сквозь  его
молчание.
   - А вы какой школе принадлежите?
   Вопрос, казалось,  удивил  шахматиста.  Он  протянул  руку  к  своему
бокалу, но, остановившись на полдороге, рука снова неподвижно  легла  на
скатерть. Бокал так и стоял нетронутым там, где его  поставил  официант,
подававший еду.
   - Думаю, я не принадлежу ни к какой школе,  -  тихо  ответил  Муньос.
Временами казалось, что ему невыносимо  трудно  или  стыдно  говорить  о
самом себе. - Наверное, я из тех, для кого шахматы -  это  что-то  вроде
лекарства... Иногда я задаю себе вопрос: как справляетесь с  жизнью  вы,
те, кто не играет, как вам удается избавляться от безумия или тоски... Я
как-то уже говорил вам:  есть  люди,  которые  играют,  чтобы  выиграть.
Такие, как Алехин, как Ласкер, как Каспаров...  Как  почти  все  крупные
мастера. Таков же, думаю, и наш незримый противник...  Другие  -  такие,
как Стейниц или Пшепюрка, - предпочитают демонстрировать верность  своих
теорий или делать блестящие ходы... - Он остановился, было очевидно, что
тут ему волей-неволей придется сказать и о себе.
   - А вы... - подсказала Хулия.
   - А я... Я не агрессивен и не склонен рисковать.
   - Поэтому-то вы никогда не выигрываете?
   - В глубине души я думаю, что могу выигрывать. Что  если  я  поставлю
перед собой эту цель, то не проиграю ни одной партии. Но  самый  трудный
мой соперник - это я сам. - Он легонько стукнул себя пальцем по  кончику
носа и склонил голову набок. - Вот  однажды  я  прочел  где-то:  человек
рожден не для того, чтобы разрешить загадку нашего  мира,  а  для  того,
чтобы выяснить, в чем она заключается... Может  быть,  поэтому  я  и  не
претендую ни на какие решения. Я просто погружаюсь в партию и делаю  это
ради нее самой. Иногда, когда всем кажется, что  я  изучаю  ситуацию  на
доске, на самом деле я просто грежу наяву; обдумываю разные ходы, свои и
чужие, или забираюсь на шесть, семь или больше ходов вперед по отношению
к тому, обдумыванием которого занят мой противник...
   - Шахматы в чистейшем виде, -  уточнил  Сесар.  Казалось,  он  против
собственной воли испытывал восхищение и бросал обеспокоенный  взгляд  на
Хулию, даже наклонившуюся поближе к шахматисту,  чтобы  не  упустить  ни
одного его слова.
   - Не знаю, - ответил Муньос. - Но это происходит со многими,  кого  я
знаю. Партии могут длиться часами, и на это время всё - семья, проблемы,
работа и так далее - просто выпадает  из  мыслей...  Это  происходит  со
всеми. Но дело в том, что одни смотрят на партию как на  битву,  которую
они должны выиграть, для других - и для меня в том числе - это мир  грез
и пространственных комбинаций, где "победа" или "поражение"  всего  лишь
слова, не имеющие никакого смысла.
   Хулия вынула из лежавшей на  столе  пачки  сигарету  и  постучала  ее
концом о стекло часов,  которые  носила  на  внутренней  стороне  левого
запястья. Прикуривая от зажигалки, протянутой Сесаром, она взглянула  на
Муньоса.
   - Но раньше, когда вы говорили нам о столкновении двух философий,  вы
имели в виду убийцу, нашего противника, играющего черными. На  сей  раз,
похоже, вам хочется выиграть... Разве нет?
   Взгляд шахматиста снова затерялся где-то в пространстве.
   - Думаю, что да. На этот раз я хочу выиграть.
   - Почему?
   -  Инстинктивно.  Я  шахматист.  Хороший  шахматист.  Сейчас   кто-то
провоцирует меня,  бросает  вызов,  и  это  обязывает  меня  внимательно
анализировать его ходы. На самом деле у меня просто нет выбора.
   Сесар усмехнулся, тоже закуривая сигарету с позолоченным фильтром.
   - Воспой, о муза, -  насмешливо-торжественно  продекламировал  он,  -
благородную ярость Муньоса, что гонит его покинуть родимый  очаг...  Наш
друг наконец-то решил повоевать. До сих  пор  он  являлся  кем-то  вроде
иностранного советника, так что теперь  я  рад,  что  он  все  же  решил
принести присягу нашему знамени. И стать героем -  malgre  lui  , но все-таки героем. Жаль только, - при  этих  словах
какая-то тень омрачила его бледный гладкий лоб,  -  что  об  этой  войне
никто не узнает. Муньос с интересом взглянул на антиквара.
