Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
он не
сразу поднял на нее глаза.
- Как он собирается сделать это? - спросил он.
- Синильная кислота. У него уже много лет припрятана ампула. - Хулия
горько усмехнулась. - Он говорит, что более героическим жестом было бы
застрелиться, но что в таких случаях на лице остается неприятное
испуганное выражение. Он предпочитает хорошо выглядеть.
- Понимаю.
Хулия зажгла сигарету. Медленно, нарочито затягивая движения.
- Тут недалеко, за углом, есть телефонная кабина... - Она с
отсутствующим выражением взглянула на Муньоса. - Он попросил меня, чтобы
мы дали ему десять минут - прежде чем вызывать полицию.
Они побрели по тротуару, рядом, под желтоватым светом фонарей. В
конце пустынной улицы светофор загорался попеременно зеленым,
янтарно-желтым и красным. Его последний отсвет упал на лицо Хулии,
очертив на нем нереальные глубокие тени.
- Что вы думаете делать теперь? - спросил Муньос. Он говорил, не
смотря на нее, уперевшись взглядом в асфальт под ногами. Она пожала
плечами.
- Это зависит от вас.
И тут впервые Хулия услышала, как Муньос смеется. Это был низкий,
мягкий, несколько носовой смех, исходивший, казалось, из самых глубин
его тела. На какую-то долю секунды девушке почудилось, что человек,
смеющийся рядом с ней, - не шахматист Муньос, а один из персонажей
фламандской доски.
- Ваш друг Сесар прав, - сказал Муньос. - Мне действительно нужны
новые рубашки.
Хулия погладила кончиками пальцев три фарфоровые фигурки - Октавио,
Лусинду и Скарамуччу, - лежавшие в кармане ее плаща вместе с
запечатанным конвертом. От ночного холода губы ее стыли, слезы замерзали
в глазах.
- Он сказал еще что-нибудь перед тем, как остаться одному? - спросил
Муньос.
Хулия еще раз пожала плечами. "Nec sum adeo informis... Я не
настолько безобразен... Недавно на берегу я оказался, хоть море спокойно
было..." Это было вполне в духе Сесара - процитировать Вергилия, когда
она обернулась в последний раз, чтобы охватить взглядом неярко
освещенный салон, темные тона старых картин на стенах, смягченные
пергаментным экраном отсветы лампы на столах и креслах, желтоватую
слоновую кость, золотое тиснение на корешках книг. И Сесара, стоящего
посреди салона, - она смотрела на него против света, уже не различая
черт лица: тонкий, четкий силуэт, как на старинной медали или древней
камее, и его тень, простертую на рыжеватых и золотистых узорах ковра,
почти касавшуюся ног Хулии. И часы, зазвонившие в тот самый миг, когда
она закрывала дверь, словно могильную плиту, как будто все было
предусмотрено заранее и каждый тщательно исполнил роль, предназначенную
ему в пьесе, завершающейся на шахматной доске именно в назначенный час,
пять веков спустя после первого акта, с математической точностью
последнего хода черной королевы.
- Нет, - тихо прошептала она, ощущая, как образ медленно удаляется,
погружаясь в глубины ее памяти. - В общем-то, он ничего не сказал.
Муньос поднял лицо, как тощий некрасивый пес, обнюхивающий небо над
их головами, и улыбнулся с какой-то неуклюжей теплотой.
- Жаль, - сказал он. - Он мог бы стать великолепным шахматистом.
***
Эхо ее шагов отдается в пустом монастыре, под сводами, которые уже
начинают заполнять тени. Последние лучи заходящего солнца падают почти
горизонтально, дробясь на каменных выступах и окрашивая алыми отсветами
стены обители, пустые ниши, уже успевшие пожелтеть листья плюща,
вьющегося вокруг капителей - чудовищ, воинов, святых, мифологических
животных - под строгими готическими сводами, окружающими заросший
сорняками сад. Ветер, предвестник холодов, тянущихся с севера, откуда
вскоре должна надвинуться зима, завывает снаружи, хлеща по склонам
холма, треплет ветви деревьев, исторгает стоны у вековых черепиц крыши и
раскачивает тяжелую бронзу на колокольне, где ржавый скрипучий флюгер
упорно указывает на юг - может быть, залитый светом, далекий и
недоступный.
Женщина, облаченная в траур, останавливается возле фрески,
облупившейся от времени и сырости. От сиявших на ней когда-то красок
осталось немногое: голубое пятно на месте туники, золотисто-розовое - на
месте лица и рук. Запястье без кисти, палец, указывающий на
несуществующее небо, Христос, черты лица которого едва выделяются на
выкрошившейся штукатурке стены; луч солнца или Божественного света,
исходящий ниоткуда и уходящий в никуда, подвешенный между небом и
землей, светло-желтый сегмент, нелепо застывший во времени и
пространстве, который годы и ненастья стирают понемногу, пока не сотрут
совсем, будто его никогда и не было там. И ангел без рта, но с сурово
нахмуренным челом, как у судьи или палача: все, что сохранилось от него,
- это едва угадывающиеся среди пятен краски крылья в известковых
выбоинах, кусок туники и меч выщербленных временем очертаний.
