згляда.
     -- А вы, -- возразил Гакуаль, -- знаете их  назубок. Узнать -- полдела,
вот знать -- это поважнее.
     Капитан  пристально глядел на листок записной  книжки и, бормоча что-то
про себя, подсчитывал:
     -- Сто двадцать восемь, пятьдесят два, сорок, сто шестьдесят.
     В эту минуту на палубу поднялся Ла Вьевиль.
     -- Шевалье, --  крикнул  ему капитан, -- против нас триста  восемьдесят
орудий.
     -- Превосходно, -- ответил Ла Вьевиль.
     -- Вы осмотрели батарею, -- сколько у нас орудий, годных к бою?
     -- Девять.
     -- Превосходно! -- в тон ему ответил дю Буабертло.
     Он взял из рук лоцмана подзорную трубу и стал всматриваться в горизонт.
     Казалось, что  восемь черных кораблей, откуда не доносилось  ни  звука,
стоят на месте, и все же они неотвратимо увеличивались в размерах.
     Эскадра незаметно приближалась к корвету.
     Ла Вьевиль отдал честь.
     --  Капитан,  --  заговорил он, --  разрешите доложить.  Я  с первой же
минуты  не доверял  нашему  "Клеймору".  И нет, по-моему, ничего  хуже,  как
внезапно очутиться на  судне, к  которому  ты  не привык или которое тебя не
любит. Судно  английское  -- значит  для нас, французов, предательское. Тому
доказательство  хотя бы эта чортова каронада. Я все осмотрел. Якори крепкие,
металл  хороший, без раковин, якорные кольца  надежные. Канаты превосходные,
отдавать  их легко, длина обычная -- сто двадцать сажен.  Ядер и  прочего --
достаточно. Шесть  канониров убито, на каждую пушку приходится сто семьдесят
один выстрел.
     --  Только потому,  что  у  нас  всего  девять  орудий,  -- пробормотал
капитан.
     Он  навел  подзорную  трубу на  горизонт. Эскадра  попрежнему  медленно
приближалась.
     У каронады  есть  свои  преимущества: она  требует  всего  трех человек
прислуги; но у нее есть и недостатки -- стреляет она на меньшее расстояние и
поражает  цель   не  так   метко,  как   обычная  пушка.  Следовательно,  по
необходимости  приходилось   подпустить  вражескую   эскадру  на  расстояние
выстрела из каронады.
     Капитан вполголоса отдавал приказания.  На  корвете  воцарилась тишина.
Боевой тревоги  не пробили, но  все готовились к бою. Корвет  был в такой же
мере не пригоден к битве  с людьми, как и со стихиями. Однако все, что можно
сделать,  было  сделано,  дабы придать  боеспособность  этой  тени  военного
корабля.  Команда  собрала  у  ростр  на  шкафуте  все  запасные  перлини  и
кабельтовы, чтобы в случае необходимости укрепить рангоут. Привели в порядок
лазарет.  По  тогдашним морским обычаям  на  судне устанавливались  защитные
заслоны, что предохраняло против пуль,  но отнюдь  не против ядер.  Принесли
даже  прибор  для  проверки  калибра ядер,  хотя  сейчас  уже вряд ли стоило
проверять калибровку; но никто не мог предвидеть подобного поворота событий.
Каждый матрос получил подсумок и  засунул за пояс пару  пистолетов и кинжал.
Койки были скатаны, пушки наведены, заряжены  мушкетоны, разложены по местам
топоры  и кошки; крюйт-камера и  бомбовый погреб  открыты.  Люди заняли свои
места. Все делалось бесшумно, словно у одра умирающего. Быстро и мрачно.
     Корвет поставили на  якоря. На "Клейморе", как и на  фрегатах,  имелось
шесть якорей. Их отдали все шесть: становой якорь бросили с носа, стоп-анкер
--  с кормы, один  из больших верпов -- со стороны открытого моря, другой --
со стороны бурунов, второй становой якорь -- с штирборта,  запасной якорь --
с бакборта.
     Девять уцелевших  каронад выстроили  в боевом  порядке,  все девять  на
одном борту, в сторону врага.
     Эскадра  тоже  бесшумно закончила свой маневр. Восемь судов выстроились
полукругом, хорду  которого составляли скалы Менкье.  "Клеймор", запертый  в
этом полукольце и к тому же связанный собственными якорями, был почти прижат
к скалам, другими словами, прижат к стене.
     Так  свора гончих  наседает на кабана, не подавая голоса, но уже ощерив
страшные зубы.