   - Любопытно, что вы это говорите.
   - Почему?
   - Потому что игра в шахматы и правда является своеобразным суррогатом
войны. Но в ней есть и еще одна подоплека... Я имею в виду отцеубийство.
- Он обвел собеседников не слишком уверенным взглядом, будто прося их не
принимать его слова чересчур всерьез. - Ведь  речь  идет  о  том,  чтобы
устроить шах королю, понимаете... То есть убить отца. Я бы  сказал,  что
шахматы связаны  не  столько  с  искусством  ведения  войны,  сколько  с
искусством убивать.
   Ледяное молчание повисло над столом. Сесар устремил взгляд на  теперь
сомкнутые губы шахматиста, чуть сощурившись, точно от  дыма  собственной
сигареты; он держал мундштук из слоновой кости в правой руке, оперев  ее
локоть на левую, лежащую на  столе.  В  его  глазах  читалось  искреннее
восхищение, как будто Муньос  только  что  приоткрыл  дверь,  ведущую  в
страну разгадок.
   - Это впечатляет, - пробормотал он.
   Хулию, казалось, тоже заворожили слова шахматиста, однако, в  отличие
от Сесара, она  смотрела  не  на  его  губы,  а  в  глаза.  Этот  внешне
неинтересный, незначительный человек с  большими  ушами,  весь  какой-то
линялый и затюканный, отлично знал то, о  чем  говорил.  В  таинственном
лабиринте, одна мысль о проникновении в который  заставляла  содрогаться
от ужаса и бессилия, Муньос был единственным, кто умел читать его знаки,
кто владел ключами, позволявшими войти в него  и  выйти,  избежав  пасти
Минотавра. И там, в итальянском ресторане, сидя  над  тарелкой  остывшей
лазаньи, к которой она едва притронулась, Хулия с математической,  почти
шахматной точностью поняла, что этот человек в определенном смысле самый
сильный  из  всех  троих.  Его  рассудок  не  был  затуманен  предвзятым
отношением к противнику -  черному  игроку,  потенциальному  убийце.  Он
подходил к разрешению загадки с холодным эгоизмом, свойственным  ученым;
точно так же Шерлок Холмс  подходил  к  загадкам,  которые  задавал  ему
ужасный профессор Мориарти. Муньос собирался сыграть эту партию до конца
не из  чувства  справедливости:  им  двигали  мотивы  не  этического,  а
логического  характера.  Он  намеревался  сделать  это,  поскольку   был
игроком, которого судьба поставила по эту сторону доски: точно так же  -
Хулия содрогнулась, подумав об этом, - как могла бы поставить по другую.
Черными ли, белыми ли играть, поняла она, ему все равно. Для Муньоса все
дело заключалось в том, что впервые  в  жизни  партия  интересовала  его
настолько, что он готов был доиграть ее до последней точки.
   Хулия встретилась взглядом с Сесаром и поняла, что он думает о том же
самом. И именно он заговорил - мягко, тихо, словно, как  и  она,  боясь,
что блеск снова угаснет в глазах шахматиста:
   - Убить короля... - Он медленно поднес  мундштук  ко  рту  и  вдохнул
порцию дыма. Ни больше, ни меньше,  чем  нужно.  -  Это  выглядит  очень
интересно. Я имею в виду фрейдистскую интерпретацию этого момента. Я  не
знал, что в шахматах могут происходить такие ужасные вещи.
   Муньос склонил голову к плечу, поглощенный созерцанием образов одному
ему видимого мира.
   - Обычно именно отец  обучает  ребенка  азам  игры.  И  мечта  любого
ребенка, знакомого с шахматами, - выиграть хоть  одну  партию  у  своего
отца.  Убить  короля...  Кроме  того,  шахматы  позволяют   ему   вскоре
обнаружить, что этот отец, этот король является наиболее слабой  фигурой
на доске. Он постоянно находится под  угрозой,  нуждается  в  защите,  в
рокировках, ходить  он  может  только  на  одну  клетку...  Но,  как  ни
парадоксально, эта фигура необходима в игре. До такой степени, что  игра
даже носит ее имя, потому что слово "шахматы" происходит от  персидского
"шах", что означает "король". Кстати, слово "шах" перешло почти  во  все
языки с тем же звучанием и значением.
   - А королева? - полюбопытствовала Хулия.
