досками
сундука и  устроили  таким образом две бойницы;  Иманус воспользовался  этим
обстоятельством, просунул в отверстие руку  и выстрелил из второго пистолета
наудачу в самую гущу нападающих. Пуля  пошла рикошетом, так  как послышались
крики; должно быть, выстрелом Имануса ранило или убило трех-четырех человек;
на лестнице раздался топот сбегавших вниз людей.
     Иманус отбросил два, теперь уже не нужные ему, пистолета  и схватил два
последних; затем, крепко зажав пистолеты в руке, он посмотрел в щелку.
     Он убедился, что первые выстрелы не пропали даром.
     Наступающие отошли вниз.  На ступеньках  корчились в предсмертных муках
раненые; что делалось ниже,  Иманусу  не удалось разглядеть:  из-за поворота
лестницы ему видно было всего три-четыре ступеньки.
     Иманус ждал.
     "Время все-таки выиграно", -- подумал он.
     Между  тем  он  заметил,  как  какой-то  человек  осторожно  ползет  по
ступенькам  лестницы;  в  то  же  время  над  последней  площадкой  лестницы
показалась голова солдата.  Иманус  прицелился и  выстрелил.  Раздался крик,
солдат упал, и Иманус переложил из левой руки в правую последний, оставшийся
у него заряженный пистолет.
     В это мгновенье он почувствовал страшную боль  и тоже дико взвыл. Сабля
вонзилась  ему  прямо в живот. Рука,  рука  человека, который полз  вверх по
лестнице, просунулась во вторую бойницу, устроенную  внизу сундука, и эта-то
рука погрузила саблю в живот Имануса.
     Рана была ужасна. Живот был распорот сверху донизу.
     Но  Иманус устоял.  Он только заскрежетал зубами и прошептал: "Ну ладно
ж!"
     Потом,  шатаясь, едва передвигая  ноги, он добрался  до железной двери,
положил пистолет на пол,  схватил горящий факел и, поддерживая левой ладонью
выпадающие внутренности, нагнулся и поджег пропитанный серой шнур.
     Огонь в мгновение ока охватил его. Иманус выронил из рук факел, который
не потух от  падения, снова взял пистолет и, рухнув ничком на каменные плиты
пола, приподняв голову, стал слабеющим дыханием раздувать фитиль.
     Пламя, пробежав по шнуру, тут же исчезло под железной дверью и достигло
замка.
     Убедившись, что его гнусный  замысел удался, гордясь своим  злодеянием,
быть может более, нежели своей добродетелью, этот человек, за минуту до того
бывший героем и ставший теперь просто убийцей, улыбнулся на пороге смерти.
     -- Попомнят они меня,  --  прошептал он.  -- Я  отомстил. Пусть их дети
поплатятся за наше дитя -- за нашего короля, заточенного в Тампле.


