подходящий.
Нынче самый раз -- свою голову сложить или  чужую с плеч долой снести.  Дело
будет  горячее.  К башне  Тург так просто  не  притронешься, руки  обожжешь.
Окажите милость -- пустите нас первыми.
     Сержант помолчал, покрутил ус и добавил взволнованным голосом:
     -- А кроме  того,  гражданин командир,  в этой башне наши ребятки.  Там
наши дети, батальонные, трое наших малюток.  И эта гнусная харя Грибуй -- "в
зад-меня-поцелуй", он же  Синебой,  он  же Иманус, ну,  словом,  этот  самый
Гуж-ле-Брюан,  этот Буж-ле-Грюан,  этот Фуж-ле-Трюан, эта  сатана треклятая,
грозится наших детей погубить. Наших детей, наших крошек, командир. Да пусть
хоть  все  громы  небесные  грянут,  не  допустим  мы,  чтобы  с  ними  беда
приключилась.  Верьте,  командир, не допустим.  Вот сейчас, пока еще тихо, я
взобрался на откос и посмотрел  на  них через  окошко;  они  и верно там, их
хорошо видно  с плоскогорья, я их видел и, представьте, напугал малюток. Так
вот, командир,  если  с  ангельских их  головенок  хоть  один  волос упадет,
клянусь вам  всем  святым,  я, сержант  Радуб,  доберусь  до  потрохов  отца
предвечного.  И  вот что наш  батальон заявляет: "Мы желаем спасти ребятишек
или  умрем  все до  одного". Это  наше  право,  чорт  побери, наше  право --
умереть. А засим -- привет и уважение.
     Говэн протянул Радубу руку и сказал:
     -- Вы молодцы. Вы  пойдете в  первых рядах штурмующих. Я разделю вас на
две  группы. Шесть человек прикомандирую к  передовому  отряду,  чтобы вести
остальных, а пятерых к арьергарду, чтобы никто не смел отступить.
     -- Всеми двенадцатью командовать буду попрежнему я?
     -- Конечно.
     -- Ну, спасибо, командир. Стало быть, я пойду впереди.
     Радуб отдал честь и вернулся в строй.
     Говэн  вынул из  кармана часы,  шепнул несколько слов на ухо  Гешану, и
колонна нападающих начала строиться в боевом порядке.


     VIII
     Речь и рык

     Тем временем Симурдэн, который еще не занял своего поста на плоскогорье
и не отходил от Говэна, вдруг подошел к горнисту.
     -- Подай сигнал! -- скомандовал он.
     Горнист заиграл, ему ответила труба.
     И снова рожок и труба обменялись сигналами.
     -- Что такое? -- спросил Говэн Гешана. -- Что это Симурдэн задумал?
     А Симурдэн уже шел к башне с белым платком в руках.
     Приблизившись к ее подножью, он крикнул:
     -- Люди, засевшие в башне, знаете вы меня?
     С вышки ответил чей-то голос -- голос Имануса:
     -- Знаем.
     Началась беседа, голос снизу спрашивал, сверху отвечал.
     -- Я посланец Республики.
     -- Ты бывший кюре из Паринье.
     -- Я делегат Комитета общественного спасения.
     -- Ты священник.
     -- Я представитель закона.
     -- Ты предатель.
     -- Я революционный комиссар.
     -- Ты расстрига.
     -- Я Симурдэн.
     -- Ты сатана.
     -- Вы меня знаете?
     -- Мы тебя ненавидим.
     -- Вам хотелось, чтобы я попался к вам в руки?
     -- Да мы все восемнадцать голову сложим, лишь бы твою с плеч снять.
     -- Вот и прекрасно, предаюсь в ваши руки.
     На верху башни раздался дикий хохот и возглас:
     -- Иди!
     В лагере воцарилась глубочайшая тишина -- тишина ожидания.
     Симурдэн продолжал:
     -- Но лишь при одном условии.