   - Это мать, женщина. При любой атаке против  короля  она  оказывается
его  наиболее  надежной  защитой,  в  ее  распоряжении  находятся  самые
многочисленные и действенные средства... Рядом с этой парой - королем  и
королевой - располагается слон, иначе офицер, а  в  Англии  его  именуют
bishop, то есть епископ: он благословляет их союз и помогает им  в  бою.
Не следует забывать и об арабском faras  -  коне,  прорывающемся  сквозь
вражеские линии, это наш knight, что означает по-английски "рыцарь"... В
общем-то, эта проблема  существовала  задолго  до  того,  как  ван  Гюйс
написал свою "Игру в шахматы": люди пытались разрешить ее на  протяжении
вот уже тысячи четырехсот лет.
   Муньос замолк, потом снова  шевельнул  губами,  как  будто  собираясь
добавить еще что-то. Но вместо слов за  этим  последовал  тот  намек  на
улыбку,  которая,  едва  обозначившись,  тут  же  исчезала,  никогда  не
превращаясь в настоящую улыбку. Шахматист опустил глаза, вперив  взор  в
лежавший на столе хлебный шарик.
   - Иногда я задаю себе вопрос, - произнес он наконец, и, казалось, ему
стоило огромных усилий выразить вслух то, что он думает:  -  Изобрел  ли
человек шахматы или же только открыл их?.. Может  быть,  шахматы  -  это
нечто, что было всегда, с тех пор как существует  Вселенная.  Как  целые
числа.
   Как во сне,  услышала  Хулия  треск  ломающейся  сургучной  печати  и
впервые точно  осознала  ситуацию:  вокруг  нее  раскинулась  гигантская
шахматная доска, на которой были прошлое и настоящее, картина ван  Гюйса
и она сама, Альваро, Сесар, Монтегрифо,  дон  Мануэль  Бельмонте  и  его
племянники, Менчу и сам Муньос. И внезапно ее охватил такой  страх,  что
лишь  ценой  физического  усилия,  почти  заметного  глазу,  ей  удалось
сдержать крик, так и рвущийся из горла. Наверное, у нее было такое лицо,
что Сесар и Муньос взглянули на нее с беспокойством.
   - Я в порядке, -  поспешила  сказать  она,  несколько  раз  встряхнув
головой, как будто это могло успокоить ее  растревоженные  мысли.  Затем
извлекла из сумочки схему  с  различными  уровнями,  содержавшимися,  по
словам Муньоса, в картине. - Вот, посмотрите-ка.
   Шахматист некоторое время изучал схему, потом, не  говоря  ни  слова,
передал ее Сесару.
   - Что скажете? - спросила девушка, обращаясь к обоим.
   Сесар в задумчивости пожевал губами.
   - Повод для беспокойства, похоже, есть, - сказал он. - Но,  возможно,
мы примешиваем к этому делу слишком много надуманного... -  Он  еще  раз
вгляделся в схему. - Я начинаю спрашивать себя: действительно  ли  стоит
ломать над этим голову или речь идет о чем-то абсолютно тривиальном?
   Хулия  не  ответила.  Она  пристально  смотрела  на  Муньоса.   Через
несколько  секунд  шахматист  положил  листок  бумаги  на  стол,  достал
шариковую ручку и исправил что-то на схеме, после чего передал ее Хулии.
   - Теперь тут появился еще один уровень, - озабоченно проговорил он. -
По крайней мере, лично вы оказались связаны с этой картиной в ничуть  не
меньшей степени, чем остальные персонажи:



   - Так я себе это и представляла, - подтвердила девушка.  -  Первый  и
пятый уровни, не так ли?
   - Один и пять - в сумме шесть. Шестой уровень, содержащий в себе  все
остальные. - Шахматист указал на схему. - Нравится вам это или  нет,  но
вы уже там, внутри.
   - Это  значит...  -  Хулия  смотрела  на  Муньоса  широко  раскрытыми
глазами, как будто  у  самых  ног  ее  внезапно  распахнулась  бездонная
пропасть. - Это значит, что тот же  самый  человек,  который,  возможно,
убил Альваро, тот же самый, который прислал нам эту карточку...  что  он
играет с нами эту безумную шахматную  партию...  Партию,  в  которой  не
только я; но все мы, понимаете, все являемся фигурами... верно?
   Шахматист, не отвечая, выдержал ее взгляд,  однако  в  выражении  его
лица не было страха или огорчения: скорее, что-то  вроде  выжидательного
любопытства, как будто из всего этого могло вырасти нечто захватывающее,
что ему было бы небезынтересно понаблюдать.
