утная тревога, предвестница наступающей ночи;
лягушки пронзительно  квакали, кулички со свистом взлетали с мочежин, чайки,
чирки,  грачи, скворцы подняли обычный вечерний  гомон, звонко перекликались
болотные птицы, только человеческий голос не участвовал в этом хоре природы.
Полное безлюдие! Ни  паруса  в море,  ни крестьянина  в поле. Куда ни кинешь
взор, всюду  пустынные просторы. Огромные чертополохи мерно вздрагивали  под
порывами ветра. Бесцветное  сумеречное  небо заливало  всю землю  мертвенным
светом. Озерца,  разбросанные по  темной равнине,  издали казались аккуратно
разложенными оловянными монетками. С моря дул ветер.


     Книга четвертая
     ТЕЛЬМАРШ

     I
     С вершины дюны

     Старик  подождал, пока  вдали  исчезнет фигура Гальмало,  затем плотнее
закутался в матросский плащ и двинулся в путь. Шагал он медленно, задумчиво.
Он  направлялся  в сторону Гюина,  а  Гальмало  тем  временем  пробирался  к
Бовуару.
     Позади  возвышалась  огромным   черным  треугольником  знаменитая  гора
Сен-Мишель, Хеопсова пирамида  пустыни, именуемой океаном. У горы Сен-Мишель
есть своя тиара  -- собор и своя броня -- крепость  с двумя высокими башнями
--  круглой  и квадратной,  --  которая  принимает на себя тяжесть  каменных
церковных стен и деревенских домов.
     В  бухточке, лежащей у  подошвы Сен-Мишеля, идет непрестанное  движение
зыбучих песков,  то и  дело вырастают  и рассыпаются дюны. В ту  пору  между
Гюином и Ардевоном особенно славилась высокая  дюна, исчезнувшая ныне с лица
земли.  Дюна  эта,  которую как-то в дни  равноденствия  до основания  смыли
волны, насчитывала, -- что редкость для дюн, -- не один век, и на вершине ее
красовался  каменный  верстовой столб, воздвигнутый еще в  XII веке в память
собора,  осудившего  в Авранше убийц святого  Фомы Кентерберийского.  Отсюда
открывалась  как   на   ладони   вся   округа,   что  позволяло  без   труда
ориентироваться в местности.
     Старик направился к дюне и стал взбираться на вершину.
     Достигнув цели, он присел на одну из четырех каменных тумб, стоявших по
углам верстового столба, прислонился  к столбу  и  стал внимательно  изучать
географическую карту, разостланную у его ног самой  природой.  Казалось,  он
силится  припомнить  дорогу среди  некогда  знакомых  мест.  В  беспредельно
огромной панораме, уже затянутой сумерками, ясно вырисовывалась только линия
горизонта, черная линия на бледном фоне неба.
     Отчетливо  были  видны сбившиеся в кучу  крыши  одиннадцати  селений  и
деревень; врезали в небо свои шпили далекие колокольни, которые здесь, как и
во  всех  прибрежных селениях, с умыслом  строили значительно выше обычного:
плавающие могли по ним, как по маяку, определять курс судна.
     Через  несколько  минут  старик, очевидно,  обнаружил то,  что искал  в
полумраке: он не  отрывал теперь  взора от купы деревьев,  осенявших крыши и
ограду мызы, затерявшейся среди перелесков и лугов; он удовлетворенно качнул
головой, будто подтверждая верность  своей догадки:  "Ага,  вот оно!" --  и,