     Казалось, противники выжидали, кто начнет первым.
     Канониры "Клеймора" припали к орудиям.
     Буабертло повернулся к Ла Вьевилю.
     -- Я хотел бы первым открыть огонь, -- произнес он.
     -- Прихоть, достойная кокетки, -- ответил Ла Вьевиль.


     IX
     Некто спасается

     Старик  пассажир  не  покидал  палубы,  невозмутимо  наблюдая  за  всем
происходящим.
     Буабертло подошел к нему.
     --  Сударь,  все приготовления к  бою закончены,  -- сказал  он. --  Мы
прикованы к нашей могиле,  и пусть  попробуют  оторвать  нас  от нее.  Мы --
пленники вражеской  эскадры или рифов. Сдаться врагу или погибнуть в бурунах
-- другого выбора нет. У нас единственный выход  -- смерть. Лучше вступить в
бой, нежели разбиться об утесы и пойти ко дну. Я предпочитаю картечь пучине;
умирать -- так в огне, а не в воде. Впрочем, смерть это наше дело, но отнюдь
не ваше.  На вас пал выбор королевских особ, на вас возложена высокая миссия
--  возглавить  вандейскую  войну.  Не  будет  вас, не  станет  и  монархии;
следовательно, вы должны жить. Наша честь повелевает нам остаться на  судне,
а  ваша  --  покинуть  судно.  Посему,   генерал,  вам  придется  немедленно
расстаться с корветом. Я  дам  вам провожатого  и  шлюпку. Еще  не рассвело.
Попытайтесь  добраться  до берега окольным  путем. Волна сейчас  высокая, на
море темно, вам удастся  проскользнуть незамеченным.  Есть  такие положения,
когда бегство с поля боя равносильно победе.
     Старик утвердительно склонил свое суровое чело.
     Граф дю Буабертло возвысил голос.
     -- Солдаты и матросы! -- громко крикнул он.
     Все вдруг разом  замерло на корабле от  палубы  до  трюма,  и  все лица
повернулись к капитану.
     А он продолжал:
     --  Человек,  который  находится  на  борту корвета,  --  представитель
короля. Его жизнь доверили нам, и  наш долг  спасти  его. Он  нужен престолу
Франции; ввиду отсутствия принца он будет,  по крайней мере мы надеемся, что
будет,  главой  Вандеи.  Это старый  опытный  военачальник.  Он  должен  был
высадиться на французский берег вместе с нами,  теперь он высадится без нас.
Спасти голову -- значит, спасти все.
     -- Верно! -- троекратно прокричали солдаты и матросы.
     -- И  его тоже  подстерегают  впереди немалые  опасности,  -- продолжал
капитан. -- Достичь берега не так-то легко. Для того чтобы пуститься сейчас,
во время  прилива, в открытое море,  нужна большая лодка, но ускользнуть  от
вражеской эскадры можно лишь на маленькой  шлюпке. Следовательно, необходимо
достичь берега в каком-нибудь безопасном месте, и желательно ближе к Фужеру,
чем к  Кутансу. Для  этой  цели требуется  искусный моряк,  добрый  гребец и
добрый пловец, уроженец здешних мест, знающий каждый проливчик. Еще темно, и
шлюпка  может отвалить от корвета незамеченной. Да и порохового  дыму  будет
достаточно. Благодаря своим малым размерам шлюпка не боится мелководья. Там,
где не проберется пантера, пролезет  хорек.  Для нас с вами нет выхода,  для
него  выход  есть. Шлюпка на веслах может  уйти далеко,  ее с неприятельских
кораблей  не  заметят, да  и мы тем  временем постараемся  отвлечь  внимание
врага. Ну как, верно?
     -- Верно! -- снова троекратно прокричали присутствующие.
     -- Дорога каждая минута, -- продолжал капитан. -- Есть добровольцы?
     Какой-то матрос, неразличимый  в полумраке,  шагнул вперед  из рядов  и
произнес:
     -- Есть!


     X
     Спасется ли?

     Через несколько минут маленькая шлюпка, называемая в матросском обиходе
"гичка" и находящаяся в личном распоряжении капитана, отвалила от корабля. В
гичке  поместились  два  человека,  старик  пассажир  сидел   на   руле,   а
матрос-доброволец на веслах.  Ночной мрак  еще не рассеялся. Следуя  приказу
капитана,  матрос яростно греб по направлению к скалам Менкье. Иного пути не
было.
     На  дно  гички  сбросили с  борта  корвета немного  провизии:  мешок  с
галетами, копченый говяжий окорок и бочонок с пресной водой.
