Некоторым  приходили  в  голову  самые
невероятные  фантазии. Так  Дени, иначе Пробей-Гора, переодевшись  в женское
платье, пробирался  в Лаваль  посмотреть  спектакль, потом  снова заползал в
свою "конурку".
     В  один прекрасный  день  они  уходили  на  смертный  бой, сменив  мрак
звериной норы на мрак могилы.
     Иногда, приподняв крышку тайника, они жадно прислушивались, не началась
ли  схватка,  настороженно следили за ходом сражения. Республиканцы стреляли
равномерно, залп  за  залпом,  роялисты  вели  беспорядочный  огонь,  и  это
помогало разбираться  в  боевой обстановке.  Если  повзводная стрельба вдруг
прекращалась, значит роялистов  одолели, если одиночные  выстрелы еще  долго
слышались  вдали,  значит побеждали  белые.  Белые  всякий раз  преследовали
неприятеля, а синие -- никогда, так как Вандея была против них.
     Подземное  воинство прекрасно знало, что творится на поверхности земли.
Вести  передавались  по лесу со  сказочной  быстротой  и неведомыми  путями.
Вандейцы разрушили  все мосты, сняли колеса со всех повозок и телег и тем не
менее  находили  способ  передавать  друг   другу  необходимые   сведения  и
осведомлять  друг друга  обо  всем, что  происходило  окрест.  Сеть дозорных
постов, расставленных повсюду, передавала сведения из леса в лес, из деревни
в деревню, от мызы к мызе, от куста к кусту.
     Какой-нибудь безобидный мужлан, глуповато улыбаясь, брел по дороге,  но
в выдолбленной палке он нес депешу.
     Бывший  член   Учредительного  собрания  Боэтиду   снабжал   мятежников
республиканскими  пропусками  нового  образца, позволявшими беспрепятственно
передвигаться из одного конца Бретани в другой. На таком пропуске оставалось
лишь  поставить  свое  имя,  а  изменник  выкрал не  одну сотню пропусков. И
невозможно  было  изловить  ни  одного  вандейца.  "Тайны,  в  которые  были
посвящены более четырехсот тысяч человек, сохранялись свято", -- пишет Пюизэ
[Пюизэ, т. II, стр. 35].
     Казалось, что этот огромный четырехугольник, образованный на юге линией
Сабль-Туар,  на востоке  линией  Туар-Сомюр,  а  также рекой  Туэ, на севере
водами Луары и на западе берегом океана,  наделен единой нервной системой, и
толчок в  любой его точке  сотрясал одновременно весь организм.  В мгновение
ока новость  из  Нуармутье  долетала  до  Люсона, и  в  лагере  Луэ знали  в
подробностях то, что делается в лагере  Круа-Морино. Словно  птицы  помогали
переносить вести.  Седьмого мессидора III года  Гош писал:  "Можно подумать,
что у них есть телеграф".
     В этом крае были свои кланы, подобные шотландским кланам. Каждый приход
имел  своего  военачальника. В этой войне участвовал мой  родной отец,  и  я
вправе говорить о ней.


     V
     Их жизнь на войне

     Многие из них были вооружены только пиками. Однако имелись в изобилии и
добрые  охотничьи  карабины. Браконьеры Дубравы  и  контрабандисты  Лору  --
непревзойденные  стрелки. Странное  это было воинство -- ужасное и отважное.
Когда  прошел слух о наборе по декрету трехсоттысячного ополчения,  во  всех
приходах Вандеи  забили  в набат,  всполошив шестьсот деревень. Пожар мятежа
запылал со всех  концов сразу. Пуату и Анжу выступили в один  и тот же день.
