к, мы  с
вами  воюем.  Все  предано  огню и мечу.  Ведь убили  же  короля. Прекрасные
времена!
     Он снова замолчал, потом начал:
     --  И ничего  бы  этого  не произошло,  если бы в свое время  вздернули
Вольтера и  сослали Руссо на галеры. Ох,  уж эти  мне  умники!  Истый бич. А
теперь, скажите честно, в чем  вы можете упрекнуть  монархию? Правда, аббата
Пюселя сослали  в его аббатство Корбиньи, но  разрешили ему  ехать  туда  не
спеша и в любом экипаже, какой ему заблагорассудится выбрать; а что касается
господина Титона, который, с вашего разрешения, был отчаянным дебоширом и не
прочь был заглянуть в веселое заведение, отправляясь смотреть чудеса диакона
Париса, то  этого  Титона  перевели  из  Венсенского  замка в  замок  Гам  в
Пикардии,  признаться  откровенно,  довольно  неприятное  место.  Вот и  все
обвинения...  Как же, помню:  я тоже возмущался  в свое время; был таким  же
глупцом, как и вы.
     Маркиз притронулся к карману, словно нащупывая табакерку, и продолжал:
     -- Но только не таким злобным. Мы  говорили, чтобы говорить. Случалось,
что  бунтовали парламенты; а потом  появились  на сцену господа философы  и,
вместо того  чтобы  сжечь  самих  авторов, сожгли  их  сочинения, а тут  еще
начались все  эти  придворные  интриги, вмешались эти  ротозеи Тюрго, Кенэй,
Мальзерб, физиократы и прочее, и прочее, и пошла свара. Все началось с писак
и  рифмоплетов.  Ах,  "Энциклопедия"!  Ах,  Дидро!  Ах,  д'Аламбер!  Вот  уж
зловредные бездельники! Даже человек королевской крови, сам прусский король,
и  тот попался на их удочку! Я всех  этих  писак прибрал бы к  рукам. Да, мы
чинили  суд  и  расправу! Вот, полюбуйтесь,  здесь  на  стене  следы  колес,
употребляемых для четвертования! Мы  шутить не любили. Нет, нет,  только  не
писаки!  Пока  есть  Вольтеры,  будут  и  Мараты. Пока есть  бумагомаратели,
переводящие  бумагу, будут  и мерзавцы, которые  убивают; пока есть чернила,
будет черно; пока  человек  держит  в  пятерне гусиное перо,  легкомыслие  и
глупость будут порождать жестокость. Книги творят преступления. Слово химера
имеет двойной смысл -- оно означает мечту, и оно же означает чудовище. Каким
только  вздором не  тешат людей! Что это вы твердите  о  ваших правах? Права
человека!  права народа!  Да  все  это яйца выеденного не  стоит:  все это и
глупости, и выдумка, прямая бессмыслица! Когда  я, например, говорю: Авуаза,
сестра Конана  Второго,  принесла  в  приданое графство  Бретонское  супругу
своему Гоэлю, графу  Нантскому и  Корнуэльскому, трон  коего наследовал Алэн
Железная Перчатка, дядя  Берты, той, что сочеталась законным браком с Алэном
Черным,  владельцем земель  и замка Рош-Сюр-Ион, и  являлась матерью  Конана
Младшего, прадеда Ги, или Говэна де Туар, то есть нашего предка, -- я говорю
вещи бесспорные,  -- вот оно -- право. Но  ваши оборванцы,  ваши плуты, ваша
голытьба, они-то о каких  правах толкуют? О богоубийстве и цареубийстве. Что
за мерзость! Ах, негодяи!  Как это ни прискорбно для вас, сударь, но в ваших
жилах течет благородная бретонская кровь; мы с вами оба происходим от Говэна
де  Туар;  нашим с вами предком  был  великий  герцог де  Монбазон,  который
получил звание пэра Франции и был пожалован орденской цепью; он взял штурмом
Тур, был ранен  при  Арке  и  скончался на  восемьдесят седьмом году в  чине
обер-егермейстера в своем замке Кузьер в Турени.  Я мог бы вам назвать также
и герцога Лодюнуа, сына  госпожи де  ла Гарнаш, Клода  де Лорена, герцога де
Шеврез, и Анри де Ленонкура и Франсуазу де Лаваль-Буадоффэн. Но к чему? Вам,
сударь,  угодно быть идиотом,  вам не  терпится  стать  ровней моему конюху.