вытянув  указательный  палец,  прочертил  в   воздухе  извилистую  линию  --
кратчайший  путь между живых изгородей и нив. Время от времени он пристально
вглядывался в какой-то  бесформенный и неразличимый предмет, раскачивавшийся
над  крышей  самого  крупного  строения  мызы,  и  словно  мысленно  пытался
разрешить  загадку -- что это такое?  Однако темнота  скрадывала очертания и
цвет загадочного предмета; флюгером  это быть  не могло, хотя и вертелось во
все стороны, а флаг водружать здесь было незачем.
     Старик долго  не  вставал с тумбы, отдаваясь тому смутному полузабытью,
которое   в  первую   минуту   охватывает  утомленного  путника,  присевшего
отдохнуть.
     Есть  в  сутках  час, который  справедливо  зовут  часом  безмолвия  --
безмятежный час,  час  предвечерний.  И  этот час  наступил.  Путник  вкушал
блаженство этого  часа, он  вглядывался,  он  вслушивался --  вслушивался  в
тишину.  Даже на самых  жестоких людей находит своя минута меланхолии. Вдруг
эту  тишину  не то,  чтобы нарушили, а еще резче подчеркнули близкие голоса.
Два женских голоса  и  детский  голосок. Так  иногда в  ночную мглу нежданно
ворвется веселый перезвон колоколов. Густой кустарник скрывал говоривших, но
ясно было, что они пробираются  у самого  подножия дюны, в сторону равнины и
леса. Свежие и  чистые  голоса легко  доходили  до погруженного  в свои думы
старца и звучали так явственно, что можно было расслышать каждое слово.
     Женский голос произнес:
     -- Поторопитесь, Флешардша. Сюда, что ли, идти?
     -- Нет, сюда.
     И два голоса, один погрубей, другой помягче, продолжали беседу.
     -- Как зовется та ферма, где мы сейчас стоим?
     -- "Соломинка".
     -- А это далеко?
     -- Минут пятнадцать, не меньше.
     -- Пойдемте быстрей, тогда, может, и поспеем к ужину.
     -- Верно. Мы сильно запоздали.
     -- Бегом  бы поспели. Да малышей,  гляди, совсем разморило. Куда же нам
двоим на себе трех ребят тащить. И так вы, Флешардша, ее с рук не спускаете.
А она прямо  как свинец. Отняли  ее, обжору, от груди, а с рук она у вас все
равно  не слезает.  Привыкнет,  сами  будете жалеть.  Пускай  сама ходит. Ну
ладно, и холодного супа похлебаем.
     -- А какие вы  мне  башмаки хорошие подарили. Совсем впору,  словно  по
заказу сделаны.
     -- Какие ни на есть, а все лучше, чем босиком шлепать.
     -- Прибавь шагу, Рене-Жан.
     -- Из-за него-то мы и опоздали. Ни одной девицы в деревне не пропустит,
с каждой ему, видите ли, надо поговорить. Настоящий мужчина растет.
     -- А как же иначе? Ведь пятый годок пошел.
     --  Отвечай-ка,  Рене-Жан, почему ты  разговорился  с  той девчонкой  в
деревне, а?
     Детский, вернее мальчишеский, голосок ответил:
     -- Потому что я ее знаю.
     Женский голос подхватил:
     -- Господи боже мой, да откуда же ты ее знаешь?
     -- А как  же  не знать, -- удивленно  произнес мальчик, -- ведь она мне
утром разных зверушек дала.
     --  Ну и  парень,  -- воскликнула женщина,  --  трех дней нет, как сюда
прибыли, а этот клоп уже завел себе милую!
     Голоса затихли вдали. Все смолкло.


