ют!
     И она сердито вытерла чарку.
     Сержант снова приступил к делу:
     -- Значит, сударыня, спасаешься?
     -- Пришлось.
     -- Бежишь, стало быть, прямиком через поля?
     --  Сперва  я  бежала,  сколько  хватило  сил,  потом  пошла,  а  потом
свалилась.
     -- Ох вы, бедняжка, -- вздохнула маркитантка.
     --  Люди все  дерутся,  --  пробормотала женщина.  -- Кругом,  куда  ни
погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего  кто хочет. Вот теперь мужа моего
убили. Ничего я не понимаю.
     Сержант звучно ударил прикладом о землю и сердито прокричал:
     -- Да будь она проклята, эта война!
     -- Прошлую ночь мы в дуплине спали.
     -- Все четверо?
     -- Все четверо.
     -- Стоя, значит, спали?
     -- Стоя.
     -- Да, -- повторил сержант, -- стоя спали...
     И повернулся к солдатам.
     -- Товарищи,  здешние дикари называют  дуплиной большое такое дуплистое
дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос.
Ведь не парижане.
     --  Спать  в  дупле,  --  повторила  маркитантка,  --  и  еще  с  тремя
ребятишками!
     --  Да,  -- промолвил  сержант,  --  когда  малыши рев  поднимали,  вот
прохожие, должно быть,  дивились, ничего не могли понять, -- стоит дерево  и
кричит: "Папа, мама".
     -- Слава богу, сейчас хоть лето, -- произнесла женщина.
     Она опустила  долу  покорный  взгляд, и в глазах ее отразилось огромное
удивление перед непостижимым бременем бед.
     Солдаты молча стояли вокруг маркитантки.
     Несчастная  вдова,  трое  маленьких  сироток,  бегство,  растерянность,
одиночество, война, с грозным рыком  обложившая весь горизонт, голод, жажда,
единственная пища -- трава, единственный кров -- небо!
     Сержант  подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к
материнской  груди. Малютка  выпустила  изо  рта сосок,  повернула  головку,
уставилась  красивыми  синими  глазками  на  страшную  мохнатую  физиономию,
склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.
     Сержант быстро  выпрямился,  крупная  слеза  проползла  по его щеке  и,
словно жемчужина, повисла на кончике уса.
     -- Товарищи,  -- сказал  он  громогласно,  --  из  всего вышесказанного
выходит, что батальону  не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем
да и усыновим трех малышей.
     -- Да здравствует Республика! -- прокричали гренадеры.
     -- Решено, -- заключил сержант.
     И он простер обе руки над матерью и детьми.
     -- Значит, -- сказал он, -- отныне это дети батальона Красный Колпак.
     Маркитантка даже подпрыгнула от радости.
     -- Под одним колпаком три головки, -- прокричала она.
     Потом вдруг зарыдала в голос, поцеловала бедняжку вдову и проговорила:
     -- А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!
     -- Да здравствует Республика! -- снова крикнули гренадеры.
     Сержант повернулся к матери:
     -- Пойдемте, гражданка.


     Книга вторая
     КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"

        "I"
        "Англия и Франция в смешении"

     Весной 1793 года,  в  те  дни,  когда враги яростно  рвались к границам
Франции, а сама Франция находила трагическую усладу  в  падении жирондистов,
вот что происходило в Ламаншском архипелаге.
     1 июня,  приблизительно за час до  захода солнца, на острове Джерсей, в
маленькой  пустынной  бухточке  Боннюи,  готовился  к  отплытию  корвет  под
прикрытием  тумана, столь  же верного  покровителя беглецов, сколь  опасного
врага мирных  мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем,
числилось в  составе английской флотилии,  которая  несла  службу  охраны  у
восточной оконечности острова. Английской флотилией  командовал принц  Латур
Оверньский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет  был
отряжен для выполнения важного и спешного поручения.
     Этот корабль, значившийся в  списках английского морского ведомства под
названием  "Клеймор", на первый взгляд  казался обычным транспортным судном,
хотя в действительности являлся  военным корветом. По виду это было прочное,
тяжеловесное  торговое  судно,  но  горе  тому,  кто  доверился  бы  внешним
приметам. При постройке "Клеймора" преследовалась двоякая цель -- хитрость и
сила: если возможно  -- обмануть, если  необходимо -- драться. Чтобы успешно
справиться  с   предстоящей   задачей,  обычный   груз  заменили   тридцатью
крупнокалиберными  каронадами,  занявшими  все межпалубное  пространство.  В
предвидении непогоды,  а вернее, стремясь  придать  корвету  мирное  обличье
торгового  судна,  все  тридцать  орудий  принайтовили, или,  проще  говоря,
прикрепили  тройными цепями, причем жерла  их  упирались  в закрытые  ставни
портов; самый зоркий глаз не  обнаружил бы ничего подозрительного, тем более
что  окна  и  люки  тоже  были задраены; корвет словно  надел на себя маску.