Знайте  же, я  был уже стариком,  когда вы лежали в колыбели. Я вытирал  вам
нос, сопляк, и сейчас я тоже утру вам нос. Вы как-то ухитрились расти и в то
же время умаляться. С тех пор что мы с вами не виделись, мы шли каждый своей
дорогой, я -- дорогой чести, а вы -- в противоположном направлении. Не знаю,
чем все это кончится,  но  господа ваши друзья -- жалкие людишки. О, все это
прекрасно,  согласен, прогресс умопомрачительный, -- еще бы!  у нас  солдат,
уличенный в пьянстве,  должен был  три дня сряду выпивать перед фронтом штоф
чистой воды, -- это суровое, видите ли,  наказание вы отменили; теперь у вас
есть максимум, есть Конвент, епископ Гобель, господин Шомет и господин Эбер,
и  вы   яростно  уничтожаете  все  прошлое,  начиная  с  Бастилии  и  кончая
календарем, где  святых вы  заменили овощами. Ну  что  ж, господа  граждане,
будьте хозяевами, берите в  руки бразды правления, располагайтесь  как дома,
не  стесняйтесь.  Но  как бы вы ни  изощрялись, религия все равно  останется
религией, и того обстоятельства, что монархия пятнадцать веков освещала нашу
историю, вам не зачеркнуть, как не зачеркнуть и того, что старое дворянство,
даже обезглавленное, все  равно выше вас. А что касается ваших кляуз  насчет
исторических  прав  королевских  династий,  то  ведь это же  смеха достойно.
Хильперик в конце концов был лишь простым монахом и звался Даниэль; и не кто
иной, как Рэнфруа породил Хильперика, чтобы  досадить Карлу Мартелу; все это
мы  знаем  не хуже вас. Да разве в этом дело? Дело в том, чтобы быть великим
королевством,   быть    старой   Францией,   быть   превосходно   устроенным
государством,     где     почитаются     священными,     во-первых,    особа
монарха-самодержца, затем  принцы, затем  королевская гвардия,  охраняющая с
оружием  в  руках  нашу  страну на суше  и на море, затем  артиллерия, затем
высшие  правители,  ведающие  финансами,  затем  королевские  судьи  и судьи
низшие,  затем  чиновничество,  взимающее  подати  и   налоги,  и,  наконец,
государственная  полиция  на  трех  ее  иерархических   ступенях.   Вот  что
называется  прекрасным  и  образцовым  устройством, а  вы разрушили  его. Вы
жалкие невежды, вы  уничтожили наши провинции, так и не поняв, чем они были.
Гений  Франции вобрал  в себя гений  всего континента, и каждая из провинций
Франции  представляла одну из добродетелей Европы; германская честность была
представлена  в Пикардии;  великодушие  Швеции  --  в  Шампани;  голландское
трудолюбие  -- в  Бургундии;  польская энергия  --  в  Лангедоке;  испанская
гордость  --  в  Гаскони;  итальянская  мудрость  -- в  Провансе;  греческая
смекалка -- в Нормандии; швейцарская верность -- в Дофинэ. А вы ничего этого
не знали; вы все сломали, разбили, разнесли в щепы, уничтожили с равнодушием
скотов. Ах, вы  не желаете иметь аристократию?  Что  ж, больше  ее у  вас не
будет. Вы еще  пожалеете  о  ней. У  вас не  будет отныне рыцарей, не  будет
героев. Прощай  былое величие Франции! Покажите  мне нынешнего  Асса. Все вы
трясетесь за свою шкуру. Не видать вам больше рыцарей, как те, что сражались
при Фонтенуа и сначала  приветствовали  противника и затем лишь убивали его;
не  видать  вам  воинов, подобных  тем,  что шли на штурм  Лерида в шелковых
чулках; не видать вам таких  сражений, где султаны кавалеристов  проносились
словно  метеоры; вы  пропащий  народ,  вы  еще  испытаете  самое страшное из
бедствий  -- иноземное  владычество;  если  Аларих Второй воскреснет, он  не
встретит достойного противника в лице Хлодвига; если  воскреснет Абдеран, он
не встретит  достойного  противника  в лице  Карла  Мартела;  если  вернутся
саксонцы, они не встретят больше Пепина; не будет у вас великих сражений: ни
Аньяделя, ни Рокруа, ни Ленса, ни Стаффарда, ни  Нервинда, ни Штейнкерка, ни
Марсайля,  ни Року, ни Лоуфельда,  ни Магона;  не  видать  вам ни  Франциска
Первого при  Мариньяне, ни  Филиппа-Августа при Бувине, который  одной рукой
захватил в плен Рено, графа Булонского, а другой Феррана, графа Фландрского.