   - Я рад, - произнес он наконец, и обычная смутная улыбка на  сей  раз
чуть дольше задержалась на его губах, - что вы наконец-то поняли.

***

   Менчу продумала до последней детали как свой макияж, так и костюм. На
ней были короткая, очень узкая юбка  и  элегантнейший  жакет  из  черной
кожи, надетый поверх кремового пуловера, обтягивающего ее бюст так,  что
Хулия тут же назвала это просто  скандальным.  Возможно,  предвидя,  как
будет выглядеть Менчу, сама  она  решила  в  этот  вечер  одеться  менее
формально: туфли без каблука типа мокасин, джинсы и спортивная  замшевая
куртка, на шее - шелковый платок. Если бы Сесар  увидел  их,  когда  они
выходили из "фиата" Хулии у подъезда мадридского филиала "Клэймора",  он
наверняка сказал бы, что они смотрятся, как мать и дочь.
   Стук  каблуков  и  аромат  духов  Менчу  издали   возвещали   об   их
приближении, когда они шли длинным коридором к кабинету Пако Монтегрифо.
В кабинете - стены в ореховых панелях, огромный  стол  красного  дерева,
ультрасовременные  светильники  и  кресла  -  Монтегрифо   поднялся   им
навстречу и подошел, чтобы поцеловать руку, сияя великолепной  белозубой
улыбкой, еще более яркой на фоне загорелого лица. Похоже,  зубы  служили
ему чем-то вроде визитной карточки. Когда дамы расположились в  креслах,
с которых  выгодно  просматривалась  висящая  на  противоположной  стене
дорогая картина кисти Вламинка, хозяин кабинета уселся под ней, с другой
стороны стола, со скромным видом человека, искренне сожалеющего, что  не
может предложить гостям ничего  более  стоящего.  Например,  Рембрандта,
казалось, говорил его взгляд, так и вцепившийся в Хулию после беглого  и
равнодушного осмотра ляжек Менчу. Или, скажем, Леонардо.
   Монтегрифо перешел к делу почти  сразу  же,  едва  секретарша  успела
подать  кофе  в  фарфоровых   чашечках   Ост-Индской   компании.   Менчу
подсластила кофе сахарином, Хулия выпила свой, крепкий и очень  горячий,
без сахара, быстрыми маленькими глотками. Когда она закурила сигарету  -
Монтегрифо сделал заведомо бесполезную попытку подать ей огня,  протянув
руку с золотой зажигалкой через разделявший их широченный стол, - он уже
закончил обрисовывать в общих чертах сложившуюся ситуацию.  И  про  себя
Хулия была вынуждена признать, что, ни в чем не отступая от  норм  самой
изысканной  учтивости,  Монтегрифо  не  тратил   слов   и   времени   на
второстепенные моменты.
   Он изложил все максимально четко и ясно: "Клэймор"  сожалеет,  но  не
может принять условий Менчу относительно равного с фирмой  распределения
прибыли от продажи ван  Гюйса.  Одновременно  его  директор  доводит  до
сведения  сеньоры  Менчу,  что  владелец  картины,   дон...   Монтегрифо
невозмутимо заглянул в свои записи,  дон  Мануэль  Бельмонте,  с  ведома
своих племянников, решил аннулировать  ранее  заключенное  соглашение  с
доньей Менчу Роч и передать  полномочия  по  делу  с  ван  Гюйсом  фирме
"Клэймор и компания".
   - Все это, - прибавил он, облокотившись  на  край  стола  и  соединив
кончики пальцев, - зафиксировано  в  нотариально  заверенном  документе,
который лежит у него в одном из ящиков.
   Сказав это, Монтегрифо скорбно взглянул на Менчу  и  испустил  вздох,
каким в свете принято выражать сочувствие.
   - Вы хотите сказать... - Менчу была настолько возмущена, что  чашечка
кофе в ее руках звенела  о  блюдце,  -  вы  грозитесь  отобрать  у  меня
картину?
   Монтегрифо посмотрел по очереди на золотые запонки  своей  рубашки  с
таким  видом,  будто  они  сморозили  явную  глупость,  затем  аккуратно
подтянул накрахмаленные манжеты.
   - Боюсь, мы уже отобрали ее у вас, -  произнес  он  огорченным  тоном
человека, вынужденного вручать вдове  неоплаченные  счета  ее  покойного
мужа. - Хочу уточнить, что  ваш  первоначально  оговоренный  процент  от
продажной цены остается неизменным, за вычетом,  естественно,  расходов.