     В  ту  самую минуту, когда  гичка  отошла от корвета, неунывавший  даже
перед лицом  смерти  весельчак Ла  Вьевиль перегнулся  через ахтерштевень  и
бросил вслед отъезжающим:
     -- На такой гичке спастись, конечно, легко, а утонуть и того легче.
     -- Сударь, -- прервал его лоцман, -- не время шутить.
     Через минуту гичка  была уже  далеко. Ветер  и волна помогали гребцу, и
гичка быстро неслась в темноте, временами исчезая между высоких валов.
     Над необъятными морскими просторами нависло зловещее ожидание.
     Вдруг  безгласный ропот  океана  прорезал чей-то  голос, которому почти
нечеловеческую  силу придавал металлический рупор, -- казалось,  что  сквозь
медную маску вещает античный лицедей.
     Говорил капитан дю Буабертло.
     --  Королевские  матросы,  -- возгласил он, --  подымите  на грот-мачте
белый стяг. Сейчас пред нами в последний раз встанет солнце.
     И с корвета раздался оглушительный пушечный выстрел.
     -- Да здравствует король! -- закричали матросы.
     Тогда  из  глубин  горизонта, словно  эхо,  раздался  другой  крик, все
покрывающий, отдаленный, неясный, но все же донесший слова:
     -- Да здравствует Республика!
     И  грохот, подобный одновременному удару  трехсот громов,  раздался над
глубинами океана.
     Битва началась.
     Дым и огонь заволокли море.
     Там, где в воду  падало ядро, по всему  гребню волны вскипали крошечные
фонтанчики пены.
     "Клеймор" изрыгал пламя, пушки его били по восьми вражеским кораблям.
     В  то же  время  эскадра, расположившись  полумесяцем  вокруг  корвета,
открыла огонь  из  всех  своих батарей. Небо запылало.  Словно расплавленная
лава забила  из  хлябей морских. Ветер яростно свивал  и скручивал пурпурное
пламя битвы, то открывая,  то застилая  корабли-призраки. А  впереди на фоне
багряного неба четко вырисовывался темный остов "Клеймора".
     Видно  было,  как на  верхушке грот-мачты  полощется  по  ветру стяг  с
королевскими лилиями.
     Два человека, сидевшие в гичке, молчали.
     Треугольное  основание  рифа  Менкье,  образующее  под  водой  как   бы
усеченный конус,  занимает  большее  пространство, чем  весь остров Джерсей;
море покрывает  его,  но до края его плоской вершины даже в штормовые дни не
доходят  волны прибоя.  На северо-восток  тянется  гряда  из  шести огромных
утесов, выстроившихся по прямой линии, -- издали они кажутся высокой стеной,
обвалившейся в  двух-трех местах. Через узенький  пролив, отделяющий главную
вершину от шести утесов, можно пробраться только на  лодке, да и то  имеющей
мелкую осадку. По ту сторону пролива снова расстилается морская гладь.
     Матрос, которому  доверили судьбу гички,  направил ее  как раз  в  этот
пролив. Таким  образом, скалы Менкье защищали беглецов от превратностей боя.
Гребец искусно  вел гичку  через  узенький пролив,  ловко  избегая подводных
камней с правого и левого  борта. По мере удаления от "Клеймора" все бледнее
становились вспышки  пламени на горизонте, все  глуше  доносился бешеный вой
орудий; но по упорству взрывов можно было судить, что корвет держится стойко
и  мужественно и что  там твердо решили с толком истратить все сто семьдесят
ядер.
     Вскоре  гичка очутилась в открытом море, вдали от  рифов, вдали от боя,
вне предела досягаемости ядер.
     Мало-помалу поверхность вод посветлела;  сверкающие полосы,  на которые
еще набегала ночная мгла, стали шире, взбаламученная пена весело рассыпалась
брызгами,  и  в  первых  лучах  зари по барашкам  волн  пробежали  беловатые
отсветы. Вставал день.
     Гичка ушла  далеко от врага, но  впереди ее поджидала еще более грозная
опасность. Она спаслась от  картечи, но  в любую  минуту ее могли  поглотить
волны. Неприметная скорлупка  пустилась в плавание  без  парусов, без мачты,
без компаса, и  вся  сила  этой  молекулы,  отдавшей  себя  на милость  двух
колоссов -- океана и бури, -- заключалась лишь в паре весел.
     Тогда,  среди  бескрайних просторов моря, среди окружающего  безмолвия,
человек, сидевший на веслах, вскинул  бледное в  предрассветном сумраке лицо
и, пристально посмотрев на человека, сидящего на корме, произнес:
     -- Я брат канонира, которого расстреляли по вашему приказу.


