чем стать генералом  и  обратить  пушки против
Конвента;  Ларейни, бывший викарий  Шартрского собора, сменивший требник  на
"Отца  Дюшена", --  всех этих людей Симурдэн держал в узде;  в  иные минуты,
когда слабые душонки готовы были предать, их останавливало зрелище грозной и
непоколебимой  чистоты. Так, при виде  Сен-Жюста  замирал  в  ужасе Шнейдер.
Однако большинство Епископата составляли бедняки  -- горячие головы и добрые
сердца,  которые свято верили Симурдэну и шли  за ним. В  качестве  викария,
или,  если  угодно,  в  качестве  адъютанта,  при   Симурдэне  состоял  тоже
священник-республиканец Данжу, которого  в народе любили за  огромный рост и
прозвали  "Аббат-Шестифут".  За  Симурдэном  пошел  бы  в  огонь  и  в  воду
бесстрашный вожак,  по прозвищу "Генерал-Пика", и отважный Никола Трюшон, по
кличке "Верзила";  этот  Верзила задумал спасти госпожу  де  Ламбаль  и  уже
перевел ее было через гору трупов,  но затея эта не увенчалась успехом из-за
жестокой шутки цирюльника Шарле.
     Коммуна следила за Конвентом. Епископат следил за Коммуной. Прямодушный
Симурдэн, ненавидевший всяческие интриги, не однажды разрушал козни, которые
исподтишка плел Паш,  прозванный Бернонвилем "черный  человек". В Епископате
Симурдэн был со всеми на равной ноге. Он выслушивал советы Добсана и Моморо.
Он говорил  по-испански  с  Гусманом, по-итальянски  с Пио,  по-английски  с
Артуром, по-голландски с Перейра, по-немецки  с австрийцем  Проли,  побочным
сыном   какого-то  принца.  Его   стараниями  разноголосица  превращалась  в
согласие. Поэтому положение  его  было не то что очень  высоким, но прочным.
Сам Эбер побаивался Симурдэна.
     Симурдэн обладал властью, которая в те дни и  в той трагической по духу
среде  давалась  именно неумолимым. Он  был  праведник  и  сам  считал  себя
непогрешимым. Никто ни  разу  не  видел,  чтобы  глаза его увлажнили  слезы.
Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и  страшен в
своей справедливости.
     Для священника в революции нет середины. Превратности  революции  могут
привлечь  к  себе священника  лишь  из самых низких либо  из  самых  высоких
побуждений;  он или гнусен, или  велик. Симурдэн был  велик, но это  величие
замкнулось  в  себе,  ютилось   на  недосягаемых  кручах,  в  негостеприимно
мертвенных  сферах: величие,  окруженное безднами.  Так зловеще чисты бывают
иные горные вершины.
     Внешность у Симурдэна была самая заурядная. Одевался он небрежно,  даже
бедно. В  молодости ему выбрили  тонзуру, к старости тонзуру сменила  плешь.
Редкие  волосы  поседели.  На высоком его  челе внимательный взор прозрел бы
особую  мету.  Говорил   Симурдэн   отрывисто,  торжественно   и   страстно,
непререкаемым тоном;  в  углах его  рта  лежала горькая, печальная  складка,
взгляд  был  светлый  и  пронзительный,  а  лицо   поражало  своим   гневным
выражением.
     Таков был Симурдэн.
     Ныне никто не  помнит  его имени. Сколько  безвестных  и грозных героев
погребла в своих недрах история!


     III
     То, чего не смыли воды Стикса

     Да был ли  этот человек человеком?  Мог ли  этот верный служитель всего
человеческого  рода иметь  какие-нибудь  привязанности?  И  быть может,  эта
открытая всем душа не оставляла места сердцу?  Способны ли  объятия, готовые
принять всех и вся, заключить  одного?  Мог ли  Симурдэн  любить? Ответим на
этот вопрос утвердительно. Да, мог.
     В  дни  молодости он  жил  в одном весьма аристократическом семействе в
качестве  воспитателя;  воспитанник его был у родителей единственным сыном и
наследником.  Симурдэн  любил  этого  мальчика. Но  ведь  так  легко  любить
ребенка.  Чего только не  простишь дитяти?  Ему прощается  даже  то,  что он
аристократ,  что  он  принц,  что  он  король.  Невинность   юного  отпрыска
заставляет забывать  все преступления его  рода; хрупкое  крошечное существо
заставляет  забывать все крайности привилегий, даруемые его  рангом. Оно так
мало, что ему прощают самое высокое положение.  Раб прощает ему,  что он его
господин.  Старик  негр  боготворит  белого  мальчугана.  Симурдэн  страстно
привязался к своему ученику. Детство  уж  потому так  неизъяснимо прекрасно,
что на него  можно  излить все силы  любви.  Весь запас любви,  жившей в его
душе,  Симурдэн  обрушил,  если  так  можно  выразиться,  на этого  ребенка;
беззащитное   существо  стало,  пожалуй,  даже  добычей  для  этого  сердца,
обреченного на одиночество.  Симурдэн любил мальчика со  всей,  какая только
существует, нежностью, любил его, как  отец, как брат, как друг, как творец.