     XIV
     Иманус тоже уходит

     В эту  минуту  раздался  страшный  грохот,  под мощными ударами  рухнул
сундук, и в образовавшийся проход в зеркальную  ворвался  человек  с  саблей
наголо.
     -- Это я, Радуб! А ну, выходи! Надоело мне ждать, да и все тут. Вот я и
решился. Я тут одному сейчас распорол брюхо. А теперь выходи. Идут  за  мной
наши или нет, а я уже здесь. Сколько вас тут?
     Это  действительно  был Радуб,  в  единственном  числе. После  побоища,
учиненного  Иманусом,  Говэн, боясь наткнуться на скрытую мину, отвел  своих
людей и стал совещаться с Симурдэном.
     Радуб,  стоя с саблей наголо  у  порога, зорко вглядывался  в  полумрак
зеркальной, еле освещенной пламенем потухающего факела, и снова повторил:
     -- Я тут один. А вас сколько?
     Не дождавшись ответа, он двинулся вперед. Догоравший  факел  вдруг ярко
загорелся,  и последняя  вспышка  угасавшего пламени,  которую можно назвать
предсмертным вздохом света, осветила все уголки зала.
     Радуб вдруг  заметил  маленькое  зеркало,  висевшее  на стене  в  ряд с
другими,  подошел поближе,  поглядел на  свое  залитое кровью лицо, на  свое
полуоторванное ухо и сказал:
     -- Здорово попортили фасад.
     Потом, обернувшись, с удивлением убедился, что зал пуст.
     -- Да здесь никого нет! -- закричал он. -- В наличии ноль.
     Его  взгляд упал на повернутый  камень, он заметил проход и позади него
лестницу.
     -- Ага, понятно! Удрали... Сюда, товарищи! Идите  скорее, они улизнули.
Ушли,  ускользнули, улетучились,  сбежали. Этот  каменный  кувшин оказался с
трещиной. Вот  через эту дыру  они, канальи,  и утекли.  Попробуй-ка  одолей
Питта  и Кобурга с их фокусами. Держи карман шире! Не иначе  как сам чорт им
помог. Никого здесь нет!
     Вдруг  раздался пистолетный выстрел, пуля слегка задела локоть Радуба и
сплющилась о камень стены.
     -- Вот  как!  Оказывается,  здесь кто-то  есть.  Кто  это  пожелал  мне
уважение оказать?
     -- Я, -- ответил чей-то голос.
     Радуб вытянул  шею и с  трудом  различил в  полумраке  какую-то  темную
массу, другими словами распростертого на полу Имануса.
     -- Ага,  -- закричал  Радуб.  --  Одного  все-таки  поймал.  Пусть  все
остальные убежали, -- тебе, голубчик, не уйти.
     -- Ты в этом твердо уверен? -- спросил Иманус.
     Радуб сделал шаг вперед и остановился.
     -- Эй, человек, лежащий на полу, кто ты таков?
     -- Я хоть и лежащий, да смеюсь над вами, стоящими.
     -- Что это у тебя в правой руке?
     -- Пистолет.
     -- А в левой?
     -- Собственные потроха.
     -- Ты мой пленник.
     -- Плевать я на тебя хотел.
     С этими словами  Иманус  потянулся  к тлеющему шнуру, дунул на  него из
последних сил и умер.
     Через несколько минут Говэн, Симурдэн и солдаты вошли в зеркальную. Они
сразу увидели отверстие в стене. Обшарили все закоулки, обследовали лестницу
-- она выводила на дно оврага. Сомнения  быть не  могло -- вандейцы спаслись
бегством. Попробовали встряхнуть Имануса, но он был мертв. Говэн с фонарем в
руке осмотрел камень,  послуживший дверью беглецам; он давно слышал рассказы
об  этом  вращающемся  камне, но считал  их  пустыми  баснями.  Рассматривая
камень,  Говэн  заметил  на  нем  какую-то  надпись,  сделанную  карандашом;
приблизив к ней фонарь, он прочел следующие слова:

     "До свиданья, виконт.

     Лантенак".

     К Говэну подошел Гешан. Преследовать беглецов было бессмысленно, -- они
убежали уже давно и скрылись надежно:  весь край, каждый куст, каждый овраг,
все чащи,  любой крестьянин были за них  и  к их услугам. Кто же отыщет их в
Фужерском лесу, когда весь Фужерский лес представляет собой огромный тайник?
Что делать? Все  приходилось  начинать сызнова.  Говэн и  Гешан,  не скрывая
досады, обменивались своими соображениями.
     Симурдэн молча и важно слушал их беседу.
     -- Кстати, Гешан, -- вспомнил вдруг Говэн, -- а где же лестница?
     -- Не привезли, командир.
     -- Как так, ведь мы сами видели повозку под охраной конвоя.
     -- На ней привезли не лестницу, -- ответил за Гешана Симурдэн.
     -- А что же тогда привезли?
     -- Гильотину! -- ответил Симурдэн.