Добавим, что первые  раскаты грозы  послышались в ландах Кербадер еще 8 июля
1792  года, за  месяц до  10 августа. Предшественником  Ларошжаклена и  Жана
Шуана был ныне  забытый Алэн Ределер.  Под  страхом  смертной казни роялисты
забирали в свои отряды  всех мужчин, способных  носить оружие, реквизировали
повозки, съестные припасы. В мгновение  ока Сапино  сформировал  отряд в три
тысячи солдат,  Катлино  набрал  десять тысяч человек,  Стоффле  -- двадцать
тысяч,  а Шаретт стал  хозяином  Нуармутье. Виконт  де Сепо  поднял  мятеж в
Верхнем Анжу,  шевалье де Дьези -- в Антр-Вилэн-э-Луар, Тристан-Отшельник --
в  Нижнем Мэне, цирюльник  Гастон --  в  городе Геменэ, а аббат Бернье -- по
всему  остальному краю. Впрочем, расшевелить эту массу не составляло особого
труда.    В   дарохранительницу   какого-нибудь   присягнувшего   республике
священника,  по местному  выражению "попа-клятвенника", сажали черного кота,
который внезапно  выскакивал  в  самый разгар обедни.  "Дьявол! Дьявол!"  --
кричали   крестьяне,   и  вся  округа   подымалась,   как  один  человек.  В
исповедальнях тлело пламя мятежа. Бретонское воинство было вооружено палками
длиной в  пятнадцать футов, так называемыми "жердинами", и это орудие, равно
пригодное в  бою и при отступлении, служило для неожиданных  атак на синих и
помогало  в головоломных прыжках  через рвы. В разгар самых жарких  схваток,
когда бретонские крестьяне с ожесточением рвались  на  республиканские каре,
стоило им  заметить поблизости часовенку или распятие,  как  они тут же,  на
поле боя,  преклоняли  колена и под свист  картечи читали  молитву; закончив
молиться, оставшиеся в живых вскакивали на ноги и устремлялись на врага. Они
славились умением  заряжать  на  ходу  ружья.  Их можно было  уверить  в чем
угодно;  священники  показывали  им  своего  собрата  по  ремеслу,  которому
предварительно  веревкой  стягивали докрасна шею,  и  объявляли собравшимся:
"Смотрите,  вот  он воскрес после  гильотинирования!"  Им  не  был  чужд дух
рыцарства: так, они с воинскими почестями похоронили Феска, республиканского
знаменосца, который был изрублен саблями, но не выпустил  из  рук  полкового
стяга. Они были остры на язык, про республиканских священников, вступивших в
брак,  они язвительно говорили:  "Сначала скуфью скинул,  а потом и  штаны".
Поначалу  они  боялись пушек,  а  потом  бросались  на  орудия  с  палками и
захватывали их.  Так они забрали великолепную бронзовую  пушку и назвали  ее
"Миссионер"; вслед за  "Миссионером" захватили  старинное  орудие, помнившее
еще религиозные войны, -- на нем были отлиты герб Ришелье и лик  девы Марии;
эту  пушку  они  прозвали "Мари-Жанна".  Когда  их выбили  из  Фонтенэ,  они
потеряли  и  "Мари-Жанну", при  защите  которой не дрогнув полегли  шестьсот
крестьян. Потом они  снова захватили  Фонтенэ,  именно с  целью отбить  свою
"Мари-Жанну", и  торжественно провезли  ее по  селениям, покрыв  знаменами с
королевскими  лилиями  и  цветочными  гирляндами,  причем  заставляли   всех
встречных женщин лобзать пушку. Но двух  пушек было  маловато.  "Мари-Жанну"
взял себе Стоффле; тогда снедаемый завистью Катлино выступил  из Пэн-ан-Мож,
атаковал Жаллэ  и захватил  третье  орудие; Форэ атаковал Сен-Флорэн  и взял
четвертое. Два других  вожака, Шуп  и  Сен-Поль,  поступили  проще:  дубовые
бревна   обрядили   под  стволы  пушек,   понаделали  чучел,  долженствующих
изображать орудийную прислугу, и с  этой-то  артиллерией, над которой весело
потешались сами, обратили  в бегство синих  под  Марейлем. То была их лучшая
пора.  Позднее,  когда  Шальбо  разбил наголову  Ламарсоньера,  крестьянские
батальоны  позорно  бежали,  оставив  на  поле боя  тридцать  два английских
орудия.  В  те  времена Англия выплачивала  французским  принцам  субсидию и
посылала "определенное содержание его высочеству, --  как  писал 10 мая 1794
года  некий Нансиа,  --  ибо  господина Питта  уверили,  что  этого  требуют
приличия". Мелине в донесении от 31 марта сообщает: "Мятежники идут в  бой с
криком:  "Да здравствуют  англичане!" Крестьяне задерживались там, где могли
пограбить.  Святоши  превратились в воров.  И  дикарь не  без порока.  Играя
именно на этой его слабой струнке, его приобщают к  цивилизации. Пюизэ пишет
во II томе  на  странице 187: "Я несколько  раз спасал Плелан от грабежа". И
дальше, на странице 434, он объясняет,  почему  обошел  стороной Монфор:  "Я
нарочно  пошел в обход, чтобы  не  допустить разграбления якобинских жилищ".