     -- Каком?
     -- Слушайте.
     -- Говори.
     -- Вы меня ненавидите?
     -- Ненавидим.
     -- А я вас люблю. Я ваш брат.
     -- Да, ты Каин.
     Симурдэн продолжал голосом громким и в то же время мягким:
     -- Оскорбляй, но выслушай. Я пришел к вам в качестве парламентария. Да,
вы мои братья. Вы несчастные, заблудшие люди. Я ваш друг. Я  несу вам свет и
взываю к вашему невежеству. А свет -- он и есть братство. Да разве мы с вами
-- не дети одной матери -- нашей родины? Так слушайте же. Придет время, и вы
поймете, или ваши  дети поймут, или дети  ваших детей поймут, что  все,  что
творится ныне, свершается во  имя законов, данных свыше,  и что  в революции
проявляет себя воля божья. И пока не наступит то время,  когда все умы, даже
ваши,  уразумеют  истину  и всяческий  фанатизм,  даже ваш, исчезнет с  лица
земли, пока, повторяю, не воссияет этот великий свет, кто сжалится над вашей
темнотой? Я сам пришел  к  вам, я  предлагаю вам  свою  голову; больше того,
протягиваю вам руку. Я  как милости прошу: отнимите у меня жизнь, ибо я хочу
спасти вас.  Я  наделен  широкими полномочиями  и  могу  выполнить  то,  что
пообещаю. Наступила  решительная  минута; я  делаю последнюю  попытку. Да, с
вами  говорит гражданин, но в  этом гражданине -- тут вы не ошиблись --  жив
священнослужитель. Гражданин воюет с вами, а священник молит вас. Выслушайте
меня. У многих из вас жены и дети. Я беру на себя охрану ваших  детей и жен.
Я защищаю их от вас же самих. О братья мои...
     -- А ну-ка попроповедуй еще! -- насмешливо крикнул Иманус.
     Симурдэн продолжал:
     -- Братья мои, не допустите,  чтобы пробил час  кровопролития. Близится
миг страшной схватки. Многие из нас,  что стоят здесь перед вами,  не увидят
завтрашнего рассвета; да, многие из нас погибнут, но вы, вы умрете  все. Так
пощадите же самих себя. К чему проливать втуне столько крови? К чему убивать
стольких людей, когда можно убить всего двух?
     -- Двух? -- переспросил Иманус.
     -- Да, двух.
     -- А кого?
     -- Лантенака и меня.
     Симурдэн повысил голос:
     -- Два человека здесь лишние: Лантенак для  нас, я для вас. Так вот что
я вам предлагаю,  и это спасет вашу жизнь: выдайте нам Лантенака  и возьмите
меня.  Лантенак будет гильотинирован, а со мной сделаете все, что  вам будет
угодно.
     -- Поп, --заревел Иманус, -- попадись только нам в руки, мы тебя живьем
зажарим.
     -- Согласен, -- ответил Симурдэн.
     И продолжал:
     --  Вы обречены на смерть  в этой  башне, а  я  предлагаю  вам жизнь  и
свободу. Я несу вам спасение. Соглашайтесь.
     Иманус захохотал.
     -- Ты не только негодяй, но и сумасшедший. Зачем ты нас беспокоишь зря?
Кто тебя просил  с нами разговаривать!  Чтобы  мы  выдали маркиза?  Чего  ты
хочешь?
     -- Его голову. А вам предлагаю...
     -- Свою шкуру. Ведь мы с тебя, как с паршивого пса, шкуру спустим, кюре
Симурдэн.  Но  нет, не выйдет,  твоя  шкура против его  головы  не  потянет.
Убирайся.
     -- Бой будет ужасен. В последний раз говорю: подумайте хорошенько.