     XV
     О том, что не следует класть в один карман часы и ключ

     Маркиз  де   Лантенак  был  не   так   уж  далеко,   как   предполагали
преследователи.  Тем  не  менее  он находился  в  полной  безопасности,  вне
пределов досягаемости.
     Он шел следом за Гальмало.
     Лестница, по  которой они с Гальмало спустились последними, выводила  в
узкий сводчатый проход, из которого попадали в ров под аркой моста, а оттуда
в естественную расщелину, которая вела в лесную чащу. Расщелина, прорезавшая
склон оврага, вилась  под густым покровом зелени,  надежно укрытая от  чужих
глаз. Здесь был в безопасности любой беглец. Достигши этой расщелины, он мог
ужом проскользнуть  в  лес  по  ее  извивам, служившим ему  верной  защитой.
Строители даже не потрудились замаскировать потайной выход, ибо сама природа
превосходно спрятала его в зарослях колючего кустарника.
     Маркизу оставалось  просто идти  вперед.  О костюме,  вернее о перемене
костюма,  заботиться  ему  не  приходилось,  так  как  с первого дня  своего
прибытия в Бретань он  носил крестьянское  платье, считая, что его знатности
ничто умалить не может.
     Он снял только шпагу и бросил ее в кусты вместе с портупеей.
     Когда Гальмало и маркиз выбрались из потайного хода в расщелину, пятеро
их  товарищей -- Гинуазо,  Уанар  Золотая Ветка,  Любовника,  Шатенэ и аббат
Тюрмо уже скрылись.
     -- Птицы-то, как видно, упорхнули, -- заметил Гальмало.
     -- Последуй и ты их примеру, -- сказал маркиз.
     -- Значит, ваша светлость, вы желаете, чтобы я вас оставил?
     --  Конечно.  Я тебе  уже говорил. Бежать можно  только поодиночке. Где
пройдет  один,  там  двое  попадутся. Вдвоем  мы  только  привлечем  к  себе
внимание. Я тебя погублю, а ты погубишь меня.
     -- Ваша светлость, вы здешние места знаете?
     -- Да.
     -- Значит, встреча назначена у камня Говэнов, ваша светлость?
     -- Да, завтра. В полдень.
     -- Я приду. Все мы придем.
     Гальмало помолчал.
     -- Ах, ваша  светлость, подумать только, -- мы вдвоем плыли  с  вами  в
открытом море и я хотел вас убить, -- я ведь не знал, что  вы мой сеньор. Вы
могли бы мне это сказать, да не сказали! Вот какой вы человек!
     Маркиз прервал его:
     --  Англия  и  только Англия! Иного  выхода нет.  Надо, чтобы через две
недели англичане были во Франции.
     --  Я  еще  не  успел  вам, ваша  светлость, отдать  отчет. Я все  ваши
поручения выполнил.
     -- Поговорим об этом завтра.
     -- Слушаюсь. До завтра, ваша светлость.
     -- Погоди. Ты не голоден?
     -- Да как сказать. Я  к вам торопился. Уж теперь и не помню, ел я нынче
что-нибудь или нет.
     Маркиз вынул из кармана плитку  шоколада, разломил ее пополам, протянул
одну половину Гальмало, и сам откусил от другой.
     -- Ваша светлость, не заблудитесь, -- сказал Гальмало, -- направо будет
ров, а налево -- лес.
     -- Хорошо. А теперь оставь меня. Иди.
     Гальмало  повиновался.  Вскоре  он исчез  во мраке. Сначала слышен  был
хруст веток под его ногами, потом все смолкло; несколько  секунд спустя  уже
невозможно  было  определить, в каком он скрылся  направлении, отыскать  его
след. Вандейская  Дубрава, ощетинившаяся кустарником, изрезанная  оврагами и
запутанными тропками, была  славной пособницей беглецов. Здесь  человек даже
не исчезал, а как бы  растворялся без остатка. Именно та легкость, с какой в