Мятежники обобрали  Шолле;  они  обчистили  Шаллан. Так  как  им не  удалось
поживиться в Гранвиле, они обрушились  на Виль-Дье. Крестьян,  примкнувших к
синим,  они обзывали "якобинским отребьем" и уничтожали их в первую очередь.
Они  любили  бой, как солдаты,  и обожали  убийство,  как разбойники.  Они с
удовольствием  расстреливали  буржуа,  этих,  по их  выражению,  "брюхачей";
"разговелись  мы",  --  говорили они  в таких случаях.  В  Фонтенэ  один  из
священников,  кюре Барботэн,  зарубил саблей старика.  В Сен-Жермен-сюр-Илль
[Пюизэ,  т.  II,  стр.   35]  какой-то  вандейский  командир,  дворянин   по
происхождению, застрелил из ружья прокурора Коммуны и взял себе  его часы. В
Машкуле республиканцев уничтожали систематически по тридцати  человек в день
-- избиение  продолжалось целых  пять  недель;  каждая  партия  из  тридцати
человек  называлась  "цепочкой". Такую цепочку ставили у края вырытой могилы
-- спиной  к яме -- и расстреливали; нередко республиканцы  падали в яму еще
живыми,  но  их засыпали  землей.  Впрочем, мы  сами  еще недавно  наблюдали
подобные нравы.  Жуберу, главе округа, отпилили  кисти  обеих рук. На синих,
попавших в плен, надевали наручники, впивавшиеся в тело и выкованные нарочно
для такой цели. Убивали  республиканцев на площади при  всем  народе  и  под
звуки охотничьих рогов.  Шаретт, который  подписывался:  "Братство;  Кавалер
Шаретт" -- и повязывал голову, наподобие Марата, носовым платком, делая узел
спереди, над  бровями,  сжег город  Порник со всеми жителями,  заперев  их в
домах.  Правда, и Каррье не миловал вандейцев. На  террор отвечали террором.
Бретонский  мятежник  обликом своим напоминал греческого повстанца: короткая
куртка,  ружье  на  перевязи, гетры,  широкие  штаны;  бретонский  "молодец"
походил  на клефта. Анри де  Ларошжаклен,  имея от роду  двадцать  один год,
отправился на войну с палкой в руке и парой пистолетов за поясом. Вандейская
армия  насчитывала  сто пятьдесят четыре  дивизии. Они проводили  регулярные
осады городов,  в  течение трех дней они держали  в осаде  Брессюир.  Десять
тысяч крестьян в страстную пятницу  бомбардировали  город Сабль раскаленными
ядрами.  Как-то  раз  они ухитрились за  один день  разгромить  четырнадцать
республиканских  лагерей между  Монтинье и  Курбвейлем. В  Тюаре можно  было
слышать следующий блистательный диалог между Ларошжакленом и каким-то парнем
-- оба стояли под стенами города: "Шарль!" -- "Здесь". -- "Подставь плечи, я
попробую  взобраться".  --  "Подставил".  --  "Дай  твое ружье".  --  "Дал".
Ларошжаклен  взобрался  на стену, спрыгнул  вниз,  и мятежники  овладели без
помощи осадных лестниц башнями, которые  безуспешно  осаждал  сам Дюгесклен.
