча выслушивать ее рассказы, ее секреты и  тайны.  Первая
любовь в четырнадцать лет. Первый любовник в семнадцать. В таких случаях
антиквар слушал, не вставляя своих замечаний, не высказывая собственного
мнения. Только под конец всегда улыбался.
   Хулия отдала бы все что угодно, лишь бы в этот  вечер  увидеть  перед
собой эту улыбку:  она  придавала  ей  храбрости  и  лишала  события  их
сиюминутной, заслоняющей все остальное на свете важности,  определяя  их
точное место и масштаб в коловращении  мира  и  вечном  беге  жизни.  Но
Сесара не было рядом, так что приходилось справляться  в  одиночку.  Как
частенько говаривал антиквар, нам не всегда  удается  выбирать  компанию
или судьбу по своему вкусу.
   Она приготовила себе порцию водки со льдом и  улыбнулась  в  темноте,
остановившись перед фламандской доской. Так же, как все  -  и  следовало
признать это честно, - она жила с  впечатлением,  что,  если  произойдет
что-либо дурное, это случится с кем-то другим. С главным героем  никогда
ничего не происходит, вспоминала она, отхлебнув глоток водки, кубик льда
звякнул о ее зубы. Умирают только другие - второстепенные персонажи. Как
Альваро.  Она  прекрасно  помнит,  что  пережила  уже   сотню   подобных
приключений и всегда выходила из  них  невредимой,  слава  Богу.  Или...
кому?
   Она  посмотрелась  в  венецианское  зеркало:  еще  одна  тень   среди
окружающих  ее  теней.  Бледноватое  пятно  лица,  нечетко  обрисованный
профиль, большие темные глаза:  Алиса  заглянула  в  комнату  из  своего
Зазеркалья. Потом она посмотрелась в картину ван Гюйса - в  нарисованное
зеркало, отражавшее другое, венецианское: отражение отражения отражения.
И снова, как в прошлый раз, у нее закружилась голова,  и  она  подумала,
что в такой поздний час зеркала,  картины  и  шахматные  доски,  похоже,
играют недобрые шутки с воображением. А может быть, дело просто  в  том,
что время и пространство в конце концов становятся  понятиями  настолько
относительными, что ими  вполне  можно  пренебречь.  И  она  отпила  еще
глоток, и лед снова звякнул о ее зубы, и  она  почувствовала,  что  если
протянет руку, то может  поставить  стакан  на  стол,  покрытый  зеленым
сукном,  как  раз  туда,  где  находится   спрятанная   надпись,   между
неподвижной рукой Роже Аррасского и шахматной доской.
   Она подошла ближе к картине. Сидящая  у  стрельчатого  окна  Беатриса
Остенбургская,  со  своими  опущенными  глазами  и  книгой  на  коленях,
напоминала  Хулии  Богородиц,  каких  писали  фламандские  художники   в
несколько наивной  манере.  Светлые  волосы,  туго  зачесанные  назад  и
убранные под шапочку с почти прозрачным покрывалом. Белая  кожа.  И  вся
она, торжественная и далекая в этом своем черном платье, так не  похожем
на обычные одеяния из алой шерсти - знаменитой фламандской ткани,  более
драгоценной, чем шелк и парча. Черный цвет - теперь Хулия  понимала  это
абсолютно ясно - был цветом символического траура.  Вдовьего  траура,  в
который Питер ван Гюйс, гений, обожавший символы и парадоксы, одел ее, -
но не по мужу, а по убитому возлюбленному.
   Овал ее лица был тонок и совершенен, и в каждой ее черточке, в каждой
мелочи проступало явно преднамеренно приданное сходство  с  Богородицами
эпохи Возрождения. Но то была не итальянская  Богородица,  из  тех,  что
запечатлела в веках кисть Джотто: хозяйка, кормилица, даже любовница,  и
не французская - мать и королева. То была Богородица-буржуазка,  супруга
почтенного  главы  гильдии  или  дворянина  -  владельца   раскинувшихся
зелеными волнами равнин  с  замками,  деревнями,  реками,  колокольнями,
такими, как та, что возвышалась среди пейзажа,  видневшегося  за  окном.
Богородица  чуть  самодовольная,  бесстрастная,  спокойная  и  холодная,
воплощение той северной красоты a  la  maniera  ponentina  , которая пользовалась таким  успехом  в  южных  странах,  в
Испании и Италии. И голубые - или, кажется, голубые - глаза с отрешенным
взглядом, сосредоточенным вроде бы только на  книге  и  в  то  же  время
настороженным и внимательным, как у всех фламандских женщин,  написанных
ван Гюйсом, ван дер Вейденом, ван Эйком. Загадочный взгляд, не выдающий,
на что он обращен или желал бы обратиться, какие мысли и чувства таит.
   Хулия закурила еще одну сигарету. От смешанного вкуса табака и  водки
стало горько во рту. Она откинула волосы со лба и,  приблизив  пальцы  к
поверхности картины,  провела  ими  по  линии  губ  Роже  Аррасского.  В
золотистом свете, аурой окружавшем рыцаря, его стальной нашейник блестел
мягко, почти матово, как блестит хорошо отполированный металл.  Подперев
подбородок большим пальцем правой руки, чуть  подсвеченной  этим  мягким
сиянием, так же, как и склоненный профиль, четкий, словно изображения на
старинных медалях, Роже  Аррасский  сидел,  устремив  взгляд  на  доску,
символизирующую его жизнь  и  смерть,  не  замечая,  казалось,  женщины,
читающей у окна за его спиной. Но, может быть, его мысли  витали  далеко
от шахмат, может быть, летели к ней, Беатрисе Бургундской, на которую он
не смотрел  из  гордости,  из  осторожности  или,  возможно,  только  из
уважения к с