У вас будет Азенкур, но  не  будет  кавалера Баквилля, великого  знаменосца,
который, завернувшись в знамя, дал себя убить! Ну что ж,  действуйте. Будьте
новыми людьми. Мельчайте.
     Маркиз помолчал немного и добавил:
     --  Но  предоставьте  нам быть  великими.  Убивайте  королей,  убивайте
дворян, убивайте священников, разите, разрушайте, режьте, топчите, попирайте
своим сапогом древние установления, низвергайте троны, опрокидывайте алтари,
убивайте и отплясывайте на развалинах -- это ваше дело. На то вы изменники и
трусы, неспособные  ни  на  преданность, ни  на  жертвы. Я кончил. А теперь,
виконт,  прикажите  гильотинировать  меня.  Честь  имею  выразить  вам  свое
нижайшее почтение.
     И он добавил:
     -- Да, я сказал вам много правды! Но что мне до того. Я мертв.
     -- Вы свободны! -- сказал Говэн.
     Говэн подошел к маркизу, снял с себя  плащ, набросил на плечи старика и
надвинул капюшон ему на глаза. Оба Говэна были одного роста.
     -- Что ты делаешь? -- воскликнул маркиз.
     Говэн, не отвечая, крикнул:
     -- Лейтенант, откройте дверь.
     Дверь открылась.
     Говэн крикнул:
     -- Потрудитесь запереть за мной дверь.
     И он вытолкнул вперед оцепеневшего от неожиданности маркиза.
     В низкой зале, превращенной в кордегардию, горел, если помнит читатель,
лишь один  фонарь, еле-еле  озарявший помещение своим неверным пламенем. При
этом тусклом свете солдаты, которые еще бодрствовали,  увидели, как мимо них
проследовал,  направляясь  к  выходу,  высокий  человек  в  плаще,  с  низко
надвинутым капюшоном, обшитым офицерским галуном; они  отдали офицеру честь,
и он исчез.
     Маркиз медленно пересек кордегардию, прошел  через  пролом, стукнувшись
раза два о выступы камней, и выбрался из башни.
     Часовой, решив, что перед ним Говэн, взял на караул.
     Когда Лантенак очутился на свободе,  когда он ощутил под ногами луговую
траву, увидел в двухстах шагах перед  собой опушку  леса,  просторы,  почуял
ночную  свежесть,  свободу,  жизнь,  он  остановился  и  с  минуту  простоял
неподвижно, как человек,  застигнутый врасплох  событиями:  увидев  случайно
открытую  дверь,  он  выходит  и  вот теперь  размышляет,  правильно  ли  он
поступил, или нет, колеблется, идти ли дальше, и в последний  раз  проверяет
ход  своих  мыслей. Потом,  словно стряхнув с  себя  глубокую  задумчивость,
Лантенак приподнял руку, звонко прищелкнул пальцами и произнес: "Н-да!"
     И скрылся во мраке.
     Железная дверь захлопнулась. Говэн остался в темнице.


     II
     Военнополевой суд

     В ту пору военнополевые суды не имели еще точно установленного кодекса.
Дюма  в  Законодательном  собрании  наметил первоначальный  проект  военного
судопроизводства,  переработанный   позже  Тало   в   Совете   пятисот,   но
окончательный военнополевой  кодекс  появился лишь в годы Империи.  Заметим,
кстати, что именно во времена Империи  был  введен порядок, по которому, при
вынесении  решения, голоса  должны были подаваться, начиная  с низших чинов.
При революции такого закона не существовало.
     В девяносто  третьем году председатель военнополевого  суда воплощал  в
своем лице чуть ли не весь состав  трибунала,  он сам назначал членов  суда,
устанавливал порядок подачи  голосов  по чинам и  самую систему голосования;
словом, был не только судьей, но и полновластным хозяином в суде.
     По мысли Симурдэна,  заседание трибунала  должно было происходить в той
самой  нижней зале  башни,  где раньше  помещался редюит, а сейчас  устроили
кордегардию. Он старался сократить путь от темницы до суда и путь от суда до
эшафота.
     В  полдень, согласно его приказу, открылся суд  в следующей обстановке:
три соломенных стула, простой сосновый  стол,  два  подсвечника  с  горящими
свечами, перед столом табурет.
     Стулья предназначались  для судей, а табурет для подсудимого. По  обоим
концам стола стояли еще два табурета -- один для комиссара-аудитора, которым
назначали полкового каптенармуса, другой  для секретаря,  которым  назначили
капрала.
