но на этом щите?
   Антиквар вздохнул, провел рукой по лбу. Он  был  потрясен  не  меньше
Хулии.
   - Клетки, - ответил он не колеблясь. - Клетки - белые и черные. -  Он
поднял глаза на фламандскую доску, и голос его, казалось, дрогнул. - Как
на шахматной доске.
   Хулия встала, оставив книгу раскрытой на диване.
   - Тут и речи не может быть ни о какой случайности. -  Она  подошла  к
картине, по дороге подхватив с одной  из  полок  сильную  лупу.  -  Если
рыцарь, написанный ван Гюйсом в  компании  дьявола  в  тысяча  четыреста
шестьдесят втором, - Роже Аррасский, это значит, что  через  девять  лет
художник использовал тему его герба в качестве главного  ключа  картины,
которая, как мы предполагаем, раскрывает тайну его  гибели...  Даже  пол
комнаты, в которую он поместил своих  персонажей,  расчерчен  черными  и
белыми клетками. Это, в дополнение к символическому  характеру  картины,
подтверждает, что главным ее  действующим  лицом  является  именно  Роже
Аррасский, помещенный ван Гюйсом, заметьте, в самом центре...  В  общем,
все завязано вокруг шахмат. Опустившись на колени  перед  картиной,  она
долго,  по  очереди,  разглядывала  в   лупу   все   шахматные   фигуры,
находившиеся на доске и  на  столе  возле  нее.  Затем  некоторое  время
пристально изучала  круглое  выпуклое  зеркало,  расположенное  в  левом
верхнем углу картины, на стене,  и  отражавшее  искаженные  перспективой
стол и фигуры играющих.
   - Сесар...
   - Что, дорогая?
   - Сколько обычно бывает шахматных фигур?
   - Гм... Восемь умножить на два, итого по шестнадцать  каждого  цвета.
Значит, всего тридцать две, если не ошибаюсь.
   Хулия пересчитала фигуры на картине, указывая пальцем на каждую.
   - Точно - тридцать две. И все очень отчетливо видны:  пешки,  короли,
кони... Большинство стоит на доске, а некоторые - рядом на столе.
   - Те, что на столе, уже съедены. - Сесар, встав на колени, указал  на
одну из фигур, уже выведенную из игры: на ту,  что  повисла  в  воздухе,
зажатая в пальцах Фердинанда Остенбургского. - Среди  них  один  конь  -
только один. Белый. Остальные три - второй белый и два черных - все  еще
находятся в игре. Так что Quis necavit equitem относится именно к нему.
   - И кто же его съел? Антиквар пожал плечами.
   - В этом вопросе и заключается суть  всей  проблемы,  дорогая.  -  Он
улыбнулся ей, как улыбался много лет назад,  когда  она,  еще  маленькая
девчушка, сидела у него на коленях. - Нам уже удалось выяснить  довольно
много:  кто  ощипал  цыпленка,  кто  его  сварил...  Но  пока  что   нам
неизвестно, какой мерзавец съел его.
   - Ты не ответил на мой вопрос.
   - Не всегда же у меня находятся под рукой блестящие ответы.
   - А раньше всегда находились.
   - Раньше я мог лгать. - Он взглянул на нее с нежностью. - А теперь ты
уже большая, и мне не так легко обмануть тебя.
   Хулия положила ему руку на плечо, как  пятнадцать  лет  назад,  когда
просила, чтобы он придумал для  нее  историю  какой-нибудь  картины  или
фарфоровой  статуэтки.  И   в   голосе   ее   прозвучали   все   те   же
детски-умоляющие нотки:
   - Мне очень нужно знать это, Сесар.
   - Аукцион через два  месяца,  -  напомнила  сзади  Менчу.  -  Времени
остается мало.
   - К черту аукцион, - отозвалась Хулия.  Она  продолжала  смотреть  на
Сесара так, словно решение загадки находилось у него в  руках.  Антиквар
еще раз вздохнул и, проведя рукой по ковру, будто смахивая пыль,  уселся
на него,  сложив  руки  на  коленях.  Нахмурившись,  он  в  задумчивости
покусывал кончик узкого розового языка.
   - В общем, так, - произнес он через некоторое время. - Для  начала  у
нас есть несколько ключей. Но просто иметь их - мало: важно  знать,  как
мы можем ими воспользоваться. - Он взглянул на выпуклое зеркало в  левом
верхнем углу картины, отражавшее игроков и стол. - Мы привыкли  считать,
что любой предмет и его зеркальное изображение во всем идентичны. Однако
это не так. - Он указал пальцем на нарисованное  зеркало.  -  Видите?  С
первого взгляда мы можем убедиться, что изображение является обратным. А
поскольку на доске ход партии перевернут,  следовательно,  и  в  зеркале
происходит то же самое.
