мимо готовились к бою.
     Как только  окончились зловещие  переговоры, Говэн первым  делом позвал
своего лейтенанта.
     Надо сказать, что Гешан, человек заурядный,  но честный и мужественный,
был  как  бы  создан  для   вторых   ролей,  --  образцовый  солдат,  однако
посредственный  военачальник,  смышленый,  впрочем лишь  до того предела, за
которым  долг  повелевает ничего  не  видеть и не слышать,  ни  разу в жизни
ничему не  умилившийся, ни  разу не поддавшийся позорной слабости,  в чем бы
таковая  ни  проявлялась,  в  подкупе  ли,  совращающем совесть человека,  в
сострадании ли,  совращающем  человека  со стези  справедливости. Он  как бы
отгородил от жизни свою душу и сердце дисциплиной  и повиновением и, подобно
коню в шорах, шел, не глядя по сторонам. Его шаг был тверд, но дорога узка.
     При  всем  том  он  был  человек надежный,  --  непреклонный  командир,
исполнительный солдат.
     Говэн обратился к подошедшему к нему лейтенанту:
     -- Гешан, нужна лестница.
     -- У нас нет лестницы, командир.
     -- Нужно достать.
     -- Для штурма?
     -- Нет, для спасения.
     Гешан подумал и ответил:
     -- Понимаю. Но для этого требуется очень длинная лестница.
     -- На три этажа, не меньше.
     -- Да, короче не дойдет.
     -- Нужно даже чуть подлиннее, чтоб не было неудачи.
     -- Безусловно.
     -- Как же могло случиться, что у нас нет лестницы?
     -- Но ведь, командир, вы сами рассудили, что удобнее штурмовать Тург не
с  плоскогорья, и  решили обложить его  только  с  этой стороны;  вы  хотели
штурмовать не мост, а башню. Поэтому все сейчас заняты подкопом и отказались
от мысли взять замок приступом. Вот почему у нас нет лестницы.
     -- Прикажите сколотить лестницу на месте.
     -- Лестницу, чтобы хватило на три этажа, так сразу не сколотишь.
     -- Прикажите составить несколько коротких лестниц.
     -- Для этого нужно иметь короткие лестницы.
     -- Разыщите их.
     --  Где же  тут разыскать? Крестьяне  во всей округе порубили лестницы,
точно так же как разобрали все повозки и разрушили все мосты.
     -- Это верно, они хотят связать действия республики.
     --  Они  хотят,  чтобы мы ни  на повозках  не ездили, ни через  реку не
перебрались, ни через стену не перелезли.
     -- Однако мне нужна лестница.
     --  Я вот  что думаю,  командир. В  Жавенэ, неподалеку от  Фужера, есть
большая плотничья мастерская. Там можно раздобыть лестницу.
     -- Нельзя терять ни минуты.
     -- А когда вам нужна лестница?
     -- Завтра в этот же час -- самое позднее.
     --  Сейчас я  пошлю в  Жавенэ верхового. Дам приказ,  чтобы там  срочно
изготовили  лестницу.  В Жавенэ  расквартирован  кавалерийский  пост,  они и
доставят нам лестницу  под охраной. Значит, мы будем  иметь ее здесь  завтра
еще до захода солнца.
     -- Прекрасно, -- сказал Говэн. -- Идите. Поскорее отдайте распоряжения.
     Через десять минут Гешан подошел к Говэну и доложил:
     -- Командир, нарочный отправлен в Жавенэ.
     Говэн поднялся на  плоскогорье, он  долго и пристально глядел на замок,
отделенный рвом. По  ту  сторону  крутого  обрыва возвышалась  глухая  стена
замка, от крыши  до  фундамента в  ней не  было ни окон,  ни дверей, если не
считать низенькой дверцы, прикрытой сейчас подъемным мостом. Чтобы добраться
с плоскогорья  до подножья  мостовых устоев,  надо было  спуститься вниз  по
крутому  склону обрыва, что, впрочем, не представляло  трудностей,  так  как
густой кустарник  облегчал спуск. Но,  оказавшись  на дне обрыва, нападающий
становился  мишенью для  ядер, которые можно было метать из всех трех этажей
замка.  Говэн  лишний раз убедился, что при  подобном  положении вещей штурм
разумнее всего вести лишь через пролом в башне.
     Он принял все  меры, чтобы предотвратить любую попытку к  бегству:  еще
ближе подтянул к башне свои войска, обложившие  Тург,  еще теснее  сжал сеть
своих батальонов,  чтобы  ни один беглец не  мог проскользнуть незамеченным.
Говэн  и  Симурдэн поделили между  собой командование предстоящим штурмом --
Говэн  взял  на  себя  действия  со  стороны  леса  и предоставил  Симурдэну
плоскогорье. Было  условлено,  что пока Говэн с Гешаном атакуют  башню через
пролом, Симурдэн будет держать под  наблюдением мост и ров,  имея  под рукой
заряженные и готовые к залпу орудия.