Женщина, облаченная в траур, откидывает черную вуаль, закрывающую
верхнюю часть лица, и долго смотрит в глаза ангелу. Уже восемнадцать
лет, каждый день, в один и тот же час она останавливается здесь и
наблюдает, как время уничтожает линии и цвета этой картины. Она видела,
как постепенно, словно проказа, вырывающая куски плоти, разъедающая ее,
оно стирало контуры ангела, смешивая их с грязной штукатуркой и пятнами
сырости, как вздувало краску, крошило и осыпало лица и тела. Там, где
она живет, нет зеркал; они запрещены уставом ордена, в который она
вступила, а может быть, ее принудили вступить: в ее памяти все больше
белых пятен, так же как в этой фреске. Вот уже восемнадцать лет, как она
не видит собственного лица, и для нее этот ангел, несомненно прекрасный
когда-то, служит единственной внешней мерой того, как время изменяет ее
собственные черты: облупившаяся краска на местах морщин, размытые штрихи
вместо увядшей кожи. Иногда, в минуты ясности, которые набегают вдруг,
как волны, лижущие песок морского берега, и за которые она отчаянно
цепляется, силясь удержать их в своей смутной, измученной призраками
памяти, кажется, она вспоминает, что ей пятьдесят четыре года.
Из церкви доносится приглушенный толщей стен хор голосов. Они поют
славу Господу, прежде чем отправиться в трапезную. Женщина, облаченная в
траур, должна обязательно присутствовать на некоторых службах, но в этот
час ей дозволяется гулять одной по пустынному монастырю, подобно темной
безмолвной тени. С ее пояса свисают длинные четки - почерневшие
деревянные бусины, которые она уже давно не перебирает. Далекое пение,
долетающее из церкви, сливается со свистом ветра.
Когда она возобновляет свою прогулку и доходит до окна, агонизирующее
солнце - уже не более чем пятно красноватого света, пробивающегося вдали
из-под свинцовых туч, которые надвигаются с севера. У подножия холма
лежит широкое серое озеро, мерцающее отблесками стали. Женщина опирается
сухими, костлявыми руками о подоконник окна - стрельчатого окна; снова,
как каждый вечер, воспоминания безжалостно возвращаются - и чувствует,
как холод камня поднимается по ее рукам и медленно, угрожающе
приближается к изношенному сердцу. На нее нападает кашель, раздирающий
грудь, сотрясающий ее хрупкое тело, ослабленное холодами стольких зим,
измученное заключением, одиночеством и то уходящей, то приходящей
памятью. Она уже не слышит ни пения, доносящегося из церкви, ни воя
ветра. Теперь это монотонная, печальная музыка мандолины, возникающая из
тумана времени, и холодный осенний пейзаж расплывается перед ее глазами,
уступая место другому, похожему на картину: равнина, мягкими волнами
раскинувшаяся до самого горизонта, и посреди нее четкий на фоне голубого
неба, точно нарисованный тонкой кисточкой стройный силуэт колокольни. И
вдруг женщине кажется, что она слышит тихий разговор двух мужчин,
сидящих у стола, негромкий смех. Иона думает, что если обернется и
посмотрит назад, то увидит саму себя, сидящую у окна с книгой на
коленях, а подняв глаза, различит блеск стального латного воротника и
ордена Золотого руна. И седобородый старик улыбнется ей, на миг оторвав
взгляд от дубовой доски, на которой неторопливо и мудро, как того
требует его занятие, набрасывает длинной кистью вечный образ этой сцены.
На мгновение ветер разрывает слой туч, и последний отблеск солнца,
отразившись в водах озера, озаряет увядшее лицо женщины, слепя ее
светлые, холодные, почти угасшие глаза. Потом ветер завывает с новой
силой и треплет черное покрывало, которое бьется, как крылья ворона. И
тогда женщина вновь ощущает колющую боль, пронзающую ей грудь рядом с
сердцем. Боль, парализующую половину тела, не смягчаемую никакими
снадобьями. Боль, от которой стынут руки и ноги, останавливается
дыхание.
Озеро уже превратилось в тусклое пятно, затянулось тенями. И женщина,
облаченная в траур, которая в миру звалась Беатрисой Бургундской, знает,
что зима, грядущая с севера, будет для нее последней. И она спрашивает
себя, найдется ли в той темной неизвестности, куда она вскоре
отправится, достаточно милосердия, чтобы стереть у нее последние обрывки
памяти.
Ла-Навата
Апрель 1990 года