Это был его сын; сын не по плоти, а по духу. Симурдэн  не был его  отцом, не
он родил его; но  он  был подлинным художником,  и мальчик стал  лучшим  его
творением. Из маленького аристократа он сделал человека. И  кто  знает, быть
может, даже великого человека. Ибо об этом он мечтал. Не ставя в известность
родных  (да и требуется ли  разрешение  тому, кто решил  выковать ум, волю и
прямодушие?),  Симурдэн передал  юному  виконту,  своему  воспитаннику,  все
лучшее, что жило в нем самом; он  привил ребенку грозный недуг  добродетели;
он  влил   в  его   жилы  свою   веру,  свою  совесть,  свой  идеал;  в  эту
аристократическую голову он вложил душу народа.
     Дух питает человека, к разуму можно припасть, как к материнским сосцам.
Между  кормилицей,  вскармливающей  младенца своим молоком,  и  наставником,
вскармливающим его своей мыслью, несомненно, существует сходство.  Иной  раз
воспитатель  -- больше отец, чем родной  отец, подобно тому,  как  кормилица
нередко больше мать, чем сама мать, родившая ребенка.
     Глубокое духовное отцовство привязало Симурдэна к его ученику. При виде
этого ребенка он всякий раз умилялся душой.
     Добавим еще: заменить отца было тем легче, что ребенок рос сиротой, его
отец  скончался,  скончалась  и мать;  мальчик  остался на попечении  старой
слепой  бабки  и  двоюродного  деда,  который не появлялся на  сцене.  Бабка
умерла,   дед,  глава  семьи,   прирожденный   военный,   знатный  вельможа,
призываемый службой  ко двору,  покинул родные пенаты, поселился в  Версале,
участвовал в  походах и оставил сиротку одного в огромном  опустевшем замке.
Таким образом, учитель стал воспитателем в полном значении этого слова.
     Добавим  к  тому же:  ученик Симурдэна родился  у  него  на  глазах.  В
младенчестве  сиротка тяжело  заболел.  Смерть витала  над его изголовьем, и
Симурдэн бодрствовал возле ребенка день и ночь; пусть от болезни лечит врач,
но  выхаживает  больного  сиделка. Симурдэн выходил  дитя. Ученик был обязан
своему учителю не только воспитанием, образованием,  обширными знаниями;  он
был обязан ему также выздоровлением и здоровьем; он был обязан ему не только
способностью мыслить; он был обязан ему жизнью. Мы боготворим  тех, кто всем
обязан нам; и Симурдэн боготворил этого ребенка.
     Но  жизнь,  как  то  нередко  бывает,  развела  их  в  разные  стороны.
Воспитание  было  закончено,  и  Симурдэну  пришлось   расстаться  со  своим
учеником, теперь уже  взрослым  юношей.  Сколько холодной и  бессознательной
жестокости скрыто  в подобных  разлуках!  С  каким  равнодушием рассчитывают
родители человека, отдавшего их ребенку сокровища своей мысли, и  кормилицу,
передавшую  ему частицу своей жизненной силы. Симурдэну заплатили сполна все
причитающиеся ему  деньги и вежливо выпроводили прочь; так он  покинул верхи
общества и  возвратился  в  низы;  дверца между великими мира сего и  сирыми
захлопнулась;  молодой виконт, записанный с детства  в полк и получивший чин
капитана, уехал в отдаленный гарнизон;  безвестный воспитатель,  в  тайниках
души  уже восстававший  против своего сана,  спустился в полутемную прихожую
католической  церкви,  именуемую  низшим духовенством,  и  потерял  из  виду
воспитанника.
     Тут началась  революция; воспоминания о том, кого  он сделал человеком,
попрежнему жили в тайниках души Симурдэна, -- их не мог  развеять даже вихрь
великих событий.
     Прекрасно изваять статую и вдохнуть в  нее жизнь, -- но куда прекраснее
вылепить  сознание  и  вдохнуть  в него истину.  Симурдэн  был  Пигмалионом,
создавшим человеческую душу.