Каронады были на  лафетах  с бронзовыми  колесами старинного образца  --  со
спицами. Как правило, на военных корветах орудия размещаются лишь на верхней
палубе, однако "Клеймор", предназначенный для  внезапных  нападений и засад,
не имел  открытой батареи, но, как мы уже  говорили, мог нести целую батарею
на  нижней   палубе.  При  своих   внушительных   размерах  и  относительной
тяжеловесности "Клеймор"  был  достаточно  быстроходен и  среди всех  прочих
судов английского флота славился  прочностью  корпуса,  так что  в бою стоил
целого фрегата, хотя его низкая бизань-мачта несла только одну бизань. Руль,
редкой  по  тем  временам,  замысловатой  закругленной  формы,  --  творение
саутгемптонских верфей, -- обошелся в пятьдесят фунтов стерлингов.
     Экипаж  "Клеймора"  состоял   из   французских  офицеров-эмигрантов   и
французских матросов-дезертиров. Людей  отбирали тщательно: каждый  принятый
на борт корвета  должен был быть хорошим  моряком, хорошим воином  и хорошим
роялистом.  Каждый  был трижды фанатиком --  фанатически преданным  корвету,
шпаге и  королю.  На случай  высадки  экипажу корвета  придали  полубатальон
морской пехоты.
     Корветом командовал  граф дю Буабертло, один из лучших офицеров старого
королевского флота, кавалер ордена Святого Людовика; его  старшим помощником
был шевалье де  Ла Вьевиль, который командовал той самой  гвардейской ротой,
где Гош начинал свою службу в качестве сержанта; лоцманом был  самый опытный
из всех лоцманов Джерсея -- Филипп Гакуаль.
     По  всей  видимости,  корвету  предстояло  совершить незаурядные  дела.
Недаром  "Клеймор" принял на борт человека, один  вид которого говорил,  что
его стихия  --  риск и приключения. То был высокий,  еще  крепкий старик, не
согбенный  годами,  с суровым лицом, которое казалось и  юным  и  старческим
одновременно, что затрудняло определение его возраста; пусть такому человеку
много лет,  зато у него  много сил,  пусть поседели виски,  зато глаза мечут
молнии;  сорок -- по богатырскому сложению и восемьдесят  --  по уверенной в
себе властности. В ту минуту, когда новый пассажир вступил  на палубу, ветер
отогнул  край его плаща  и  открыл взорам широкие  штаны,  гетры и куртку из
козьей  шкуры  всклокоченным  мехом  внутрь, расшитую по коже позументом, --
традиционный наряд бретонского крестьянина.  Такие куртки  в Бретани  раньше
носили и в  будни и в праздники, смотря по надобности, выворачивая наружу то
мехом,   то  расшитой  стороной,   так  что  простая  овчина  становилась  в
воскресенье  праздничным нарядом. Чтобы  довершить  сходство с  крестьянской
одеждой, костюм старика был с умыслом  потерт на локтях и коленях и выглядел
заношенным, а  плащ из грубой ткани походил на обычное рубище рыбака. Голову
старика венчала  круглая  по моде  того времени  шляпа с  высокой  тульей  и
широкими полями;  при желании  ее  можно было  носить и на крестьянский и на
военный манер -- в первом случае  поля опускались,  а  во  втором достаточно
было приподнять один край и  пристегнуть к тулье петлицей с кокардой. Сейчас
шляпа была надета на крестьянский лад, без кокарды и петлицы.
     Лорд Балькаррас, губернатор острова, и принц  де Латур Оверньский лично
сопровождали  старика на корабль.  Тайный  агент эмигрантской  знати,  некто
Желамбр,  состоявший  прежде в  охране  графа д'Артуа, самолично  следил  за
уборкой  каюты  для  нового   пассажира  и,  пренебрегши  своим  благородным
происхождением,  простер внимание и  заботливость до  того,  что сам  нес за
стариком его баул. Отбывая обратно  на  сушу, г-н де Желамбр склонился перед
мнимым  крестьянином в  низком  поклоне; лорд Балькаррас  сказал ему: "Желаю
успеха, генерал", а принц Оверньский добавил: "До скорой встречи, кузен!"