     II
     Aures habet et non audiet [Имеет уши, но не услышит (лат.)]

     Старик  не пошевелился.  Он  не думал ни о чем,  вряд  ли даже  мечтал.
Вокруг  него  разливался  вечерний  покой:  все  дышало  доверчивой  дремой,
одиночеством. На вершине  дюны  еще лежали  последние лучи  догоравшего дня,
равнину окутывал полумрак, а в лесах уже сгустилась ночная  тень. На востоке
медленно всходила луна. Сияние первых звезд пробивалось сквозь бледноголубое
в зените небо. И  старик, весь поглощенный мыслью о будущих жестоких трудах,
как бы растворялся душою в невыразимой благости бесконечного.  Пока это было
лишь  неясное просветление, схожее с надеждой, если  только можно  применить
слово  "надежда"  к чаяниям  гражданской войны.  Порой  ему  казалось,  что,
счастливо  избегнув  козней  неумолимого моря  и ступив на твердую землю, он
миновал все опасности. Никто не знает его имени, он один, вдалеке от врагов,
он не оставил после себя следа, ибо морская гладь стирает все следы, и здесь
он надежно скрыт, никому неведом,  никто не подозревает об  его присутствии.
Его охватило блаженное умиротворение. Еще минута, и он бы спокойно уснул.
     Глубокое безмолвие, царившее  на земле и в небе, придавало незабываемую
прелесть  этим мирным мгновениям,  случайно выпавшим  на долю  человека, над
головой и в душе которого пронеслось столько бурь.
     Слышен был только вой ветра  с моря, но ветер, этот неумолчно рокочущий
бас, став привычным, почти перестает быть звуком.
     Вдруг старик вскочил на ноги.
     Что-то  внезапно привлекло его внимание; он впился  глазами в горизонт.
Его взгляд сразу приобрел сверхъестественную зоркость.
     Теперь он глядел на  колокольню Кормере, которая стояла в  долине прямо
напротив дюны. Там действительно творилось что-то странное.
     На фоне неба  четко вырисовывался силуэт  колокольни,  с дюны ясно была
видна башня  с  островерхой  крышей и расположенная  между  башней и  крышей
квадратная, без навесов, сквозная звонница, открытая, по бретонскому обычаю,
со всех четырех сторон.
     Отсюда, с дюны, казалось, что звонница  то открывается, то закрывается:
через   ровные  промежутки  времени  ее  просветы   то  обозначались  белыми
квадратами, то  заполнялись тьмою;  сквозь них то виднелось, то  переставало
виднеться  небо;  свет  сменялся чернотой,  будто его  заслоняли  гигантской
ладонью, а потом отводили ее с размеренностью молота, бьющего по наковальне.
     Колокольня  Кормере,  стоявшая  против дюны, находилась  на  расстоянии
приблизительно двух лье; старик посмотрел направо, на колокольню Баге-Пикан,
приютившуюся в правом углу  панорамы;  звонница  и  этой  колокольни  так же
равномерно светлела и темнела.
     Он  посмотрел  налево,  на  колокольню  Танис,  и   ее  звонница  мерно
открывалась и закрывалась, как на колокольне Баге-Пикан.
     Старик постепенно, одну  за другой, оглядел  все колокольни,  видимые в
округе:   по   левую   руку  --   колокольни  Куртиля,   Пресэ,  Кроллона  и
Круа-Авраншена; по правую  руку --  колокольни Ра-сюр-Куэнон, Мордре,  Депа;
прямо -- колокольню  Понторсона. Звонницы всех колоколен  последовательно то
становились прозрачными, то заполнялись чернотой.
     Что это могло означать?
     Это означало, что звонили на всех колокольнях, звонили во все колокола.
     Просветы потому и появлялись и исчезали,  что кто-то яростно раскачивал
колокола.
     Что же это могло быть? Повидимому, набат.
     Да, набат, неистовый набатный звон  повсюду, со всех колоколен, во всех
приходах, во всех деревнях. И ничего не было слышно.
     Объяснялось  это  дальностью расстояния, скрадывавшего звук, а также  и
тем,  что ветер дул сейчас с противоположной стороны и уносил все шумы земли
куда-то вдаль, к самой линии горизонта.
     Зловещая  минута  -- круговой,  бешеный трезвон  колоколов  и  ничем не
нарушаемая тишина.
     Старик смотрел и слушал.
     Он не слышал набата, он видел его. Странное чувство -- видеть набат.
     На кого же так прогневались колокола?
     О чем предупреждал набат?


     III
     Когда бывает полезен крупный шрифт

     Кого-то выслеживали.
     Но кого?
     Трепет охватил этого поистине железного старца.
     Нет, конечно, не  его. Никто  не мог догадаться о его прибытии сюда.  И
нелепо даже предполагать, что уже  успели известить представителей Конвента;
ведь он  только  что  ступил  на  сушу.  Корвет  пошел ко  дну  раньше,  чем
кто-нибудь успел  спастись. Да и  на самом корвете  только дю Буабертло и Ла
Вьевиль знали его подлинное имя.
     А  колокола  надрывались  в яростном  перезвоне.  Он снова оглядел  все
колокольни  и  даже  машинально  пересчитал  их,  не  в  силах  ни  на   чем
сосредоточить  мысль,  отбрасывая одну  догадку  за другой, в том  состоянии
смятения  чувств,  когда  глубочайшая  уверенность  вдруг сменяется пугающей
неизвестностью.  Но  ведь  бить в  набат можно по разным причинам,  и старик
мало-помалу  успокоился, твердя вполголоса: "В конце концов никто не знает о
моем прибытии, никто не знает моего имени".
     Вот уже несколько минут откуда-то сверху доносился легкий шорох. Словно
на потревоженном  ветром  дереве  зашуршал  лист.  Сначала  старик  даже  не
поглядел в ту сторону, но так как шорох не смолкал, а будто нарочно старался
привлечь к себе  внимание, он  обернулся.  Действительно, это был  лист,  но
только  лист  бумаги.  Ветер  пытался  сорвать с  дорожного  столба  большое
объявление. По всей  видимости, его приклеили  лишь  недавно, так как бумага
еще не успела просохнуть, и ветер, играя, отогнул ее край.
     Старик подымался на  дюну с противоположной стороны и поэтому раньше не
заметил объявления.
     Он влез на тумбу, где только что спокойно отдыхал, и прихлопнул ладонью
угол объявления, которое отдувало  ветром. Июньские сумерки не сразу сменяет
ночная мгла, и по-вечернему  светлое небо лило свой бледный  свет на вершину
дюны, подножье которой  уже окутала  ночь; почти  весь  текст объявления был
набран крупным шрифтом, еще различимым в наступивших потемках. Старик прочел
следующее:

     "Французская республика, единая и неделимая.