     Дух тоже может родить чадо.
     Итак, этот ученик, этот ребенок, этот  сирота был единственным на земле
существом, которого любил Симурдэн.
     Но, любя так нежно, стал ли он уязвим в своей привязанности?
     Это будет видно из дальнейшего.


     Книга вторая
     КАБАЧОК НА ПАВЛИНЬЕЙ УЛИЦЕ


     I
     Минос, Эак и Радамант

     Был  на  Павлиньей  улице кабачок,  который  почему-то  называли  кафе.
Имевшееся   при    кафе    заднее   помещение   давно   стало   исторической
достопримечательностью. Здесь время от времени встречались, почти тайком  от
всех, люди, наделенные таким могуществом власти, являвшиеся предметом такого
тщательного надзора, что беседовать  друг с другом публично они не решались.
Здесь  23 октября 1792 года Гора  и Жиронда  обменялись знаменитым поцелуем.
Сюда Тара,  хотя  он и оспаривает  этот  факт в своих "Мемуарах",  явился за
сведениями в ту зловещую ночь, когда,  отвезя Клавьера в безопасное место на
улицу  Бон,  он  остановил  карету на  Королевском  мосту,  прислушиваясь  к
тревожному гулу набата.
     28 июня  1793 года  в этой  знаменитой комнате вокруг  стола сидели три
человека.  Они занимали  три стороны стола,  таким образом четвертая сторона
пустовала. Было около восьми  часов вечера; на улице еще не стемнело,  но  в
комнате стоял полумрак, так как свисавший с потолка кенкет -- роскошь по тем
временам -- освещал только стол.
     Первый  из  трех сидящих  был  бледен, молод, важен,  губы у  него были
тонкие, а взгляд  холодный. Щеку  подергивал нервный  тик,  и улыбка поэтому
получалась кривой. Он был в пудреных волосах, тщательно причесан, приглажен,
застегнут на все пуговицы, в свежих перчатках. Светлоголубой кафтан сидел на
нем как  влитой. Он носил нанковые панталоны,  белые чулки, высокий галстук,
плиссированное  жабо, туфли  с  серебряными  пряжками. Второй,  сидевший  за
столом, был почти гигант, а третий  -- почти карлик. На высоком был небрежно
надет яркокрасный  суконный  кафтан; развязавшийся галстук, с повисшими ниже
жабо концами, открывал голую шею, на расстегнутом камзоле нехватало половины
пуговиц, обут он был  в высокие сапоги с отворотами, а волосы торчали во все
стороны,  хотя, видимо,  их недавно расчесали  и даже напомадили; гребень не
брал эту  львиную гриву. Лицо  его  было  в рябинах, между  бровями  залегла
гневная  складка,  но  морщина в  углу  толстогубого рта  с  крупными зубами
говорила о доброте, он сжимал огромные, как у грузчика, кулаки,  и глаза его
блестели.  Третий,  низкорослый  желтолицый  человек,  в  сидячем  положении
казался горбуном;  голову с низким  лбом  он держал закинутой назад,  вращая
налитыми кровью глазами; лицо его безобразили синеватые пятна, жирные прямые
волосы он повязал носовым платком, огромный рот  был страшен в своем оскале.
Он  носил длинные панталоны со  штрипками, большие, не  по  мерке,  башмаки,
жилет некогда белого атласа, поверх жилета какую-то кацавейку, под складками
которой вырисовывались резкие и прямые очертания кинжала.
     Имя первого из сидящих было Робеспьер, второго  -- Дантон,  третьего --
Марат.
     Кроме  них, в комнате никого не было. Перед  Дантоном стояли запыленная
бутылка вина и стакан, похожий на знаменитую кружку Лютера, перед Маратом --
чашка кофе, перед Робеспьером лежали бумаги.
     Рядом  с  бумагами  виднелась тяжелая  круглая свинцовая чернильница  с
волнистыми краями,  вроде  тех,  какими  еще  на нашей  памяти  пользовались
школьники.  Возле валялось  брошенное перо. Бумаги  были придавлены  большой
медной печаткой,  представлявшей  собою  точную копию  Бастилии,  сбоку была
выгравирована надпись "Palloy fecit".  [Работы Паллуа (лат.)] Середину стола
занимала разостланная карта Франции.