мгновение ока рассеивались вандейские банды, сдерживала наши армии, и подчас
они  останавливались в  нерешительности  перед  отступающей  Вандеей,  перед
противником, умеющим так мастерски ускользать.
     Маркиз  стоял неподвижно. Он  принадлежал к  той  породе людей, которые
стремятся подавлять в себе все чувства, но и он не смог сдержать сладостного
волнения,  вдыхая свежий воздух, столь приятный после  запаха крови и резни.
Знать,  что  ты  спасся  от  неминуемой  гибели,  видеть  перед  собой  свою
разверстую могилу и вдруг оказаться в безопасности, вырваться из  лап смерти
и возвратиться к жизни  -- все это могло  потрясти даже такого человека, как
Лантенак; и хотя ему доводилось бывать в самых опасных передрягах, он не мог
сдержать мгновенного  волнения, охватившего его глухую к  впечатлениям душу.
Он не мог не сознаться себе,  что  он доволен.  Но  он  быстро  подавил  это
движение души, подозрительно походившее на обыкновенную радость.
     Он вытащил часы и нажал репетитор. Который сейчас мог быть час?
     К великому его удивлению, пробило только десять. Когда  человек пережил
только что  одно  из  тех  грозных мгновений,  когда  все,  даже  сама жизнь
поставлена на  карту,  он  неизменно  поражается:  как,  неужели  эти  столь
насыщенные  минуты  --  всего  лишь минуты, равные прочим? Пушечный выстрел,
известивший  о  начале штурма,  грянул  незадолго до захода солнца, и  через
полчаса,  то есть  в  восьмом  часу, когда уже  начало  смеркаться,  на Тург
двинулась  колонна  республиканских  войск.  Следовательно,  эта  гигантская
битва,  начавшаяся в восемь часов,  кончилась  в десять. Вся эпопея  длилась
только сто  двадцать минут.  Иной  раз  трагические действия  развертываются
молниеносно. Катастрофы как бы обладают способностью сводить часы к минутам.
     Но, по здравому  размышлению, следовало  удивляться другому:  целых два
часа горстка людей сопротивлялась большому отряду, чуть ли не армии,  -- вот
что  было поразительным;  эту битву девятнадцати  против четырех тысяч никак
нельзя было назвать краткой, а конец ее мгновенным.
     Однако пора было  двигаться  в путь. Гальмало, конечно,  успел уже уйти
далеко,  и маркиз  справедливо рассудил,  что  нет никакой  нужды оставаться
здесь дольше. Лантенак положил  часы в  карман, но не в тот,  из которого их
вынул, а в другой, так как убедился, что  там лежит ключ от железной  двери,
врученный ему Иманусом,  и побоялся, что от соприкосновения с тяжелым ключом
часовое  стекло  может  разбиться;  затем он  направился  вслед  за  другими
беглецами к лесу.
     Но когда он уже повернул влево, ему вдруг показалось, что сквозь густой
покров зелени пробился неяркий луч света.
     Он обернулся и заметил, что заросли кустарника внезапно с поразительной
четкостью  выступили  на фоне багрового  неба, что стал виден каждый листок,
каждая веточка, а весь овраг залит светом. Он тронулся было обратно к замку,
но тут же остановился; что бы там ни произошло, оказаться в освещенном месте
бессмысленно,  да и какое в конце концов ему до всего этого дело; поэтому он
повернул к тропинке, указанной ему Гальмало, и пошел в сторону леса.
     Он уже углубился под шатер  скрывавших  его ветвей, как  вдруг  услышал
где-то над  своей головой страшный крик; крик, казалось, шел с  плоскогорья,
там, где оно переходит в овраг. Маркиз вскинул голову и остановился.