     Пока шла  эта страшная беседа, каждое  слово  которой четко слышалось и
внутри  башни  и  в  лесу,  спускалась  ночь.  Маркиз  де  Лантенак  молчал,
предоставляя действовать  другим.  Военачальникам свойственен этот  зловещий
эгоизм. Это право тех, на ком лежит ответственность.
     Иманус заговорил, заглушая слова Симурдэна:
     --  Люди, идущие  на нас штурмом! Мы сообщили вам свои условия, они вам
известны,  и ничего  мы  менять не  будем.  Примите  их,  иначе  раскаетесь.
Согласны? Мы  отдаем вам  троих  детей,  которые  находятся в  замке,  а  вы
выпускаете нас всех целыми и невредимыми.
     -- Всех, согласен, -- ответил Симурдэн. -- За исключением одного.
     -- Кого же?
     -- Лантенака!
     -- Нашего маркиза! Выдать вам маркиза! Ни за что на свете!
     -- Нам нужен Лантенак.
     -- Ни за что.
     -- Мы можем вести переговоры лишь при этом условии.
     -- Тогда начинайте штурм.
     Наступила тишина.
     Иманус, протрубив сигнал сбора, сошел вниз; Лантенак обнажил шпагу; все
девятнадцать человек в молчании зашли за  редюит и опустились на колени;  до
них  доносился  мерный  шаг  передового отряда, продвигавшегося в темноте  к
башне. Шум все приближался; вдруг вандейцы  угадали, что  враг достиг самого
пролома.  Тогда  мятежники,  не  подымаясь  с  колен,  припали  к  бойницам,
оставленным в редюите, вскинули к плечу  ружья  и мушкетоны, а Гран-Франкер,
он же священник Тюрмо,  выпрямился во  весь свой рост и, держа в правой руке
саблю, а в левой распятие, торжественно провозгласил:
     -- Во имя отца и сына и святого духа!
     Осажденные дали залп, и бой начался.


     IX
     Титаны против гигантов

     Началось нечто неописуемо страшное.
     Рукопашная под Тургом  превосходила все,  что  может  представить  себе
человеческое воображение.
     Дабы дать о ней хотя бы слабое представление,  пришлось бы обратиться к
великим схваткам эсхиловских  трагедий или  к резне феодальных времен, к тем
побоищам  "нож  к  ножу",  которые  происходили   еще  в  XVII  веке,  когда
наступающие  проникали  в крепость  через проломы, вспомнить  те трагические
поединки, о  которых  старик сержант из  провинции  Алентехо говорит: "Когда
мины  сделают  свое  дело,  нападающие  пойдут на  штурм,  опустив  забрало,
прикрываясь щитами и досками, обшитыми железом,  вооруженные  гранатами, они
вытеснят врага  из  ретраншементов  и редюитов,  овладеют  ими  и  продолжат
неудержимое наступление".
     Уже само поле битвы внушало ужас; она разыгрывалась в проломе,  который
на  военном  языке  зовется "подсводная  брешь", ибо, если читатель  помнит,
стена треснула, но  сквозного прохода не образовалось. Порох в данном случае
сыграл   роль  бурава.  Действие  мины   было  столь  сильно,  что  в  стене
образовалась трещина, достигшая  сорока  футов высоты над местом взрыва,  но
это  была лишь  трещина, а единственное отверстие,  которое отвечало  своему
назначению и позволяло  проникнуть  внутрь башни  в  нижний  зал, напоминало
скорее узкий след копья, нежели широкую щель от удара топором.
     Это  был прокол на  теле башни, глубокий шрам, похожий на горизонтально
прорытый колодец или на извилистый коридор, идущий несколько вверх, какое-то
подобие  кишки, пропущенной через  стену  пятнадцатифутовой  толщины,  некий
бесформенный  цилиндр,  сплошь  загроможденный  препятствиями,  расставивший
десяток ловушек;  гранит  здесь норовил  разбить  человеку  лоб,  щебень  --
засосать его по колено, а мрак -- застлать ему глаза.