     За дверью дежурил известный Лоран  Басс  --  сторожевой пес Марата,  --
рассыльный  из   дома  No  18  по  улице  Кордельер;  именно  ему  13  июля,
приблизительно через две недели после описанного  дня, суждено было оглушить
ударом стула  девицу,  именовавшуюся  Шарлотта Корде, которая в  этот летний
вечер находилась еще  в  Кане  и лишь вынашивала свои замыслы. Тот же  Лоран
Басс разносил корректурные  листы  "Друга народа".  Нынче вечером,  проводив
своего хозяина в кафе на Павлинью  улицу, он получил строгий приказ охранять
двери комнаты, где  находились Марат, Дантон и  Робеспьер, и  не  пропускать
никого, за  исключением некоторых  членов Комитета  общественного  спасения,
Коммуны или Епископата.
     Робеспьер  не  желал закрывать  дверей  от  Сен-Жюста,  Дантон не желал
закрывать дверей от Паша, Марат не желал закрывать дверей от Гусмана.
     Совещание началось уже давно. Предметом обсуждения являлись лежавшие на
столе бумаги,  которые  Робеспьер  прочитал  вслух.  Голоса  начали  звучать
громче.  В  них  слышались  теперь   гневные  ноты.  Временами  какое-нибудь
восклицание  доносилось даже на  улицу. В ту пору все  так привыкли  слушать
речи,  произносимые  с  публичной трибуны,  что  каждый  считал себя  вправе
прислушиваться к тому, что говорят. Ведь не случайно секретарь суда Фабриций
Пари подглядывал в  замочную  скважину  за  тем,  что  делалось  в  Комитете
общественного   спасения.   Заметим  кстати,  что  это   занятие   оказалось
небесполезным, ибо тот же Пари предупредил Дантона  в ночь  с 30 на 31 марта
1794 года.  Лоран Басс приник ухом к двери комнаты, где сидели Дантон, Марат
и  Робеспьер.  Басс  честно  служил  Марату,  но сам  принадлежал  к  членам
Епископата.


     II
     Magna testantur voce per umbras [Громогласно клянутся тенями (лат.)]

     Дантон вскочил с места, резко отодвинув стул.
     -- Послушайте меня, -- закричал он.  -- Важно лишь одно -- Республика в
опасности. Перед нами одна задача -- освободить Францию от врага. Для  этого
все  средства  хороши. Все, все  и все! Когда  я  сталкиваюсь со смертельной
опасностью, я прибегаю к любому средству, когда я боюсь всего, я иду на все.
Моя мысль  разъярена,  как львица. Никаких  полумер, революция не белоручка.
Немезида не жеманница.  Будем сеять спасительный  страх. Разве слон смотрит,
куда ступает? Раздавим врага.
     Робеспьер ответил кротким голосом:
     -- И я хочу того же.
     И добавил:
     -- Только надо узнать, где враг.
     -- Он за пределами Франции, и я изгнал его, -- сказал Дантон.
     -- Он в пределах Франции, и я слежу за ним, -- сказал Робеспьер.
     -- Я и его изгоню, -- воскликнул Дантон.
     -- Внутреннего врага не изгонишь.
     -- Что же с ним делать?
     -- Уничтожить.
     -- Согласен, -- сказал Дантон.
     И добавил:
     -- Повторяю, Робеспьер, враг за пределами страны.
     -- Повторяю, Дантон, враг внутри страны.
     -- Он на границе, Робеспьер.
     -- Он в Вандее, Дантон.
     -- Успокойтесь, --  раздался вдруг третий голос,  -- враг повсюду, и вы
погибли.
     Это заговорил Марат.
     Робеспьер взглянул на Марата и спокойно добавил:
     -- Общие места! Повторяю еще раз. Факты перед вами.
     -- Педант, -- проворчал Марат.
     Робеспьер положил руку на разбросанные по столу бумаги и продолжал:
     --  Я только  что прочитал  вам депешу, присланную Приером из  Марны. Я
только что сообщил вам сведения, доставленные  Желамбром. Дантон, послушайте
меня, война с чужеземными государствами --  ничто, гражданская война -- все.
Война  с   чужеземными  государствами  --   пустяковая  царапина  на  локте,
гражданская  война --  язва, разъедающая внутренности. Из  всего, что я  вам
прочел,  следует одно:  силы  Вандеи, до сего  дня раздробленные под властью
десятка вожаков, сейчас объединяются. Отныне у нее будет единый командир...
     -- Единый разбойник, -- буркнул Дантон.
     --  Этот человек,  --  продолжал  Робеспьер,  -- высадился второго июня
возле Понторсона.  Из  моих слов вы знаете,  каков он. Заметьте, что высадка
этого  человека совпадает с арестом в  Байэ  наших представителей: Приера из
Кот д'Ор  и Ромма.  Оба  арестованы в один  и  тот же день --  второго июня.