     Матросы "Клеймора" тут же  окрестили  нового пассажира "Мужиком", и эта
кличка  то  и дело повторялась в тех  обрывистых  фразах,  которые  заменяют
морякам беседу, но кто он, откуда взялся и зачем попал  на судно, оставалось
для них загадкой; однако они быстро поняли, что этот "Мужик" такой же мужик,
как корвет -- торговое судно.
     Ветра почти не было. "Клеймор" вышел из бухты Боннюи, миновал Булэй-Бэй
и некоторое время, прежде чем взять курс в открытое море, шел в виду берега;
затем, постепенно уменьшаясь в размерах, судно исчезло во мраке.
     Час  спустя,  вернувшись   к  себе  в  Сент-Элье,  Желамбр  отправил  с
саутгемптонским курьером в штаб-квартиру герцога Йоркского следующие строки,
адресованные графу д'Артуа:
     "Ваше высочество,  отъезд состоялся. Успех обеспечен.  Через неделю все
побережье от Гранвиля до Сен-Мало будет объято пламенем".
     А  за четыре дня  до  того  тайный  эмиссар вручил  депутату  от  Марны
гражданину Приеру, прикомандированному  с особыми полномочиями к Шербургской
береговой  армии  и  квартирующему в Гранвиле,  послание,  написанное той же
рукой, что и первое, и гласившее:
     "Гражданин депутат, 1 июня, с началом прилива,  снимется с якоря корвет
"Клеймор",  несущий  на себе батарею,  скрытую на нижней  палубе,  цель  его
плавания  -- высадить  на  французский  берег  некоего человека, чьи приметы
приводятся  ниже:  рост  высокий,  возраст  пожилой,  волосы  седые,  одежда
крестьянская,  руки  аристократические.  Завтра  постараюсь  сообщить  более
точные сведения.  Высадка намечена на  утро  2 июня. Поставьте в известность
эскадру,  захватите  корвет,   прикажите   гильотинировать   вышеозначенного
человека".


     II
     Корабль и пассажир, скрытые во мраке

     Вместо того чтобы идти на юг и держать путь на Сент-Катрин, корвет взял
курс на север, потом повернул на запад и смело вошел в пролив между Серком и
Джерсеем,  известный под именем "Пролив бедствий". Ни на левом, ни на правом
берегу в те времена маяков не было.
     Солнце  давно уже  село; ночь  выдалась  темная,  темнее,  чем  обычно;
вот-вот  должна  была появиться  луна, но тяжелые тучи --  редкое явление  в
период солнцестояния и частое в  дни  равноденствия -- затянули небосвод, и,
судя по  всем  признакам,  луна должна была  проглянуть,  уже склонившись  к
горизонту,  лишь  перед самым заходом. Тучи  нависали все  ниже, обволакивая
морскую гладь пеленой тумана.
     Эта темень как нельзя более благоприятствовала "Клеймору".
     В намерения  лоцмана Гакуаля входило оставить  Джерсей слева, а Гернсей
справа и, смелым маневром пройдя между Гануа и Дуврами,  достичь любой бухты
на побережье Сен-Мало, другими словами, он избрал путь хотя и более длинный,
чем на Менкье, зато и более  безопасный,  ибо  французская  эскадра,  следуя
приказу, особенно зорко охраняла берега между Сент-Элье и Гранвилем.
     При  попутном  ветре,  если  ничего  не  произойдет,  если можно  будет
поставить все  паруса, Гакуаль надеялся достичь  французского берега еще  на
рассвете.
     Все шло благополучно, корвет обогнул мыс Гро-Нэ; однако к девяти  часам
вечера погодка,  по выражению  моряков, зашалила: начался ветер, и поднялась
волна; но  ветер  был попутный, а  волна хоть и разгулялась, но не бушевала.
Все же, при особенно сильном ударе о нос корвета, волны хлестали за борт.
     "Мужик", коего лорд Балькаррас именовал "генералом", а принц Оверньский
"кузеном",  обладал, что называется, "морскими ногами"; он спокойно и важно,
будто не замечая качки, расхаживал по палубе. Время от времени он вынимал из
кармана  куртки  плитку  шоколада, отламывал  кусочек  и клал  в  рот;  этот
седовласый старец сохранил все зубы до единого.