     Книга пятая
     IN DAEMONE DEUS [В демоне -- бог (лат.)]


     I
     Найдены, но потеряны

     В  тот миг,  когда Мишель  Флешар  заметила  башню,  позлащенную лучами
заходящего солнца, она находилась от нее на расстоянии полутора лье.  И хотя
каждый шаг давался ей с  трудом, она не колебалась ни минуты. Женщина слаба,
но силы матери неиссякаемы. Она двинулась дальше.
     Солнце зашло за горизонт, вечерний сумрак сменился ночною мглой; упорно
шагая вперед,  она  услышала, как вдалеке  на  невидимой  отсюда  колокольне
пробило восемь, затем  девять  часов.  Должно быть,  это  отбивали  часы  на
колокольне в Паринье. Время от времени она останавливалась  и прислушивалась
к глухим ударам, которые, казалось, были смутным рокотом самой ночи.
     И она  все шла,  ступая  окровавленными  ногами  по колючкам  и  острым
камням. Мать шла теперь на слабый свет, исходивший от  башни, которая  четко
выступала  из  мрака,  облитая  таинственным  мерцанием.  И  чем  явственнее
доносились удары, тем ярче вспыхивал свет, тут же сменявшийся мглою.
     На широком  плоскогорье, по которому  брела Мишель  Флешар, не  было ни
дерева, ни  хижины, ничего, кроме травы и вереска;  оно заметно подымалось в
гору,  и его прямые  резкие очертания  тянулись  далеко-далеко, сливаясь  на
горизонте с темным, усеянным звездами  небосводом. Путница шла  с трудом,  и
лишь вид башни, ни на минуту не скрывавшейся из глаз, поддерживал ее силы.
     Башня медленно увеличивалась в размерах.
     Глухие  взрывы  и белесые  вспышки  над  башней,  как мы уже  говорили,
длились  лишь  мгновение,  потом  все пропадало,  начиналось  вновь,  и  для
безутешной  матери в этом  чередовании гула и  тишины, света и тьмы  таилась
мучительная загадка.
     Вдруг все смолкло; стихли удары, потух свет; наступила глубокая тишина;
какой-то зловещий покой окутал все вокруг.
     Как раз в эту минуту Мишель Флешар достигла края плоскогорья.
     Внизу  лежал  ров,  дно  которого  скрывалось  в  ночном  тумане,  чуть
подальше, на верхней части плоскогорья, колеса, пушечные  лафеты, брустверы,
амбразуры указывали  на месторасположение  батареи, а прямо,  еле освещенное
тлеющими  фитилями, вырисовывалось  огромное  здание, как бы  высеченное  из
самого мрака, но мрака  еще более густого,  еще более черного,  чем тот, что
царил вокруг.
     К зданию вел мост, арки которого своим основанием уходили на дно рва, а
за  мостом, примыкая  к замку,  темной, круглой громадой высилась  башня,  к
которой из такого далека брела мать.
     Огни факелов перебегали  от окна к  окну,  и  по доносившемуся из башни
гулу голосов нетрудно было догадаться, что там внутри собралось много людей,
человеческие фигуры вырисовывались даже на самой вышке.
     Возле батареи расположился  лагерь;  Мишель  Флешар  различала часовых,
выставленных у палаток, а ее самое скрывала от них темнота и кустарник.
     Она подошла к самому краю  плоскогорья и очутилась так близко от моста,
что,  казалось, стоит только  протянуть  руку, чтобы коснуться  его.  Но  ее
отделял от моста глубокий  ров. В темноте  обозначились все три этажа замка,
высившегося на мосту.
     Сколько времени она  простояла так --  неизвестно, ибо время  перестало
существовать для нее; молча, не отрывая взора от страшного зрелища, смотрела
она на зияющий  под ногами  ров и  мрачное строение. Что это такое?  Что там
происходит? Да и Тург ли это?  У нее закружилась голова, как будто она ждала
чего-то  и сама уже  не  знала, конец это  пути или только начало его. Она с
удивлением спрашивала себя, зачем она очутилась здесь?
     Она глядела, она слушала.
     Вдруг она  перестала  видеть что-либо. Завеса дыма  встала  между нею и
тем,  с чего она  не  спускала  глаз. Она  зажмурилась -- так у нее защипало
глаза.  Но,  прикрыв  веки,  она ощутила  их живой  багрянец  и  неожиданную
прозрачность. И она снова открыла глаза.
     Теперь уже не мрак ночи, а день окружал ее, но день безрадостный, день,
порожденный пламенем. На глазах у матери начинался пожар.
     Черный  дым стал  вдруг пурпурным, приняв в себя отсветы огня; огонь то
заволакивало дымом, то он вырывался наружу неистовыми зигзагами, которые под
стать лишь молниям и змеям.
     Пламя,  словно язык, высовывалось из черной пасти,  которая была не чем
иным, как провалом окна. Окно,  забранное железной решеткой,  прутья которой
уже раскалились докрасна, помещалось в ряду других окон нижнего этажа замка,
построенного на мосту. Из всего здания теперь видно было лишь одно это окно.
Все вокруг, даже плоскогорье,  обволакивал дым, и только край  оврага черной
линией выделялся на фоне багрового зарева.
     Мишель  Флешар  в изумлении  глядела  на пожар.  Клубы дыма были словно
облако,  словно сонная греза;  она  не понимала того,  что видели  ее глаза.
Бежать прочь? Остаться  здесь?  Ей казалось, что она  уже переступила  порог
реального мира.
     Налетевший порыв  ветра  разодрал  завесу  дыма, и  в  разрыве внезапно
открылась вся  целиком трагическая цитадель  -- с  башней,  замком,  мостом,
ослепляющая, страшная, в великолепной  позолоте  пожара, игравшей на ней  от
подножья до кровли. При свете зловещего пламени все  предстало  перед Мишель
Флешар с поразительной четкостью.
     Нижний этаж замка, построенного у моста, пылал.
     Пламя еще  не коснулось  двух  верхних этажей,  и они,  казалось,  были
вознесены  в небо в пурпурной  корзине огня. С  края плоскогорья, где стояла
Мишель Флешар, можно было различить внутренность комнат в те краткие минуты,
когда отступали огонь и дым. Все окна были открыты настежь.
     В  широкие  окна второго  этажа Мишель  Флешар заметила стоящие  у стен
шкафы и  как будто различала в них книги, а прямо на полу напротив одного из
окон  какое-то  темное   пятно,  вернее  кучку  каких-то  предметов,  нечто,
напоминавшее гнездо или выводок птенцов, и это "нечто" временами шевелилось.
     Она пристально вглядывалась.
     Что это за комочек теней?
     Мгновениями  ей  приходило в  голову,  что  эти  тени  похожи  на живые
существа. Ее била лихорадка, она ничего не ела с самого утра, она шла пешком
весь день  без отдыха, она с трудом держалась на ногах; она чувствовала, что
у нее начинается бред, и поэтому инстинктивно не  доверяла самой себе; и все
же  она  не  могла отвести взгляда, становившегося все напряженней,  от этой
кучки  неизвестных  предметов,  судя  по  всему  неодушевле