Предательский округ Кальвадос.
     -- И перевезли их в Канский замок, -- вставил Дантон.
     -- Итак, что  же следует  из  депеши, -- продолжал Робеспьер. -- Лесная
война  готовится  с  широким  размахом.  Одновременно  ожидается  и  высадка
англичан.   Вандейцы  и   англичане  --  это  уже  Бретань   плюс  Британия.
Финистерские дикари говорят на одном языке  с корнуэльским  сбродом.  Я  вам
показывал  перехваченное  письмо  Пюизэ,  где  черным  по  белому  написано:
"Распределите двадцать тысяч человек в красных мундирах среди инсургентов, и
завтра подымется  сто  тысяч человек". Когда крестьянское восстание  охватит
всю Вандею, состоится высадка англичан. Вот их замысел. А теперь потрудитесь
взглянуть на карту.
     Водя пальцем по карте, Робеспьер продолжал:
     -- У англичан богатый выбор мест для высадки от Канкаля до Пэмполя.  По
слухам, Крэг склоняется к  бухте Сен-Бриек,  Корнваллис -- к бухте Сен-Каст.
Но это не столь существенно.  Левый берег Луары удерживает армия  вандейских
мятежников,  а  что касается открытой  местности от  Ансениса до Понторсона,
протяжением в  двадцать восемь лье, то в случае надобности сорок нормандских
приходов обещали свою помощь. Высадка  состоится в трех пунктах: в  Плерене,
Ифиньяке и Пленефе; из Плерена они направятся на  Сен-Бриек, а из Пленефа на
Ламбаль; на  второй же день они достигнут  Динана, где содержится  девятьсот
пленных англичан, в то же время они захватят Сен-Жуан и Сен-Мэен и разместят
там свою кавалерию; на третий день две колонны пойдут  --  одна  из Жуана на
Бодэ, вторая из Динана на Бешерель;  Бешерель, как известно, -- естественная
цитадель, и там неприятель установит две батареи; на четвертый день он будет
уже в Ренне. А  Ренн -- это ключ ко  всей Бретани. В чьих руках Ренн, у того
победа.  Если  будет  взят Ренн,  падут  Шатонеф  и  Сен-Мало. В Ренне у нас
миллион патронов и пятьдесят полевых орудий.
     -- Которые они и зацапают, -- пробурчал Дантон.
     Робеспьер продолжал:
     -- Разрешите  кончить. Из Ренна одна колонна пойдет на Фужер, вторая --
на  Витре  и  третья -- на  Редон. Мосты повсюду разрушены, но, как видно из
этого донесения, неприятель сможет навести  понтонные  мосты и сбить  плоты,
кроме  того,  проводники укажут  кавалерийским частям  подходящее  место для
переправы  вброд. Из  Фужера  они  направятся  на Авранш, из  Редона  --  на
Ансенис, из  Витре --  на Лаваль.  Нант  сдастся, Брест сдастся.  Из  Редона
открывается дорога по всему течению Вилены, из Фужера на Нормандию, из Витре
на  Париж.  Через  две недели в рядах разбойничьей армии будет  триста тысяч
человек, и вся Бретань окажется в руках французского короля.
     -- То есть английского, -- уточнил Дантон.
     -- Нет, французского.
     И Робеспьер добавил:
     -- Французский король хуже английского.  Прогнать иноземцев можно в две
недели, а чтобы подорвать монархию, понадобилось восемнадцать столетий.
     Дантон  тем  временем  уселся,  положил  локти  на  стол  и,   подперев
подбородок кулаком, задумался.
     --  Вы  сами  теперь  видите,   как  велика  опасность,  --  проговорил
Робеспьер. -- Из Витре англичанам открыта дорога на Париж.
     Дантон  поднял  голову и хватил огромными  кулаками по карте, словно по
наковальне.
     -- Скажите,  Робеспьер,  а разве  из  Вердена  пруссакам не открывалась
дорога на Париж?
     -- Ну и что с того?
     -- Как ну и что? Прогнали пруссаков, прогоним и англичан.
     И Дантон вскочил со стула.
     Робеспьер положил холодную ладонь  на пылавшую, как в  лихорадке,  руку
Дантона.
     -- Поймите, Дантон, Шампань не стояла за пруссаков, а  Бретань стоит за
англичан. Отбить Верден -- значит вести обычную войну; взять Витре -- значит
начать войну гр