     Книга третья
     ГАЛЬМАЛО

     I
     Слово есть глагол

     Старик медленно поднял голову.
     Тому, кто  произнес  эти слова,  было  около тридцати лет.  На лбу  его
лежала полоска  морского загара; и странен был его  взгляд -- в простодушных
глазах крестьянина светилась проницательность матроса. В  мощных руках весла
казались двумя перышками. Вид у него был незлобивый.
     За матросским поясом виднелся кинжал и пара пистолетов рядом с четками.
     -- Кто вы? -- переспросил старик.
     -- Я же вам сказал.
     -- Что вы от меня хотите?
     Матрос бросил весла, скрестил на груди руки и ответил:
     -- Я хочу вас убить.
     -- Как вам угодно, -- бросил старик.
     Матрос возвысил голос:
     -- Готовьтесь.
     -- К чему готовиться?
     -- К смерти.
     -- Почему к смерти? -- спросил старик.
     Воцарилось молчание. Матрос словно опешил от такого вопроса и ничего не
ответил. Потом он промолвил:
     -- Я же сказал, что хочу вас убить.
     -- А я спрашиваю, почему?
     Глаза матроса метнули молнию.
     -- Потому что вы убили моего брата.
     -- Но ведь до этого я спас ему жизнь.
     -- Верно. Сначала спасли, а потом убили.
     -- Нет, не я его убил.
     -- А кто же?
     -- Его собственная вина.
     Матрос,  разинув рот, молча  смотрел на старика, потом его брови  снова
грозно нахмурились.
     -- Как вас зовут? -- спросил старик.
     --  Зовут меня Гальмало,  впрочем вам  вовсе не  обязательно  знать имя
того, кто вас убьет!
     Как раз  в  эту минуту над горизонтом поднялось солнце. Первый луч упал
прямо на лицо  матроса, подчеркивая  дикарскую  выразительность черт. Старик
внимательно вглядывался в своего спутника.
     Пушки все еще грохотали за рифом; залпы теперь следовали друг за другом
в  каком-то  судорожном  беспорядке,  рывками,  словно в агонии. Клубы  дыма
заволокли все небо. Гичка, не управляемая ударами весел, неслась  по прихоти
волн.
     Матрос выхватил из-за пояса пистолет и взял в левую руку четки.
     Старец поднялся во весь свой рост.
     -- Ты веришь в бога? -- спросил он.
     -- Отче наш иже еси на небесех, -- пробормотал матрос.
     И он осенил себя крестным знамением.
     -- Есть у тебя мать?
     -- Есть.
     Он снова осенил себя крестным знамением. Потом добавил:
     -- Решено. Даю вам всего одну минуту, ваша светлость.
     И он взвел курок.
     -- Почему ты так меня величаешь?
     -- Потому что вы сеньор. Это сразу видать.
     -- А у тебя-то самого есть сеньор?
     -- Есть. Да еще какой важный. Как же без сеньора жить!
     -- А где он сейчас?
     -- Не знаю. Уехал куда-то из наших краев. Звали его маркиз де Лантенак,
виконт  де Фонтенэ,  принц  Бретани; он всем Семилесьем  владел. Хоть я  его
никогда в глаза не видал, а все-таки он мой хозяин.
     -- Ну, а если бы ты его увидел, повиновался бы ты ему или нет?
     -- Разумеется. Я ведь не нехристь какой-нибудь, как же не повиноваться.
Прежде всего мы  должны повиноваться  господу богу, потом королю, потому что
король  вроде бога на земле, потом сеньору, потому что  сеньор для нас почти
что король. Да все это к  делу не относится, вы убили  моего брата, значит я
должен вас убить.
     Старик ответил.
     -- Я убил твоего брата и тем сделал доброе дело.
     Матрос судорожно сжал рукоятку пистолета.
     -- Готовьтесь! -- сказал он.
     -- Я готов, -- ответил старик.
     И спокойно добавил:
     -- А где же священник?
     Матрос удивленно поднял на него глаза:
     -- Священник?
     -- Да, священник. Я ведь позвал  к твоему брату священника! Стало быть,
и ты должен позвать.
     -- Где же я его возьму? -- ответил матрос.
     И добавил:
     -- Да разве в открытом море найдешь священника?
     Издали доносились отрывистые отзвуки боя, становившиеся все тише.
     -- У тех, кто умирает там, есть священник, -- произнес старик.