   - У меня уже голова раскалывается от  всей  этой  премудрости,  -  со
стоном  произнесла  Менчу.  -  Это  слишком  сложно  для  моей   плоской
энцефалограммы, так что мне нужно выпить... - И,  подойдя  к  бару,  она
щедрой рукой плеснула себе в стакан  водки  из  запасов  Хулии.  Однако,
прежде чем взять стакан, она извлекла из сумочки плоский  отполированный
камень оникс, серебряную канюлю, маленькую коробочку и приготовила  себе
порцию кокаина, выложив его на камень в виде узенькой полоски. -  Аптека
открыта, - объявила она. - Кто-нибудь интересуется?
   Ей  никто  не  ответил.  Сесар,  казалось,  был  абсолютно   поглощен
изучением  картины,  так  что  посторонние  звуки  не  доходили  до  его
сознания, а Хулия только укоризненно нахмурилась. Пожав  плечами,  Менчу
наклонилась и вдохнула кокаин через  нос  -  умело  и  уверенно,  в  два
приема. Когда она снова подняла голову, на губах  ее  играла  улыбка,  а
голубизна  глаз   казалась   ярче   обычной,   несмотря   на   несколько
отсутствующее выражение.
   Пока Менчу заправлялась, Сесар, будто намекая Хулии на то, что на эту
даму она вполне может не обращать внимания, взял ее за локоть  и  подвел
поближе к ван Гюйсу.
   - Простая мысль о том, - заговорил он,  точно  кроме  них  в  комнате
никого не было, - что одни вещи в картине могут быть реальными, а другие
- нет, уже сама по себе заманивает нас в ловушку. Персонажи и  шахматная
доска изображены на картине дважды, и каким-то пока  непонятным  образом
одно из изображений является менее реальным,  чем  другое.  Понимаешь?..
Принимая это как факт,  мы  вынуждены  перенестись  в  эту  нарисованную
комнату, то есть стереть границу между реальностью и тем, что изображено
на картине... Единственный способ избежать этого  -  отойти  от  нее  на
такое расстояние, чтобы мы различали только цветовые пятна  и  шахматные
фигуры. Но тут столько разных перевертышей...
   Хулия  взглянула  на  картину,  потом,   повернувшись,   указала   на
венецианское зеркало, висевшее на противоположной стене.
   - Ничего, - сказала она. - Если мы посмотрим  на  картину  с  помощью
другого  зеркала,  может  быть,  нам  удастся  восстановить  изначальное
изображение.
   Сесар долго молча смотрел на нее, обдумывая то, что услышал.
   - Это верно, - проговорил он наконец, и в  его  улыбке  Хулия  прочла
одобрение и поддержку. - Но  боюсь,  принцесса,  что  миры,  создаваемые
картинами и зеркалами, слишком непрочны, неуловимы, и если  разглядывать
их снаружи  до  известной  степени  забавно,  то  двигаться  внутри  них
чрезвычайно  неудобно.  Для  этого  требуется  специалист   -   человек,
способный увидеть картину не так, как видим ее мы... И, кажется, я знаю,
где можно найти такого человека.

***

   На следующее утро Хулия позвонила Альваро, но  к  телефону  никто  не
подошел.  Она  позвонила  ему  домой,  но  тоже  безрезультатно.  Тогда,
поставив на проигрыватель пластинку Лестера Боуи, а на конфорку плиты  -
кофеварку, она забралась в душ и долго стояла под  струями  воды.  Потом
выкурила пару сигарет, выпила кофе и, как была - с мокрыми волосами и  в
старом свитере, натянутом на голое тело, - взялась за работу.
   Первый этап реставрации состоял  в  том,  чтобы  снять  лак  со  всей
поверхности картины. Несомненно,  стремясь  защитить  свое  творение  от
сырости  холодных  северных  зим,  художник  использовал   жирный   лак,
разведенный на льняном масле. Лак был приготовлен по всем правилам, но в
пятнадцатом веке никому - даже такому мастеру, как ван Гюйс, -  было  не
под силу сделать так, чтобы он за полтысячи лет не  пожелтел,  приглушая
первоначальную яркость красок.