     Он ни  с  кем не вступал в  беседу, только  изредка бросал вполголоса и
отрывисто  несколько  слов  капитану,  который выслушивал  его  замечания  с
почтительным  видом,  словно  не  он,  капитан,  а загадочный  пассажир  был
подлинным командиром корабля.
     Подчиняясь  руке  опытного  лоцмана,  "Клеймор" прошел  незамеченным  в
тумане вдоль длинного крутого северного  берега  Джерсея, держась как  можно
ближе к суше, чтобы  не натолкнуться  на грозный риф  Пьер-де-Лик, лежащий в
самой  середине  пролива между Джерсеем и  Серком. Гакуаль, не покидая руля,
время от времени выкрикивал названия оставшихся позади рифов -- Грев-де-Лик,
Гро-Нэ, Племон -- и вел корвет среди разветвленной их гряды почти ощупью, но
уверенно,  будто  находился  у  себя дома, будто ему были  открыты все тайны
океана.  Фонаря  на   носу  корвета  не  зажгли,  опасаясь  обнаружить  свое
присутствие  в  этих зорко охраняемых водах.  Все  благословляли  туман. Уже
миновали  Гранд-Этап,  но  сквозь  туманную пелену  еле  обозначался высокий
силуэт  Пинакля.  На  колокольне  Сент-Уэн  пробило  десять,  и  на  корвете
отчетливо прозвучал каждый удар -- верный знак того, что ветер дует в корму.
Все попрежнему шло хорошо,  только  волнение  усилилось, как и обычно вблизи
Корбьера.
     В начале одиннадцатого часа граф дю Буабертло и  шевалье де  Ла Вьевиль
проводили старика в крестьянском наряде до его  каюты, вернее до капитанской
каюты, которую тот предоставил к услугам гостя. Уже приоткрыв  дверь, старик
вдруг остановился и сказал вполголоса:
     -- Надеюсь,  господа,  вам не нужно  напоминать, что тайна  должна быть
сохранена  свято.  Полное  молчание  до  той  минуты,   пока  не  произойдет
окончательный взрыв. Лишь вам одним известно мое имя.
     -- Мы унесем его с собой в могилу, -- ответил дю Буабертло.
     -- А я, -- прервал старик, -- не открою его даже в свой смертный час.
     И дверь каюты затворилась.


     III
     Знать и простолюдины в смешении

     Капитан и его помощник  поднялись  на палубу и зашагали рядом, о чем-то
беседуя.  Видимо,  они  говорили  о  пассажире, и вот каков  был этот ночной
разговор, заглушаемый ветром.
     Дю Буабертло вполголоса сказал Ла Вьевилю:
     -- Скоро мы увидим, каков он в роли вождя.
     Ла Вьевиль возразил:
     -- Что бы там ни было, он -- принц.
     -- Как сказать!
     -- Во Франции -- дворянин, в Бретани -- принц.
     -- Точно так же, как Тремуйли и Роганы.
     -- Кстати, он с ними в свойстве.
     Буабертло продолжал:
     -- Во Франции и  на выездах у короля он маркиз, как я -- граф и как  вы
-- шевалье.
     --  Где  теперь  эти выезды!  -- воскликнул Ла Вьевиль.  -- Началось  с
кареты, а кончилось повозкой палача.
     Наступило молчание.
     Первым нарушил его Буабертло.
     -- За неимением французского принца приходится довольствоваться принцем
бретонским.
     -- За неимением орла... и ворон хорош.
     -- Мне куда больше был бы по душе ястреб, -- возразил Буабертло.
     На что Ла Вьевиль ответил:
     -- Еще бы! Клюв и когти.
     -- Увидим.
     --  Да, -- произнес Ла Вьевиль, -- давно пора подумать о вожде. Я лично
вполне разделяю девиз Тентениака: "Вождя и пороха!" Так вот, капитан, я знаю
приблизительно всех кандидатов в вожди,  как пригодных для этой  цели, так и
вовсе  непригодных, знаю  вождей вчерашних, сегодняшних и завтрашних, и ни в
одном  нет настоящей  военной  жилки,  а  она-то  нам  как раз и  нужна. Что
требуется для  этой  дьявольской  Вандеи?  Чтобы генерал  был одновременно и
испытанным  крючкотвором:   пусть  изводит  врага,  пусть  оттягает  сегодня
мельницу,  завтра  куст,  послезавтра  ров, простые  булыжники  и  те  пусть
оттягает, пусть ставит ловушки, пусть все оборачивает себе на пользу,  пусть
крушит всех и вся, пусть примерно карает, пусть не знает ни сна, ни жалости.