     На столе разместили палочку красного сургуча, медную печать республики,
две  чернильницы,  папки  с  чистой   бумагой  и  два  развернутых  печатных
оповещения  --  одно, объявлявшее Лантенака вне  закона,  другое с  декретом
Конвента.
     За стулом, стоявшим посредине, высилось несколько трехцветных знамен; в
те времена  суровой простоты декорум был несложен, и  не потребовалось много
времени, чтобы превратить кордегардию в залу суда.
     Стул,  стоявший  посредине  и предназначенный  для  председателя  суда,
помещался как раз напротив двери в темницу.
     В качестве публики -- солдаты.
     Два жандарма охраняли скамью подсудимых.
     Симурдэн занял средний стул, по правую его руку сидел капитан Гешан  --
первый судья, по левую Радуб -- второй судья.
     Симурдэн был в  форме  -- в  шляпе с трехцветной  кокардой, с саблей на
боку и с двумя  пистолетами за поясом. Яркокрасный шрам от недавно  зажившей
раны придавал ему грозный вид.
     Радуб  решился, наконец,  сделать  перевязку. Он обмотал голову носовым
платком, на котором медленно проступало кровавое пятно.
     В  полдень заседание  суда  еще  не было  открыто,  перед  столом стоял
вестовой,  а  лошадь его  громко  ржала  во  дворе.  Симурдэн  писал.  Писал
следующие строки:
     "Гражданам членам Комитета общественного спасения.
     Лантенак взят. Завтра он будет казнен".
     Ниже он поставил число и подпись, сложил и запечатал депешу и вручил ее
вестовому, который тут же удалился.
     Закончив писать, Симурдэн произнес громким голосом:
     -- Откройте темницу.
     Два жандарма отодвинули засов, открыли дверь и вошли в каземат.
     Симурдэн  вскинул голову,  сложил  на  груди руки и,  глядя  на  дверь,
крикнул:
     -- Введите арестованного.
     Под сводом открытой двери появились  два жандарма и между ними какой-то
человек.
     Это был Говэн.
     Симурдэн задрожал.
     -- Говэн! -- воскликнул он.
     И добавил:
     -- Я велел привести арестованного.
     -- Это я, -- сказал Говэн.
     -- Ты?
     -- Я.
     -- А Лантенак?
     -- Он на свободе.
     -- На свободе?
     -- Да.
     -- Бежал?
     -- Бежал.
     Симурдэн пробормотал дрожащим голосом:
     --  Верно, ведь з мок  его, он  знает здесь все  лазейки. Должно  быть,
темница  сообщается  с  каким-нибудь  потайным  ходом,  я   обязан  был  это
предусмотреть...  Он   нашел   возможность   скрыться,  для  этого  ему   не
понадобилось посторонней помощи.
     -- Ему помогли, -- сказал Говэн.
     -- Помогли бежать?
     -- Да.
     -- Кто помог?
     -- Я.
     -- Ты?
     -- Я.
     -- Ты бредишь.
     -- Я вошел  в темницу, я был наедине с заключенным, я снял свой плащ, я
набросил свой плащ ему на  плечи, я надвинул ему  капюшон на  лоб, он  вышел
вместо меня, я остался вместо него и стою здесь перед вами.
     -- Ты не мог этого сделать.
     -- Я сделал это.
     -- Это немыслимо.
     -- Как видите, мыслимо.
     -- Немедленно привести сюда Лантенака.
     -- Его там  нет. Солдаты, увидев на  нем командирский плащ, приняли его
за меня и пропустили. Было еще темно.
     -- Ты сошел с ума.
     -- Я говорю то, что есть.
     Воцарилось молчание. Затем Симурдэн произнес, запинаясь:
     -- В таком случае ты заслуживаешь...
     -- Смерти, -- закончил Говэн.
     Симурдэн  побледнел как  мертвец. Он застыл на месте, словно  сраженный
ударом молнии. Казалось,  он не  дышит. Крупные капли пота заблестели на его
лбу.
     Вдруг окрепшим голосом он произнес:
     -- Жандармы, усадите обвиняемого!
     Говэн опустился на табурет.
     Симурдэн скомандовал жандармам:
     -- Сабли наголо.
     Эта  фраза  произносилась  в  суде  в  тех случаях,  когда  обвиняемому
угрожала смертная казнь.
     Жандармы обнажили сабли.
     Симурдэн заговорил теперь своим обычным голосом.
     -- Подсудимый, -- сказал он, -- встаньте.
     Он больше не говорил Говэну "ты".


     III
     Голосование

     Говэн поднялся.
     -- Ваше имя? -- спросил Симурдэн.
     Говэн ответил:
     -- Говэн.