     Перед  штурмующими зияла черная  арка,  этот  зев  бездны,  ощерившейся
острыми  обломками  камней, грозно  торчащими снизу  и  сверху,  как  зубы в
гигантской челюсти;  пожалуй, акулья пасть не так  зубаста, как эта страшная
пробоина. Надо было войти в эту дыру и выйти из нее живым.
     Тут рвалась картечь, там преграждал путь редюит, -- там, то есть в зале
нижнего этажа.
     Только в подземных галереях, где саперы, подводящие мину, встречаются с
вражеским отрядом,  ставящим контрмину, только в трюмах  взятого на  абордаж
корабля,  где идут в ход  топоры,  только там  бой достигает  такого накала.
Битва в глубине  рва  -- это крайний  предел  ужаса. Страшна рукопашная  под
нависающим  над  головою  сводом.  В  ту  самую  минуту, когда первая  волна
нападающих  заполнила пролом, редюит засверкал  молниями и глухо, словно под
землей,  проворчал  гром. Грому осады ответил гром обороны.  На эхо отвечало
эхо;  раздался  крик  Говэна:  "Вперед!" Потом  крик  Лантенака:  "Держитесь
стойко!" Потом крик  Имануса: "Ко мне,  земляки!" Потом  лязг скрещивающихся
сабель, и один за другим -- залпы ружей, несущие смерть. Факел,  воткнутый в
трещину стены, бросал слабый свет на эту ужасную картину. Все смешалось, все
было  окутано  красноватым  мраком,  попавший сюда  человек сразу глохнул  и
слепнул, глохнул от шума, слепнул от дыма. Раненые  падали на землю прямо на
обломки; дерущиеся шагали по трупам, скользили в крови, доламывали сломанные
кости,  с  пола доносился вой, и умирающие впивались зубами  в ноги  бойцов.
Временами  воцарялась  тишина, еще  более  гнетущая, чем  шум  битвы.  Грудь
прижималась  к   груди,  слышалось   тяжелое   дыхание,  зубовный   скрежет,
предсмертный хрип,  проклятья,  и вновь все заглушалось раскатами  грома. Из
бреши струился ручеек крови, растекаясь по земле в  ночном мраке. От  темной
лужи подымался пар.
     Казалось, кровоточит сама башня, смертельно  раненная великанша. Как ни
странно, снаружи почти не было  слышно отголосков боя. Ночь выдалась темная,
над равниной и в лесу, подступавшему к башне, стояла зловещая тишина. Внутри
башни  был ад, снаружи царил  могильный  покой. Схватка людей,  уничтожавших
друг друга во мраке, мушкетные выстрелы, вопли, крики ярости -- все эти шумы
замирали под сводами, среди толщи стен; звуки слабели от недостатка воздуха,
и ужас резни усугублялся удушьем. Но грохот битвы почти не доносился наружу.
Дети мирно спали в библиотеке.
     Ярость возрастала.  Редюит держался  стойко.  Труднее всего  опрокинуть
именно такой редюит со входящим углом. На стороне штурмующих  было численное
превосходство, зато  на  стороне  осажденных  --  позиционное  преимущество.
Атакующие   несли  большой  урон.   Теснившаяся  у  подножия  башни  колонна
республиканцев  медленно  просачивалась в зияющую  брешь,  укорачиваясь, как
змея, вползающая в свою нору.
     Говэн, горевший безрассудной  отвагой молодого полководца, находился  в
самой гуще схватки, не обращая внимания на свистевшие вокруг  пули. Добавим,
что, подобно многим счастливцам, выходящим из боя  без  царапины, он верил в
свою счастливую звезду.
     Когда он обернулся, чтобы  отдать какое-то приказание, раздался залп из
мушкетонов, и при вспышке огня рядом с собой он увидел знакомое лицо.
     -- Симурдэн! -- вскричал он. -- Что вы здесь делаете?