   Сначала  Хулия  попробовала  на   уголке   доски   несколько   разных
растворителей, затем приготовила смесь из ацетона,  спирта,  нашатырного
спирта и воды и с помощью пропитанных ею ватных  тампонов,  которые  она
брала пинцетом, принялась размягчать  лак.  Работала  она  с  предельной
осторожностью, начав с тех  участков  поверхности,  где  слой  лака  был
наиболее толстым, и оставив на потом те, где  его  было  меньше.  Каждую
минуту  она  останавливалась,  чтобы  внимательно  осмотреть  тампоны  и
убедиться, что вместе с лаком не начала растворяться и лежащая  под  ним
краска. Хулия проработала без  отдыха  все  утро  (в  пепельнице  работы
Бенльюэра скопилась целая куча  окурков),  отрываясь  от  дела  лишь  на
несколько секунд, чтобы, прищурив глаза,  окинуть  взглядом  результаты.
Мало-помалу, по мере исчезновения состарившегося лака, фламандская доска
начала вновь обретать магию своих изначальных красок, теперь представших
взору такими, какими  их  задумал  и  смешал  на  своей  палитре  старый
фламандец: сиена, медная зелень,  свинцовые  белила,  ультрамарин.  Чудо
возрождалось  под  пальцами  Хулии,  и  она  созерцала  этот  процесс  с
почтительным уважением, как будто на ее  глазах  постепенно  открывалась
самая сокровенная тайна искусства и жизни.
   В полдень ей позвонил Сесар, и они договорились встретиться во второй
половине дня. Хулия воспользовалась этим перерывом, чтобы подогреть себе
еду, и перекусила, запив  все  кофе,  прямо  там  же,  на  диване  перед
мольбертом. Жуя, она  внимательно  разглядывала  трещинки,  успевшие  за
пятьсот лет покрыть красочный слой: тут и старение, и воздействие света,
и естественная деформация  дерева...  Трещинки  особенно  выделялись  на
лицах и руках персонажей и на таких цветах,  как  белый,  тогда  как  на
темных и на черном почти не были заметны. Особенно  на  платье  Беатрисы
Бургундской: его складки выглядели такими живыми, что, казалось, коснись
их пальцами - и ощутишь мягкость бархата.
   Любопытно, подумала Хулия: картины, написанные  недавно,  покрываются
трещинами  вскоре  после  завершения,  потому  что   при   их   создании
используются современные материалы и искусственные способы сушки, а  вот
творения старых мастеров, буквально одержимых в своем стремлении  делать
все старыми дедовскими способами, с достоинством несут через  века  свою
красоту. В этот момент Хулия  испытывала  живейшую  симпатию  к  старому
Питеру ван Гюйсу,  представляя  его  себе  в  средневековой  мастерской,
тщательно и скрупулезно подбирающим компоненты для  своего  лака,  чтобы
придать краскам картины должную мягкость и послать  свое  детище  сквозь
время в вечность, туда, где не будет уже ни  его  самого,  ни  тех,  чьи
образы запечатлела его кисть на простой дубовой доске.
   Перекусив, Хулия снова погрузилась в работу.  Теперь  она  занималась
нижней  частью  картины,  где  находилась  скрытая  надпись.  Здесь  она
работала особенно осторожно, чтобы  не  попортить  слой  медной  зелени,
смешанной с камедью во избежание потемнения от времени: ван Гюйс написал
ею сукно, покрывающее стол, а потом, с помощью той же краски, сделал его
складки более широкими, чтобы скрыть латинскую  надпись.  Все  это,  как
отлично было известно  Хулии,  помимо  обычных  технических  трудностей,
создавало еще и  этическую  проблему...  Позволительно  ли,  уважая  дух
картины, раскрывать надпись, закрасить которую  решил  сам  автор?..  До
какой степени может реставратор позволить  себе  пойти  вопреки  желанию
художника, воплощенному в его произведении не менее явственно, чем  если
бы речь шла о завещании?.. И, даже если думать только об оценке картины,
что выгоднее - раскрыть надпись или же оставить все как есть, подтвердив
ее существование фотокопиями рентгеновских снимков?
   К счастью, мысленно заключила Хулия, она во всем этом деле  не  имеет
решающего голоса. Она только делает свою работу, за которую ей платят. А
решать будут владелец картины, Менчу и этот тип  из  "Клэймора"  -  Пако
Монтегрифо; она, Хулия,  лишь  выполнит  их  решение.  Хотя,  по  зрелом
размышлении, если бы это зависело от нее, она оставила бы все, как есть.