     XIII
     Что делает маркиз

     В то время как  снаружи шли  приготовления к штурму,  внутри  башни шли
приготовления к обороне.
     Неспроста башню сравнивают с бочкой; между ними существует то сходство,
что  иной  раз  башню  можно  пробить с  помощью  мины, как бочку с  помощью
пробойника.  Из стены  словно  вынимают втулку. Как  раз это  и произошло  в
Турге.
     Мощный удар пробойника, иначе говоря взрыв  двух-трех квинталов пороха,
продырявил стену в нескольких местах.  У подножья башни в  самой толще стены
образовалась  сквозная брешь,  и  это отверстие в  нижнем  этаже  напоминало
неправильную  арку.  Осаждающие  пустили  в  пролом  несколько ядер с  целью
расширить его и сделать проходимым.
     Весь  нижний этаж башни, куда  вел пролом,  был занят  огромной  залой,
совершенно пустой,  с мощной колонной, поддерживающей  свод. Эта зала, самое
просторное помещение во всем Турге, насчитывала  по меньшей мере сорок футов
в диаметре. В каждом этаже башни имелись такие же круглые залы, суживающиеся
по  мере удаления от  фундамента, с бойницами и амбразурами. В самой  нижней
зале не имелось ни амбразур, ни отдушин, ни окон; света и воздуха в ней было
не больше, чем в могиле.
     Именно из этой залы вела в подземную  темницу дверь, окованная железом.
Другая дверь выводила на лестницу, по которой можно  было попасть на верхние
этажи. Все лестницы в башне были высечены в толще ее стен.
     Осаждающие могли пробраться в залу  через пролом.  Овладев  залой,  они
должны были еще овладеть всей башней.
     В этой  зале с низко нависшими сводами всегда спирало дыхание. Провести
в ней  сутки  -- значило задохнуться.  Теперь же благодаря пролому там стало
легче дышать.
     Вот потому-то осажденные и решили не закрывать бреши.
     Да и к чему бы это привело? Все равно ядро разрушило бы любой заслон.
     Осажденные вбили  в стену железную скобу, вставили в нее факел  и таким
образом осветили помещение.
     Но как выдержать атаку?
     Заложить пролом не составило бы труда, но и не принесло бы пользы. Куда
разумнее  устроить  редюит  с  входящим  углом,  что   позволит  открыть  по
неприятелю сосредоточенный огонь и, оставив брешь снаружи открытой, прикрыть
ее таким образом изнутри. Материалов для постройки редюита хватало, и редюит
возвели,  оставив  отверстия  для  ружейных  дул.  Угол  редюита  упирался в
колонну,  стоявшую   посреди   зала;   оба  его   крыла  доходили  до   двух
противоположных  стен. Теперь  предстояло только  заложить фугасы в наиболее
подходящих местах.
     Всеми работами руководил сам  маркиз. Вдохновитель, начальник,  глава и
вождь, Лантенак был страшен!
     Лантенак принадлежал  к той породе военачальников восемнадцатого  века,
которые  и восьмидесятилетними  стариками отстаивали  от  врагов города.  Он
напоминал графа Альберта,  который чуть ли не столетним  старцем отбросил от
стен Риги польского короля.
     --  Мужайтесь,  друзья, -- говорил  маркиз, -- в начале  нашего века, в
тысяча  семьсот  тринадцатом году,  шведский король Карл Двенадцатый засел в
Бендерах в одном  из домов и, имея в своем распоряжении всего триста солдат,
выдержал осаду против двадцати тысяч турок.
     Быстро забаррикадировали два нижних этажа, укрепили комнаты, устроили в
нишах бойницы, заложили двери брусьями,  вбив  их в пол деревянным молотком,
так что получился как бы ряд контрфорсов; лишь подходы к винтовым лестницам,
соединяющим все ярусы башни, пришлось оставить свободными, так как надо было
передвигаться;  закрыть этот  проход от нападающих означало закрыть  его  от
самих  осажденных.  У  каждой  осажденной  крепости  имеется  своя  уязвимая
сторона.
     Лантенак,  неутомимый,  крепкий, как юноша, сам  таскал балки, подносил
камни; он показывал пример прочим, брался за любое дело, давал распоряжения,
помогал  и, снисходя до этой свирепой  шайки, обращался к ней с  шуткой, сам
смеялся  вместе  с  прочими и все  же  оставался  сеньором  -- высокородным,
простым, изящным, жестоким.
     Избави бог ослушаться его. Он  говорил: "Если половина из вас осмелится
не  повиноваться мне,  я прикажу другой  половине  расстрелять бунтовщиков и
буду  защищать  крепость с  горсткой  оставшихся  людей". Такие  слова  лишь
усугубляют обожание вождя.