     Симурдэн продолжал допрос.
     -- Кто вы такой?
     -- Командир экспедиционного отряда Северного побережья.
     -- Не состоите ли вы в родстве или связи с бежавшим?
     -- Я его внучатный племянник.
     -- Вам известен декрет Конвента?
     -- Вот он лежит у вас на столе.
     -- Что вы скажете по поводу этого декрета?
     -- Что  я скрепил  его своей  подписью,  что  я  приказал выполнять его
неукоснительно  и что  по моему  приказанию было  написано  объявление,  под
которым стоит мое имя.
     -- Выберите себе защитника.
     -- Я сам буду себя защищать.
     -- Слово предоставляется вам.
     Симурдэн вновь  обрел свое бесстрастие.  Только  бесстрастие  это  было
схоже  не  с холодным спокойствием живого человека,  а с мертвым оцепенением
скалы.
     Говэн с минуту молчал, словно собираясь с мыслями.
     Симурдэн повторил:
     -- Что вы можете сказать в свое оправдание?
     Говэн медленно поднял голову и, не глядя вокруг, начал:
     --  Вот что:  одно заслонило от  меня  другое;  один  добрый  поступок,
совершенный на моих глазах, скрыл от меня  сотни  поступков злодейских; этот
старик, эти  дети,-- они встали между  мной и моим долгом. Я забыл сожженные
деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных  пленников, добитых раненых,
расстрелянных  женщин, я забыл  о  Франции, которую предали  Англии;  я  дал
свободу палачу  родины. Я виновен.  Из моих  слов может  показаться,  что  я
свидетельствую против  себя, -- это не так. Я говорю  в  свою  защиту. Когда
преступник сознает  свою вину, он спасает единственное, что  стоит спасти --
свою честь.
     -- Это все? -- спросил Симурдэн. -- Все, что вы можете сказать  в  свою
защиту?
     -- Могу добавить лишь одно, -- будучи командиром, я обязан был подавать
пример. В свою очередь и вы, будучи судьями, обязаны подать пример.
     -- Какой пример вы имеете в виду?
     -- Мою смерть.
     -- Вы находите ее справедливой?
     -- И необходимой.
     -- Садитесь.
     Каптенармус, он же комиссар-аудитор, поднялся с места и зачитал сначала
приказ, объявляющий вне закона  бывшего маркиза  де Лантенака, затем  декрет
Конвента,  согласно  которому   каждый,  способствовавший  побегу   пленного
мятежника, подлежал смертной казни. В заключение он огласил несколько строк,
приписанных внизу печатного текста декрета,  в которых "под угрозой смертной
казни"    запрещалось   оказывать   "какое-либо   содействие   или   помощь"
вышеупомянутому  мятежнику   и  стояла  подпись:  "Командир  экспедиционного
отряда: Говэн".
     Закончив чтение, комиссар-аудитор сел.
     Симурдэн скрестил на груди руки и произнес:
     --  Подсудимый,  слушайте внимательно.  Публика,  слушайте, смотрите  и
сохраняйте молчание. Перед вами закон. Сейчас будет произведено голосование.
Приговор  будет вынесен простым большинством голосов. Каждый судья  выскажет
свое мнение вслух,  в присутствии обвиняемого, правосудию нечего таиться. --
И,  помолчав,  он добавил: -- Слово предоставляется первому судье. Говорите,
капитан Гешан.
     Казалось, капитан Гешан не видит ни Симурдэна, ни Говэна. Он не подымал
опущенных  век,  скрывавших  выражение его  глаз, и  не  сводил пристального
взгляда  с  приказа,  лежавшего  на столе, он  смотрел на него, как  смотрит
человек на разверзшуюся перед ним бездну. Он сказал:
     --  Закон ясен.  Судья больше и в то же время  меньше, чем  человек: он
меньше,  чем человек, ибо  у него не должно быть  сердца;  и он  больше, чем
человек,  ибо в руке  его меч.  В четыреста  четырнадцатом году до рождества
Христова  римский полководец  Манлий  обрек  на  смерть  родного сына,  чьим
преступлением  было лишь  то, что он  одержал победу, не испросив разрешения
отца. Нарушение  дисциплины требовало кары. В нашем случае нарушен  закон, а
закон еще выше дисциплины. Порыв милосердия вновь поставил под удар  родину.
Иной раз  милосердие может  обратиться  в преступление. Командир Говэн помог
бежать мятежнику Лантенаку. Говэн виновен. Я голосую за смертную казнь.
     -- Занесите в протокол, писец, -- сказал Симурдэн.
     Писец записал: "Ка