Сейчас  в  их  мужицком  воинстве  есть  герои,  но вождей нет.  Д'Эльбе  --
полнейшее ничтожество, Лескюр  -- болен, Боншан -- миндальничает; он добряк,
что уж совсем глупо. Ларошжаклен незаменим на вторых ролях; Сильз хорош лишь
для  регулярных  действий и  негоден  для  партизанской  войны;  Катлино  --
простодушный ломовик;  Стоффле -- хитрый лесной сторож,  Берар --  бездарен,
Буленвилье  -- шут гороховый,  Шаретт  -- страшен. Я не  говорю уже  о нашем
цирюльнике  Гастоне. В  самом деле,  не  понимаю, почему мы в  конце  концов
поносим  революцию, так  ли уж велико различие между республиканцами и нами,
коль скоро у нас дворянами командуют господа брадобреи?
     -- А все потому, что эта проклятая революция и нас самих тоже портит.
     -- Да, тело Франции изъедено проказой.
     --  Проказой третьего  сословия, --  подхватил дю  Буабертло.  --  Одна
надежда на помощь Англии.
     -- И она поможет, не сомневайтесь, капитан.
     -- Поможет завтра, а худо-то уже сегодня.
     --  Согласен,  изо  всех  углов  лезет  смерд; раз  монархия  назначает
главнокомандующим Стоффле, лесника господина  де  Молеврие, нам нет  никаких
оснований завидовать  республике, где в  министрах сидит Паш,  сын  швейцара
герцога де Кастри. Да,  в  Вандейской войне будут презабавные встречи,  -- с
одной стороны -- пивовар Сантерр, с другой -- цирюльник Гастон.
     -- А знаете, дорогой Вьевиль, я ценю Гастона,  он неплохо показал себя,
когда  командовал  войсками при  Гименэ. Без дальних  слов велел расстрелять
триста синих да еще приказал им предварительно вырыть себе братскую могилу.
     -- Что ж, в добрый час, но и я бы с этим делом не хуже его справился.
     -- Конечно, справились бы. Да и я тоже.
     -- Видите  ли,  --  продолжал  Ла  Вьевиль,  -- великие военные  деяния
требуют  в качестве исполнителя человека благородной крови. Такие  деяния по
плечу рыцарям, а не цирюльникам.
     -- Однакож и в третьем сословии встречаются приличные люди, -- возразил
дю Буабертло.  -- Вспомните хотя бы часовщика  Жоли. Во Фландрском  полку он
был  простым сержантом,  а  сейчас он  вождь вандейцев, командует  одним  из
береговых  отрядов, у него  сын республиканец;  отец  служит  у белых, сын у
синих. Встречаются. Дерутся. И вот отец берет сына в  плен и стреляет в него
в упор.
     -- Да, это хорошо, -- подтвердил Ла Вьевиль.
     -- Настоящий Брут, Брут-роялист, -- сказал дю Буабертло.
     -- И  все-таки  тяжело  идти  в  бой  под командованием  разных  Кокро,
Жан-Жанов, каких-то Муленов, Фокаров, Бужю, Шуппов.
     --  То же  чувство, дражайший шевалье, испытывают и  в другом лагере. В
наших рядах сотни буржуа, в их рядах сотни дворян. Неужели вы полагаете, что
санкюлоты в восторге  от того,  что ими командует  граф де Канкло, виконт де
Миранда, виконт де Богарне, граф де Валанс, маркиз де Кюстин и герцог Бирон.
     -- Да, путаница изрядная.
     -- Не забудьте еще герцога Шартрского!
     --  Сына  Филиппа  Эгалитэ.  Когда  Филипп,  по-вашему  мнению,  станет
королем?
     -- Никогда.
     --  А  все же  он подымается  к  трону.  Его  возносят его  собственные
преступления и тянут вниз собственные пороки, -- добавил дю Буабертло.
     Вновь воцарилось молчание, которое прервал капитан:
     -- А ведь  он был бы весьма не прочь пойти на мировую. Приезжал нарочно
повидаться с  королем.  Я  как раз находился  в Версале,  когда  ему плюнули
вслед.
     -- С главной лестницы?
     -- Да.
     -- И хорошо сделали.
     -- У нас его прозвали "Бурбон-Бубон".
     -- Очень метко, плешивый, прыщавый, цареубийца, фу, пакость какая!
     И добавил:
     -- Мне довелось быть с ним в бою при Уэссане.
     -- На корвете "Святой дух"?
     -- Да.
     --  Если бы  он держался на