     XIV
     Что делает Иманус

     В то время  как  маркиз  занимался проломом и башней,  Иманус занимался
замком, стоявшим на  мосту. С  начала осады спасательная  лестница,  висящая
вдоль  стены  под окнами второго этажа, была по приказанию маркиза убрана, и
Иманус  втащил ее  в библиотеку. Повидимому, Говэн хотел заменить именно эту
лестницу.  Окна нижнего этажа, иначе  говоря помещения для кордегардии, были
забраны  тройными рядами железных прутьев, вделанных в  каменную стену,  так
что через них нельзя было ни выйти, ни войти.
     Правда, в библиотеке на окнах не имелось решеток,  зато расположены они
были на значительной высоте.
     Иманус взял с собой трех человек, таких же головорезов, как и он сам, и
так же, как он, способных на все. Это были Уанар, иначе Золотая Ветка, и два
брата,  известные  под кличкой Деревянные  Копья.  Иманус  захватил потайной
фонарь, отпер железную дверь и тщательнейшим  образом осмотрел все три этажа
замка.  Уанар,  с  тех пор  как у него убили брата,  не уступал в жестокости
самому Иманусу.
     Сначала  Иманус обошел верхний  этаж,  заваленный  соломой  и мешками с
овсом, потом нижний  и  велел  принести  сюда  несколько  чугунных  горшков,
которые и поставил рядом  с  бочками смолы;  затем он распорядился подтащить
пучки вереска к бочкам и проверил,  правильно  ли  лежит  пропитанный  серой
шнур, один конец которого находился  в замке, а другой в башне. Вокруг бочек
он налил целую лужу смолы и окунул в нее конец шнура; потом по его приказу в
библиотеку, находящуюся между нижним  этажом, где стояли бочки со  смолой, и
чердаком,  где лежала солома, принесли три  колыбельки,  в них спали крепким
сном Рене-Жан,  Гро-Алэн  и Жоржетта. Колыбельки несли осторожно,  чтобы  не
разбудить малюток.
     Впрочем,  это были и  не колыбельки даже, а просто низенькие ясельцы на
манер ивовых корзин, которые ставятся прямо на землю, так  что ребенок может
выбраться оттуда без посторонней помощи. Возле  каждой такой кроватки Иманус
велел  поставить мисочку с супом  и положить деревянную ложку.  Спасательную
лестницу,  снятую с  крючьев,  поставили на ребро вдоль  стены, а колыбельки
разместили в противоположном конце, как раз напротив лестницы. Потом, решив,
что  в подобных случаях ветер  -- надежный пособник,  Иманус  распахнул  все
шесть огромных окон библиотеки.  За окнами стояла  ночь --  летняя,  теплая,
светлая.
     Иманус приказал братьям Деревянные Копья распахнуть все окна также  и в
нижнем и  в  верхнем  этаже.  Он заметил, что весь восточный фасад замка  от
земли  до  самой  крыши  обвит  иссохшим  и  серым, как трут, плющом,  ветки
которого заглядывают в окна всех трех этажей. Иманус рассудил, что и плющ не
помешает. Он  бросил  вокруг  последний взгляд,  затем все  четверо покинули
замок и  вернулись  в башню.  Иманус  запер  тяжелую  железную дверь на  два
поворота ключа, внимательно  осмотрел огромный, страшный запор  и  еще  раз,
удовлетворенно  кивнув  головой,  проверил   шнур,  который  выходил   через
проделанное для него отверстие и служил отныне единственным связующим звеном
между замком  и башней. Начало  этот шнур брал в круглой зале,  проходил под
железной дверью, шел вдоль сводчатого прохода, извивался вместе с поворотами
винтовой лестницы, тянулся по полу нижнего этажа замка и заканчивался в луже
смолы  у  кучи  сухих  пучков  вереска.  Иманус  высчитал,  что  потребуется
приблизительно четверть часа для того, чтобы огонь по  шнуру, подожженному в
башне,  дошел  до  лужи смолы, разлитой под библиотекой. Закончив  последние
приготовления  и  оглядев  все  в последний раз,  он вручил ключ от железной
двери маркизу, который и положил его в карман.
     Надо было зорко следить за каждым движением врага. Иманус, с  пастушьей
трубой за поясом, поднялся на сторожевой пост на вершину башни. Он положил в
одну из амбразур пороховницу, холщовый мешочек с пулями и пачку старых газет
и, не спуская глаз с леса и плоскогорья, стал ловко вертеть пыжи.
     Когда взошло солнце, оно озарило три батальона, расположенные на опушке
леса: солдаты, с саблями на боку, с  патронташами через плечо, с примкнутыми
штыками,  уже  были готовы к штурму; на плоскогорье стояла батарея, зарядные
ящики,  полные ядер, и зарядные картузы;  лучи,  проникшие в башню, осветили
девятнадцать человек,  заряжавших  ружья,  мушкеты, пистолеты и мушкетоны, а
также три колыбельки, где спали трое малюток.