     В самом деле это был Симурдэн. Симурдэн ответил:
     -- Я хочу быть рядом с тобой.
     -- Но ведь вас убьют.
     -- А ты сам зачем сюда пришел?
     -- Но я здесь нужен. А вы нет.
     -- Раз ты здесь, я тоже должен быть здесь.
     -- Отнюдь нет, учитель.
     -- Да, дитя мое.
     И Симурдэн остался рядом с Говэном.
     На каменных плитах залы росла груда трупов.
     Хотя редюит  еще  держался,  было очевидно,  что  более сильный  числом
противник  победит.   Правда,  нападающие  шли   без  всякого  прикрытия,  а
осажденные  укрылись  за  редюитом, и на одного убитого вандейца приходилось
десять убитых республиканцев, зато  на месте  павшего бойца вырастал десяток
новых. Ряды республиканцев множились, а ряды осажденных таяли.
     Все   девятнадцать  осажденных   находились  позади  редюита,  здесь  и
сосредоточился бой.  У мятежников тоже были убитые и  раненые. С  их стороны
сражалось уже не более пятнадцати человек. Один из самых свирепых вандейцев,
Зяблик, был весь изувечен. Это был коренастый бретонец с курчавой шевелюрой,
неугомонный и верткий коротышка.  Ему выкололи глаз и раздробили челюсть. Но
двигаться он еще мог.  Он пополз вверх по  винтовой лестнице и  добрался  до
второго этажа, надеясь с молитвой отойти здесь к господу.
     Он прислонился  к стене,  неподалеку  от бойницы, и жадно вдыхал свежий
воздух.
     А  внизу резня становилась все ожесточеннее. В минуту затишья, меж двух
залпов, Симурдэн вдруг возвысил голос:
     --  Осажденные!  Зачем  дальше  проливать  кровь?  Вы  в  наших  руках.
Сдавайтесь!   Подумайте,   ведь  нас  четыре   с  половиной  тысячи   против
девятнадцати, другими словами более двухсот на одного человека. Сдавайтесь!
     -- Прекратить эту комедию! -- крикнул в ответ Лантенак.
     И двадцать пуль ответили Симурдэну.
     Верх  редюита не доходил до свода,  что давало  осажденным  возможность
стрелять поверх редюита, а нападающим взобраться на него.
     --  На  приступ!  -- прокричал  Говэн.  --  Есть  охотники  добровольно
взобраться на редюит?
     -- Есть, -- отозвался сержант Радуб.


     X
     Радуб

     При этих словах  нападающие  оцепенели от изумления.  Радуб  ворвался в
пролом башни во главе колонны, шестым по  счету; из шести человек, уцелевших
от парижского  батальона,  четверо уже  пали в бою.  Закричав "есть",  он  к
удивлению  присутствующих  и  не подумал  броситься  к  редюиту, а наоборот,
согнувшись, стал  пробираться назад;  скользя между ног  своих товарищей, он
добрался  до  устья бреши  и  вышел  наружу. Неужели  такой человек способен
убежать с поля боя? Что все это значит?
     Выйдя из-под свода, еще полуслепой от едкого дыма, Радуб  протер глаза,
словно желая прогнать  прочь мрак и ужас,  и  при свете звезд оглядел  стену
башни. Потом удовлетворенно кивнул головой, словно говоря  сам себе: "Да,  я
не ошибся".
     Еще раньше  Радуб заметил, что  глубокая  трещина, образовавшаяся после
взрыва мины, шла  вверх по стене  вплоть  до той  бойницы  второго яруса,  в
которую  угодило  ядро,  повредив железную  решетку  и  расширив  отверстие.
Наполовину  вырванные  из  камня  железные прутья  свисали  вниз, и  теперь,
пожалуй, человек мог бы проникнуть через эту бойницу внутрь башни.
     Человек мог проникнуть внутрь, но мог ли  человек добраться до бойницы?