     Мы, Призер из  Марны, представитель народа, в  качестве  комиссара  при
береговой Шербургской республиканской армии, приказываем: бывшего маркиза де
Лантенака,  виконта  де   Фонтенэ,   именующего  себя  бретонским   принцем,
высадившегося  тайком на землю Франции  близ Гранвиля, объявить  вне закона.
Голова  его оценена. Доставивший  его мертвым или  живым получит  шестьдесят
тысяч ливров.  Названная сумма  выплачивается не в ассигнатах,  а в  золоте.
Один  из  батальонов Шербургской береговой армии незамедлительно отрядить на
поимку  бывшего маркиза де  Лантенака. Предлагаем сельским общинам оказывать
войскам  всяческое  содействие.  Дано  в  Гранвиле  2 сего  июня 1793  года.
Подписано

     Приер из Марны".

     Ниже этого  имени  стояла вторая подпись,  набранная мелким шрифтом,  и
разобрать ее при угасающем свете дня не представлялось возможным.
     Старик  нахлобучил  на  глаза шляпу, закутался до  самого  подбородка в
матросский  плащ  и поспешно спустился вниз.  Мешкать  здесь  на  освещенной
вершине дюны было более чем бесполезно.
     Возможно,  он  и так уж слишком задержался, ведь верхний склон дюны был
последней светлой точкой во всем пейзаже.
     Внизу темнота сразу поглотила путника, и он зашагал медленнее.
     Он направился в сторону фермы, следуя намеченному еще на дюне маршруту,
который он, очевидно, считал наиболее безопасным.
     На пути он не встретил никого.  В этот час люди  предпочитают сидеть по
домам.
     Войдя  в густую  заросль  кустарника,  старик  остановился,  снял плащ,
вывернул куртку мехом  вверх, снова накинул плащ, только подвязал его теперь
у  шеи  веревочкой, отчего тот сразу приобрел нищенский вид, и снова зашагал
вперед.
     Светила луна.
     Старик  дошел  до перекрестка двух  дорог, где стоял  древний  каменный
крест.  У подножья креста смутно виднелся какой-то белый квадрат -- судя  по
виду, все  то же  объявление,  которое он только  что прочел. Старик подошел
поближе.
     -- Куда вы идете? -- раздался вдруг вопрос.
     Старик обернулся.
     По  ту сторону  зеленой изгороди стоял человек; ростом  он  был не ниже
старика, годами не моложе его, волосом так же сед, только, пожалуй, рубище у
пришельца было чуть поновее. Почти двойник.
     Подпирался он длинной палкой.
     -- Я вас спрашиваю, куда вы идете? -- продолжал незнакомец.
     -- Скажите прежде, где  я нахожусь, -- ответил старик  спокойно,  почти
высокомерно.
     Незнакомец ответил:
     -- Находитесь  вы  в  сеньории  Танис,  я  здешний нищий, а  вы здешний
сеньор.
     -- Я?
     -- Да, вы, маркиз де Лантенак.