     Книга третья
     КАЗНЬ СВЯТОГО ВАРФОЛОМЕЯ


        "I"

     Дети проснулись.
     Первой проснулась крошка Жоржетта.
     Когда  просыпается  ребенок, словно открывается венчик цветка; кажется,
от весенне-свежей души исходит благоухание.
     Жоржетта,  девица  года  и  восьми  месяцев,  самая  младшая  из  троих
ребятишек, которая  еще  в  мае  сосала материнскую грудь,  подняла головку,
уселась, взглянула на свои ножки и защебетала.
     Солнечный  луч скользнул по колыбельке: и казалось,  даже розовая  заря
блекнет по сравнению с розовыми ножками Жоржетты.
     Двое старших еще спали -- мужчины тяжелы на подъем.
     А Жоржетта весело и невозмутимо щебетала.
     Рене-Жан был брюнет,  Гро-Алэн  --  шатен,  а  Жоржетта  --  блондинка.
Оттенок волос у детей может измениться по мере того, как идут годы. Рене-Жан
казался настоящим  Геркулесом  в  младенчестве; спал он  ничком,  уткнувшись
лицом в сжатые кулачки. Гро-Алэн во сне свесил с постели ноги.
     Все трое были в лохмотьях; батальон  Красный  Колпак обмундировал своих
питомцев,  но платьица  и белье  успели с  тех пор  превратиться  в  тряпье;
рубашонки  потеряли  первоначальный вид,  -- мальчики  были  почти  голые, а
Жоржетта щеголяла  в юбке, вернее, в какой-то тряпице, державшейся на  одной
шлейке. Кто заботился о малышах? Трудно  ответить  на этот  вопрос, матери у
них  не  было.  Одичавшие вояки-крестьяне,  таскавшие  за собой ребятишек по
всему Семилесью, честно делились с ними солдатской похлебкой. Вот и все. Так
малыши и жили -- как  могли. У них были сотни хозяев, но не было отца. Но от
детских лохмотьев всегда исходит свет. Все трое были прелестны.
     Жоржетта лепетала.
     Птица  --  поет, ребенок -- лепечет. И то и другое -- гимн.  Невнятный,
нечленораздельный, проникновенный.  Но только птице  не сужден тот печальный
человеческий удел, что ждет ребенка. Вот  почему  взрослые с грустью слушают
то, о чем так радостно щебечет ребенок.  Нет на земле возвышенней песни, чем
неясное  лепетание  человеческой  души,  вещающей  устами  младенца. В  этом
сбивчивом  шопоте  мысли,  даже  не  мысли  еще,  а  изначального инстинкта,
слышится  неосознанный  призыв к  вечной  справедливости; быть  может,  душа
возмущается, не желая  переступить порог жизни; смиренное и  трогательное до
слез возмущение; эта улыбка  неведения, обращенная  к  бесконечности, словно
обвиняет  все сущее,  обличает  удел, уготованный  слабому  и  беззащитному.
Послать ему беды, значит злоупотребить его доверьем.
     Лепет ребенка  это и  больше,  чем  слово, и меньше,  чем слово;  он не
содержит музыкальных звуков, но  он -- песня; он не состоит из слогов, но он
речь; лепет этот начался еще  на небесах, и ему не будет  конца на земле; он
предшествовал  рождению  ребенка и звучит сейчас; это  продолжение.  В  этой
невнятице заключено  то, что говорило дитя, будучи ангелом, и то, что скажет
оно, став  взрослым;  колыбель  имеет свое  Вчера, как  могильный склеп свое
Завтра;  это Вчера  и это Завтра сливают в таинственном  щебете свое двойное
неведение;  и  ничто  не  доказывает  столь  бесспорно  существование  бога,
вечности, закономерности,  двойственности  рока, как грозная тень грядущего,
омрачающая розовую, словно заря, душу младенца.
     Но, видно, Жоржетта лепетала о чем-то  таком, что не омрачало души, так
как  все ее  кроткое  личико  улыбалось. Улыбались  губки, глаза,  улыбались
ямочки на щеках.  И эта улыбка  была приятием занимавшегося дня.  Душа верит
свету. Небо  было безоблачно-сине, воздух теплый, погода  прекрасная.  И это
хрупкое  создание,  ничего  не  знающее,  ничего  не   ведающее,  ничего  не
понимающее,  баюкаемое мечтой, которая еще  не стала  мыслью, смело  вверяло
себя природе, благодатной сени дубрав, простодушной зелени, чистым  и мирным
долинам, хлопотливым птицам у  гнезд, ручейку, мошкаре,  листьям, всему, над
чем сияло солнце во всей своей торжествующей непорочности.
     Вслед за Жоржеттой  проснулся старший -- Рене-Жан, которому -- не шутка
--  шел уже пятый год. Он встал во весь  рост, храбро перешагнул  через край
корзины, заметил миску с супом  и, ничуть не удивившись, уселся прямо на пол
и принялся за еду.
     Лепет Жоржетты не  разбудил  Гро-Алэна, но, услышав  сквозь сон  мерный
стук ложки о миску, он открыл глаза. Гро-Алэну было три года. Он тоже увидел
еду и, не долго раздумывая, нагнулся, схватил миску  и,  усевшись поудобнее,
поставил ее  на колени, в  правую  руку  взял  ложку  и  последовал  примеру
Рене-Жана.
     Жоржетта ничего  не слыхала, и переливы ее голоса, казалось,  следовали
ладу ее  колыбельных грез. Ее широко раскрытые глаза были устремлены  ввысь,
взгляд  их был  божественно  чист; даже  когда над головой ребенка  нависает
низкий свод или потолок, в зрачках его отражается небо.
     Рене-Жан кончил  есть,  поскреб ложкой по  донышку  миски,  вздохнул  и
степенно заметил:
     -- Весь суп съел.
     Эти слова вывели Жоржетту из задумчивости.
     -- Суп съей, -- повторила она.
     И,  увидев, что Рене-Жан  поел,  а Гро-Алэн  ест,  она  подтянула  свою
мисочку к кроватке  и принялась за еду;  не скроем,  что при  этом ложку она
чаще подносила к уху, чем ко рту.
     Подчас она отбрасывала прочь навыки цивилизации и запускала в миску всю
пятерню.
     Гро-Алэн  в подражание Рене-Жану тоже поскреб ложкой по  донышку миски,
потом вскочил с постели и побежал вслед за старшим братом.