По трещине мог, но лишь при одном условии -- превзойти в ловкости кошку.
     Радуб  как  раз и превосходил  ее. Он  принадлежал к той породе  людей,
которых  Пиндар именует: "проворные атлеты".  Можно быть старым  воякой и не
старым  человеком;   Радубу,   бывшему   рядовому  французской  гвардии,  не
исполнилось еще сорока лет. Это был Геркулес, наделенный ловкостью.
     Радуб  положил  наземь  мушкетон,  снял  кафтан  и  кожаное снаряжение,
оставив  при  себе  лишь  два  пистолета,  которые он  заткнул  за  пояс,  и
обнаженную саблю, которую он взял в зубы. Рукоятки пистолетов торчали  из-за
пояса.
     Избавившись  таким  образом  от  всего  лишнего,  он  под  внимательным
взглядом  колонны,  еще не успевшей проникнуть в  брешь, начал взбираться по
камням, выступавшим  по обоим  краям трещины, будто по  ступенькам лестницы.
Отсутствие сапог на сей раз пошло на пользу, босая нога, не в пример обутой,
легко цепляется  за  любой выступ;  Радуб просовывал пальцы ног  в  малейшую
расселину. Он подтягивался на руках и удерживался на весу, упираясь коленами
в  края трещины.  Подъем был труден.  Вообразите, что  человеку  пришлось бы
лезть по зубьям бесконечно длинной пилы. "Хорошо еще, -- думал Радуб, -- что
в зале наверху никого нет, а то ни за что бы мне не взобраться!"
     Ему предстояло  преодолеть  не  менее  сорока  футов. По  мере  подъема
трещина  становилась  все  уже,  а тут еще рукоятки пистолетов цеплялись  за
камни,  что  затрудняло продвижение.  И  чем  глубже становилась бездна, тем
более неминуемым казалось падение.
     Наконец, он добрался до края бойницы; он  раздвинул прутья искалеченной
и  вывороченной  из  стены  решетки, с  силой  подтянулся, уперся  коленом о
карниз, схватился правой рукой  за уцелевший обломок решетки, левой рукой --
за другой обломок и приподнялся до половины  бойницы, держа  в зубах саблю и
повиснув над бездной только на руках.
     Ему оставалось перенести  через край бойницы  ногу, и он спустился бы в
зале второго яруса.
     Но вдруг в бойнице показалось лицо.
     Во мраке Радуб  увидел нечто страшное:  пред ним возникла окровавленная
маска с вырванным глазом и раздробленной челюстью.
     И маска эта пристально глядела на него своим единственным зрачком.
     Но  у маски  оказалось  две  руки;  две эти руки поднялись  из  мрака и
потянулись к Радубу; одна ловким  движением вытащила у него из-за пояса  оба
пистолета, а другая вырвала из зубов саблю.
     Радуб оказался безоружным. Его колено  скользило по наклонному карнизу,
руками  он судорожно  цеплялся за обломки решетки,  с трудом удерживаясь  на
весу, а под ним зияла пропасть в сорок футов глубиной.
     Эти руки и эта маска принадлежали Зяблику.
     Задыхаясь  от  порохового дыма,  поднимавшегося снизу,  Зяблик  кое-как
дополз  до бойницы;  свежий  воздух оживил  его, ночная прохлада  остановила
кровь, шедшую  из раны, и  придала  ему силы; вдруг  в отверстии  бойницы он
увидел торс Радуба, а так как Радуб сжимал обеими  руками  прутья решетки  и
ему не  было иного выбора, как  рухнуть  вниз или  лишиться оружия,  Зяблик,
страшный  и спокойный,  вытащил у  него из-за пояса  пистолеты,  а  из зубов
саблю.
     Начинался неслыханный поединок. Поединок раненого с безоружным.
     Казалось,   победителем  станет  умирающий.  Единственной   пули   было
достаточно, чтобы