Надпись существует, текст  ей  известен,  и  нет  никакой  необходимости
вытаскивать ее на свет божий. В конце концов, слой  краски,  покрывавший
ее в течение пяти столетий, тоже составляет  часть  истории  фламандской
доски.
   В студии продолжал звучать саксофон, и его звуки  отгораживали  Хулию
от  всего   остального   мира.   Она   осторожно   провела   пропитанным
растворителем  тампоном  по  фигуре  Роже  Аррасского,  по   его   лицу,
обращенному к зрителю почти в профиль,  и  снова,  уже  в  который  раз,
задумалась, вглядываясь в него. Опущенные веки, тонкие штрихи морщинок у
глаз,  сосредоточенный  взгляд,  устремленный  на   доску...   В   своем
воображении девушка улавливала отголоски мыслей  несчастного  рыцаря:  в
них переплетались любовь и смерть, подобно шагам Судьбы  в  таинственном
балете, разыгрываемом белыми и черными  фигурами  на  клетках  шахматной
доски, на его собственном,  украшенном  гербом  щите,  пробитом  стрелой
арбалета. И мерцала в полумраке  слеза  женщины,  казалось,  поглощенной
чтением Часослова - или то была "Поэма о розе и рыцаре"? Безмолвная тень
у окна, погруженная в воспоминания о днях юности, наполненных светом,  о
блеске  металла,  мягкости  ковров,  звуке  твердых  шагов   по   плитам
бургундского двора, о шлеме на  руке,  о  высоком,  гордом  челе  воина,
находящегося в расцвете сил и  в  зените  славы,  надменного  посланника
того, другого, с которым ей надлежало пойти под венец из государственных
соображений. И о шепоте дам, и о суровых, важных лицах придворных,  и  о
румянце, залившем ее лицо под спокойным взглядом этих  глаз,  при  звуке
этого голоса, звенящего, как разящая в битве сталь, и уверенного,  каким
может быть лишь голос человека, которому хоть раз в  жизни  довелось  во
весь опор скакать на врага, выкрикивая имя Всевышнего, своего короля или
своей дамы. И о тайне сердца,  хранимой  долгие  годы.  И  о  Молчаливой
подруге, о Последней спутнице, терпеливо точащей свою косу, натягивающей
тетиву арбалета близ рва восточных ворот.
   Краски, картина, студия, вибрирующие в воздухе звуки саксофона -  все
сливалось и кружилось вокруг Хулии. В какой-то момент,  оглушенная,  она
опустила пинцет  и,  закрыв  глаза,  приказала  себе  дышать  глубоко  и
размеренно, чтобы избавиться от внезапно охватившего ее страха: ей вдруг
показалось, что она находится внутри картины, что стол вместе с игроками
неожиданно оказался слева от  нее,  а  она  сама  стремительно  ринулась
вперед,  через  всю  нарисованную  комнату,  к  раскрытому  окну,  возле
которого  читала  Беатриса  Бургундская.  Как  будто  ей  стоило  только
наклониться, перегнуться через подоконник, и  она  увидела  бы  то,  что
находится внизу, у подножия стены: ров восточных ворот, у  которого  пал
Роже Аррасский, пронзенный пущенной в спину стрелой.
   Хулии не  удавалось  успокоиться  до  тех  пор,  пока,  сунув  в  рот
сигарету, она не чиркнула спичкой.  Поднести  огонек  к  концу  сигареты
оказалось сложной задачей: у нее дрожала рука - так, словно  она  только
что прикоснулась к лику Смерти.

***

   - Это просто шахматный клуб, - сказал Сесар, когда они поднимались по
лестнице. - Клуб имени Капабланки.
   - Капабланки? - Хулия опасливо заглянула в распахнутую дверь. В  зале
стояло множество столов, за ними -  склоненные  мужские  фигуры,  вокруг
толпились кучки зрителей.
   - Хосе Рауля Капабланки, - пояснил антиквар, беря под мышку трость  и
снимая  шляпу  и  перчатки.  -  Он  считается  лучшим  шахматистом  всех
времен... В мире полным-полно клубов его имени, а турниры - чуть  ли  не
каждый второй называется "Памяти Капабланки".
   Они вошли в клуб. Помещение было разделено на три больших зала; в них
стояло с дюжину столов, и почти на всех шла  игра.  В  воздухе  слышался
какой-то особый, характерный гул: он не был шумом, но  его  нельзя  было
назвать  и  тишиной.  Он  напоминал   тот   легкий,   сдержанный,   чуть
торжественный шепот, который обычно витает в церкви, наполненной людьми.