"Клэймор" не собирается ничего отнимать у вас: только  обезопасить  себя
от навязываемых вами непомерно жестких условий, многоуважаемая  сеньора.
- Он неторопливо достал из кармана свой серебряный портсигар  и  положил
его на стол. - Мы у себя в "Клэйморе" не усматриваем  причин  для  того,
чтобы увеличить ваш процент. Вот и все.
   - Ах, вы не усматриваете причин? - Менчу  гневно  глянула  на  Хулию,
рассчитывая на поддержку в  виде  возмущенных  восклицаний  и  выражений
солидарности.  -  Причина  состоит  в  том,  Монтегрифо,  что  благодаря
исследованию, проведенному нами, - она особо подчеркнула  это  слово,  -
цена этой картины возрастет в несколько раз... По-вашему, этого мало?
   Монтегрифо чуть повернулся в сторону Хулии, вежливо,  одним  взглядом
давая понять, что ее он никоим образом  не  считает  причастной  к  этой
недостойной торговле. Затем он вновь обратился  к  Менчу,  и  глаза  его
блеснули холодно и сурово.
   - В случае,  если  проведенное  вами  исследование,  -  интонация,  с
которой он произнес слово "вами", не оставляла сомнений относительно его
представлений  насчет  исследовательских   талантов   Менчу,   -   будет
способствовать  увеличению  цены  картины,  автоматически  возрастает  и
причитающаяся вам сумма - в соответствии с тем процентом, о котором мы с
вами первоначально условились... - Тут он позволил  себе  снисходительно
улыбнуться, после чего, снова забыв о Менчу, перевел взгляд на Хулию.  -
Что  же  касается  вас,  возникшая  ситуация  никак  не  ущемляет  ваших
интересов: совсем наоборот. "Клэймор", - адресованная  ей  улыбка  яснее
ясного говорила о том, кого конкретно в "Клэйморе" он имеет  в  виду,  -
считает, что ваше сотрудничество в этом деле  исключительно  ценно.  Так
что  мы  просим  вас  продолжать  работу  по  реставрации   ван   Гюйса.
Экономическая сторона не должна вас беспокоить ни в малейшей степени.
   - А можно узнать, - кроме руки, державшей чашечку и блюдце,  у  Менчу
теперь дрожала еще и нижняя губа, - каким это образом вы оказались столь
хорошо осведомлены обо всем, что касается этой  картины?..  Может  быть,
Хулия и немного наивна, но я никак не могу представить, чтобы она сидела
с вами при свечах и откровенничала о своей жизни. Или я ошибаюсь?
   Это был удар ниже пояса, и Хулия открыла было рот,  чтобы  возразить,
но Монтегрифо успокоил ее движением руки.
   -  Видите  ли,  сеньора  Роч...  Ваша  подруга   отвергла   кое-какие
профессиональные предложения, которые я взял на себя смелость сделать ей
несколько дней назад. Она изящно замаскировала свой отказ, сославшись на
намерение как следует обдумать  их.  -  Он  открыл  портсигар  и  выбрал
сигарету с тщательностью человека, выполняющего весьма важную  операцию.
- Подробности о состоянии картины, о  скрытой  надписи  и  прочем  сочла
нужным сообщить мне  племянница  владельца.  Кстати,  очень  обаятельный
человек этот дон Мануэль... И должен сказать, - он  щелкнул  зажигалкой,
закурил и выпустил небольшой клуб дыма, - он с явной неохотой согласился
передать нам ведение дел по ван Гюйсу. По-видимому,  он  человек  слова,
потому что с удивительной настойчивостью  потребовал,  чтобы  никто,  за
исключением сеньориты Хулии, не прикасался к картине до самого окончания
реставрации... Во всех этих переговорах  мне  оказался  весьма  полезным
союз - я бы назвал его тактическим - с племянницей дона  Мануэля...  Что
касается сеньора Лапеньи, ее супруга, то  тот  перестал  возражать,  как
только я упомянул о возможности аванса.
   - Еще один Иуда, - выпалила Менчу, словно плюнув в лицо  собеседнику.
Монтегрифо пожал плечами.
   - Думаю, что к нему применимо подобное определение. - Но смягчил  это
объективное высказывание, прибавив: - Среди других.
   - У меня, между прочим, на  руках  документ,  подписанный  владельцем
картины, - запротестовала Менчу.
   - Я знаю. Но это просто ваше соглашение, изложенное на бумаге, но  не
оформленное юридически, тогда как мой с ним договор заверен нотариусом и