     IV
     Нищеброд

     Маркиз  де  Лантенак,  впредь  мы  так  и будем его  именовать,  сурово
вымолвил:
     -- Что ж! Идите и сообщите обо мне.
     Но незнакомец продолжал:
     -- Мы тут с вами оба дома, вы у себя в замке, я у себя в лесу.
     -- Довольно. Идите. Сообщите обо мне, -- повторил маркиз.
     Незнакомец спросил:
     -- Вы, я вижу, держите путь на ферму "Соломинка". Так?
     -- Да.
     -- Не советую туда ходить.
     -- Почему?
     -- Потому что там синие.
     -- Сколько дней?
     -- Уже три дня.
     -- Жители фермы оказали им сопротивление?
     -- Какое там. Отперли перед ними все двери.
     -- Ах так! -- сказал маркиз.
     Незнакомец показал пальцем в сторону фермы, крыша которой еле виднелась
из-за купы деревьев.
     -- Вот она, крыша, видите?
     -- Вижу.
     -- А видите, что там такое наверху?
     -- Что-то вьется.
     -- Да.
     -- Флаг вьется.
     -- Трехцветный, -- заключил незнакомец.
     Еще  с вершины  дюны маркиз обратил  внимание  на этот предмет,  вблизи
оказавшийся флагом.
     -- Что это, кажется, в набат бьют?
     -- Да, бьют.
     -- А что тому причиной?
     -- Вы, должно быть.
     -- А почему ничего не слышно?
     -- Ветер относит.
     Незнакомец спросил:
     -- Объявление видели?
     -- Видел.
     -- Вас разыскивают.
     Затем, бросив беглый взгляд в сторону фермы, добавил:
     -- Там целый полубатальон.
     -- Республиканцев?
     -- Парижан.
     -- Ну что ж, -- ответил маркиз, -- идем.
     И сделал шаг по направлению фермы.
     Нищий схватил его за руку.
     -- Не ходите туда!
     -- А куда же, по-вашему, я должен идти?
     -- Ко мне.
     Маркиз молча взглянул на нищего.
     -- Послушайте-ка меня,  господин маркиз. У  меня не сказать чтобы очень
богато, зато  надежно. Землянка  не  высока, вроде  погреба.  Вместо кровати
сухие водоросли. Вместо  кровли ветки и трава.  Идем  ко  мне. На ферме  вас
расстреляют. А у меня вы спокойно отдохнете. Вы, должно быть, устали; завтра
утром синие уйдут, и можете идти куда вам угодно.
     Маркиз попрежнему глядел на незнакомца.
     -- А вы-то на чьей стороне? -- спросил он. -- Вы что --  республиканец?
роялист?
     -- Я -- нищий.
     -- Не республиканец, не роялист?
     -- Как-то не думал об этом.
     -- За короля вы или против?
     -- Времени не было решить.
     -- А что вы думаете о происходящих событиях?
     -- Думаю, что жить мне не на что.
     -- Однакож вы решили спасти меня.
     -- Я узнал, что вас  объявили вне закона. А  что такое закон, раз можно
быть  вне  его? Никак  в толк не возьму.  Вот я,  что  я --  вне закона? Или
наоборот? Ничего не  понимаю. С голоду  помереть  это по закону выходит  или
нет?
     -- Вы давно уж так бедствуете?
     -- Всю жизнь.
     -- И все-таки решили меня спасти?
     -- Решил.
     -- Почему?
     -- Потому, что  я подумал: вот человек, которому еще  хуже,  чем мне. Я
хоть имею право дышать, а он и того права не имеет.
     -- Это верно. И вы хотите меня спасти?
     -- Конечно. Мы ведь теперь с вами братья, ваша светлость. Я прошу кусок
хлеба, вы просите жизни. Оба мы теперь нищие.
     -- А вы знаете, что моя голова оценена?
     -- Знаю.
     -- А как вы об этом узнали?
     -- Объявление прочел.
     -- Вы умеете читать?
     --  Умею. И писать тоже  умею.  Почему же  я  должен неграмотным скотом
быть?
     -- Раз вы умеете читать и раз вы прочитали объявление, вы должны знать,
что тот, кто меня выдаст, получит шестьдесят тысяч франков!
     -- Знаю.
     -- И не в ассигнатах.
     -- Знаю, в золоте.
     -- А знаете ли вы, что шестьдесят тысяч -- это целое состояние?
     -- Да.
     -- И следовательно, тот, кто меня выдаст, станет богачом?
     -- Знаю, ну и что?
     -- Богачом!
     -- Как раз я  об этом и подумал. Увидел вас и сразу сообразил: тот, кто
выдаст этого  человека,  получит шестьдесят тысяч  франков и станет богачом,
Значит, придется его спрятать да побыстрее.
     Маркиз молча последовал за нищим.
     Они углубились  в чащу. Здесь и  помещалась  землянка нищего.  Огромный
старый дуб пустил к себе человека, устроившего под его сенью свое жилье; под
мощными  корнями была вырыта  землянка,  прикрытая  сверху густыми  ветвями.
Землянка  была  темная,  низкая,  надежно  укрытая  от  глаз.  В  ней  могли
поместиться двое.
     -- Словно я знал, что мне придется принимать гостей, -- сказал нищий.
     Такие землянки гораздо чаще попадаются в Бретани, чем принято думать, и
зовутся на местном диалекте "пещерка". Тем же словом здесь называют тайники,
которые устраивают в толще стен.
     Все убранство такой пещерки обычно составляют  несколько  горшков, ложе
из соломы или из промытых  и высушенных на солнце морских водорослей, дерюга
вместо одеяла,  два-три светильника,  наполненных  животным жиром, и десяток
сухих стебельков в замену спичек.
     Согнувшись, почти на четвереньках,  вползли они в пе