Кое-кто из игроков и зрителей воззрился на Хулию  с  удивлением  и  даже
откровенной неприязнью: публика  в  клубе  была  исключительно  мужская.
Пахло табачным дымом и старым деревом.
   - А что, разве женщины не играют в шахматы? - поинтересовалась Хулия.
   Сесар, который, прежде чем войти  в  зал,  предложил  ей  свою  руку,
помедлил пару секунд, будто обдумывая заданный вопрос, потом ответил:
   - По правде говоря, я никогда над этим не задумывался. Но  здесь,  по
всей видимости, женщины не играют. Может быть, дома, в  перерывах  между
готовкой и стиркой...
   - И ты туда же!
   - Это просто так говорится, дорогая.  Ты  же  знаешь,  я  отношусь  к
прекрасному полу более чем уважительно.
   Навстречу  им  двинулся  немолодой  мужчина  с  обширной  лысиной   и
аккуратно подстриженными  усами:  сеньор  Сифуэнтес,  директор  Общества
любителей шахмат "Хосе Рауль Капабланка". Сесар  представил  его  Хулии.
Сеньор Сифуэнтес оказался человеком общительным и разговорчивым.
   - У нас числится  пятьсот  членов,  -  с  гордостью  рассказывал  он,
показывая гостям награды, дипломы и фотографии, украшавшие стены,  -  Мы
также организуем турнир на общенациональном уровне... -  Он  остановился
перед витриной,  где  было  выставлено  несколько  комплектов  шахмат  -
скорее, старых, чем старинных. - Красивые, правда?..  Разумеется,  здесь
мы пользуемся исключительно моделью "Стаунтон".
   Говоря это, он повернулся к Сесару, как будто ожидая его одобрения, и
антиквару   не   оставалось   ничего   другого,   кроме   как    придать
соответствующее выражение своему лицу.
   - Конечно, - кивнул он, и Сифуэнтес ответил  улыбкой,  преисполненной
симпатии.
   - Только дерево,  -  удовлетворенно  подчеркнул  он.  -  Никакой  там
пластмассы.
   - Ну еще бы!
   Сифуэнтес, довольный, повернулся к Хулии:
   - Вам бы следовало зайти сюда как-нибудь в субботу, поближе к вечеру.
- Он гордо огляделся вокруг, как мать-наседка, делающая  ревизию  своему
подросшему потомству. - Сегодня-то у нас обычный день:  любители,  после
работы заглянувшие поиграть  до  ужина,  пенсионеры,  которые  сидят  за
доской с утра  до  вечера.  Обстановка,  как  видите,  весьма  приятная.
Весьма...
   - Положительная, - подсказала Хулия, несколько  неожиданно  даже  для
самой себя. Однако Сифуэнтссу это явно пришлось по душе.
   - Вот-вот, положительная. И, как вы можете убедиться, к нам  приходит
много молодежи... Вон тот, видите?  Это  просто  какой-то  феномен:  ему
всего девятнадцать, а он уже написал работу на сто страниц,  посвященную
анализу одного из сложных вариантов дебюта Нимцоиндия  .
   - Да что вы говорите! Это же  надо:  Нимцоиндия...  Это  звучит...  -
Хулия отчаянно искала подходящее слово, - это звучит... капитально.
   - Ну, не то чтобы капитально, - скромно признал Сифуэнтес, - но это и
правда достаточно важный раздел шахматной теории.
   Взгляд Хулии, брошенный на Сесара, молил о помощи, но антиквар только
поднял бровь с выражением вежливого интереса к  их  диалогу.  Он  стоял,
заложив за спину руки с тростью и шляпой, и  слушал,  чуть  наклонясь  в
сторону Сифуэнтеса. Похоже, происходящее забавляло его необычайно.
   - Да и я сам, - продолжал Сифуэнтес, ткнув пальцем себе  в  грудь  на
уровне первой пуговицы жилета, - несколько  лет  назад  тоже  внес  свою
скромную лепту...
   - Что вы говорите! - вставил Сесар,  и  Хулия  взглянула  на  него  с
беспокойством.
   - Да, да. - Директор шахматного общества привычно изобразил  на  лице
скромную улыбку. - Субвариант системы двух коней в  защите  Каро-Канн...
Вариант Сифуэнтеса. - Он с надеждой посмотрел на Сесара.  -  Может,  вам
приходилось слышать...
   - Безусловно, - с полным самообладанием ответил антиквар.
   Сифуэнтес благодарно улыбнулся ему.
   - Поверьте, я отнюдь не преувеличиваю, говоря, что в  нашем  клубе  -
или обществе  любит