        "II"

     Вдруг откуда-то  снизу, со  стороны леса,  донеслось  пение  рожка,  --
требовательный  и властный  зов.  И на призыв рожка с вершины башни ответила
труба.
     На сей раз спрашивал рожок, а отвечала труба.
     Вторично заиграл рожок, и вторично отозвалась труба.
     Потом на  опушке  леса раздался приглушенный расстоянием голос,  однако
каждое слово звучало ясно:
     --  Эй,  разбойники!  Сдавайтесь.  Если  вы  не  сдадитесь  на  милость
победителя до захода солнца, мы начнем штурм.
     И с башенной вышки отозвался громовой голос:
     -- Штурмуйте!
     Голос снизу продолжал:
     -- За полчаса до начала штурма мы выстрелим из пушки, и  это будет наше
последнее предупреждение.
     Голос сверху повторил:
     -- Штурмуйте!
     Дети  не могли слышать  этих голосов,  но  звуки  рожка и трубы,  более
звонкие и  сильные, проникли в библиотеку;  Жоржетта при первом  звуке рожка
вытянула шею и перестала есть; когда рожку  ответила  труба,  она отложила в
сторону ложку; когда снова заиграл рожок, она подняла правую ручонку и стала
медленно  водить вверх  и  вниз указательным пальчиком, следуя ритму  рожка,
которому вторила труба; когда же рожок и  труба  замолкли,  она, не  опуская
пальчика, задумчиво пролепетала:
     -- Музика!
     Надо полагать, что она хотела сказать "музыка".
     Двое старших, Рене-Жан и Гро-Алэн, не обратили