     -- Что верно, то верно, -- пробормотал матрос. --  У них  есть господин
кюре.
     Старик спокойно продолжал:
     -- Вот ты хочешь погубить мою душу, а ведь это грех.
     Матрос в раздумье потупил голову.
     -- И губя  мою душу, -- добавил старик, -- ты тем  самым  губишь и свою
душу.   Слушай.  Мне  жаль   тебя.  Ты   волен   поступать  так,  как   тебе
заблагорассудится.  А я выполнил свой долг  -- я спас  сначала  жизнь твоему
брату, потом отнял  у него жизнь, и  сейчас  я  выполняю свой долг, стараясь
спасти твою  душу. Подумай хорошенько. Ведь дело идет о тебе самом.  Слышишь
выстрелы? Там  на  корвете в  эту  минуту  гибнут люди,  там  они  стонут  в
предсмертных муках, там мужья, которые никогда больше  не увидят  своих жен,
там отцы,  которые  никогда больше не  увидят  своих детей, братья, которые,
подобно  тебе,  не увидят своего  брата.  А по чьей  вине?  По  вине  твоего
собственного брата. Ты веруешь в бога? Так знай же, что  бог скорбит сейчас,
бог скорбит о сыне своем христианнейшем короле  Франции, который страдает  в
тюрьме Тампль столь же безвинно, как сын божий  Иисус Христос; бог скорбит о
своей святой бретонской церкви; бог скорбит о  поруганных  своих  храмах, об
уничтоженных священных книгах, об оскверненных домах молитвы; бог скорбит об
убиенных пастырях церкви. А мы, что мы делали на том  судне, которое борется
сейчас с гибелью?  Мы старались помочь нашему господу. Если бы брат твой был
добрый  слуга,  если бы он  верно  нес свою  службу,  как  положено человеку
разумному  и полезному для нашего общего  дела, не произошло бы  несчастья с
каронадой, корвет не был бы искалечен, не сбился бы с пути, миновал  бы  эту
гибельную эскадру и мы бы сейчас -- а ведь  нас немало,  --  мы,  доблестные
солдаты и доблестные моряки, счастливо высадились бы  на французский берег и
с  мечом в руке, с гордо развевающимся  белым  стягом, радостно  помогали бы
отважным  вандейским крестьянам спасти Францию, спасти  короля, спасти бога.
Вот, что  мы  сделали,  вот, что  мы могли  бы  сделать.  И вот  то, что  я,
единственно оставшийся в  живых, буду  делать.  Но  ты  противишься этому. В
борьбе нечестивцев против  священников, в борьбе цареубийц против  короля, в
борьбе  сатаны против  бога  ты  держишь  руку  сатаны. Брат твой был первым
пособником дьявола,  а ты  второй его пособник. Он  начал черное дело,  а ты
довершишь  начатое. Ты  вместе  с цареубийцами против  престола, ты вместе с
нечестивцами против церкви.  Ты хочешь лишить  господа  бога последнего  его
оплота. Ибо, если я, я, представляющий ныне короля, не попаду на французскую
землю, не  перестанут полыхать  в  огне хижины,  стенать осиротевшие  семьи,
проливать свою кровь  священнослужители, страдать Бретань, король пребудет в
узилище,  а  Иисус Христос в  скорби. И  кто тому будет  виной?  Ты. Что  ж,
действуй, если желаешь.  Я надеялся на тебя. Видно, я ошибся. Ах да, правда,
я убил  твоего  брата. Твой  брат  оказался храбрым,  и я  наградил  его; он
оказался виноватым,  и  я  покарал  его. Он  изменил своему долгу, но  я  не
изменил своему. И, приведись еще раз, я поступил бы  точно  так же.  Клянусь
святой Анной Орейской, что  смотрит  на нас с  небес: так же, как я приказал
расстрелять твоего брата, я приказал бы  расстрелять  и  своего собственного
сына. А  теперь ты волен поступать, как знаешь. Да, мне жаль тебя, ты солгал
своему  командиру.  У  тебя, христианина, нет  веры, у тебя,  бретонца,  нет
чести.  Меня  передали  в  руки  верного человека,  а  я  оказался  в  руках
изменника; ты обещал сохранить мне жизнь, а несешь  мне смерть. А знаешь  ли
ты, кого ты губишь? Себя  самого. Ты отнимаешь мою бренную жизнь у  короля и
вручаешь свою бессмертную душу сатане. Что ж, твори свое черное дело, твори.
Недорого  же ты  ценишь свое место в раю. С твоей помощью победит дьявол