Пуля  им  была  дороже червонца. Они плакали горючими  слезами, когда  вдали
скрывалась колокольня  родного села. Бегство  от неприятеля  считалось самым
обыденным делом; в таких случаях их вожак  командовал: "Башмаки долой, ружья
не бросать!"  Когда нехватало зарядов, они,  прочитав молитву,  отправлялись
добывать порох из  запасов  республиканских армий; позднее д'Эльбе обращался
за  порохом  и   пулями  к   англичанам.  Когда  синие  наседали,   вандейцы
перетаскивали своих раненых в высокую  рожь или  в заросли  папоротника и по
окончании схватки уносили  с собой. Военной формы у  них не имелось.  Одежда
постепенно приходила в ветхость. Мужики и  дворяне носили  первое попавшееся
тряпье, -- так  Роже  Мулинье  щеголял  в  тюрбане  и доломане,  которые  он
прихватил  из  театральной  костюмерной  в  городе  Флеш; шевалье де Бовилье
накидывал на плечи прокурорскую  мантию, а поверх шерстяного колпака надевал
дамскую  шляпку.  Зато  каждый  носил  белую  перевязь  и  белый  пояс; чины
различались по цвету бантов, Стоффле ходил с  красным бантом, Ларошжаклен  с
черным;  Вимпфен,  наполовину  жирондист,  впрочем  ни  разу  не  покидавший
пределов Нормандии, разгуливал с нарукавной повязкой. В рядах вандейцев были
и  женщины  --  например,  госпожа  де Лескюр,  позже  ставшая  госпожой  де
Ларошжаклен; Тереза де Мольен, любовница де Ларуари, которая  сожгла  список
главарей приходов; юная красавица госпожа де Ларошфуко, которая, выхватив из
ножен саблю, вместе  с крестьянами пошла на штурм башни замка Пюи-Руссо,  и,
наконец, знаменитая  Антуанетта  Адамс,  прозванная  "Кавалер Адамс",  столь
прославившаяся  своей  отвагой,  что,  когда она  попалась  в руки синим, ее
расстреляли, из  уважения к  ее воинской  доблести,  стоя.  Эти  легендарные
времена не  знали  снисхождения. Иные люди превращались в  бесноватых. Та же
госпожа Лескюр нарочно пускала в галоп своего коня  по телам республиканцев,
павших  в  бою;  по мертвецам --  утверждает  она;  возможно, и по живым, по
раненым -- скажем мы. Мужчины, случалось,  изменяли общему делу,  женщины --
никогда.  Мадмуазель Флери  из  Французского театра  перешла  от  Ларуари  к
Марату, но перешла  послушная  велению  сердца. Военачальники  иной раз были
такими  же грамотеями, как  и  их солдаты, --  например, господин Сапино, не
особенно  ладивший  с  орфографией, писал:  "На  нашей  стороне  имеитца..."
Вандейские  вожаки ненавидели друг друга;  орудовавшие в болотистых  низинах
орали:  "Долой  разбойников  из горных  мест!"  Кавалерия  у вандейцев  была
малочисленная, да и  сформировать кавалерийские части стоило немалого труда;
Пюизэ пишет: "Крестьянин с легкой душой отдает мне двух сыновей, но, попроси
я у  него одну лошаденку, он  сразу помрачнеет". Вилы,  косы, старые и новые
ружья,  браконьерские ножи, вертела, дубинки обыкновенные и дубинки  с шипом
на конце  --  вот  их вооружение;  кое-кто  носил  крест, сделанный  из двух
перекрещенных  человеческих  костей.  На  врага  они  бросались  с  громкими
криками, возникали сразу отовсюду, выбегали из чащи леса, из-за холма, из-за
кучи хвороста,  из-за  дорожного  откоса,  рассыпались полукругом,  убивали,
истребляли,  разили  и исчезали. Проходя  через республиканский  город,  они
срубали дерево  Свободы,  сжигали  его  и плясали вокруг  костра. У них были
повадки  ночных  хищников.   Правило  вандейца  --  нападать  внезапно.  Они
проделывали  по пятнадцати  лье  без малейшего шума, даже не  примяв на пути
травинки.  Вечером  предводители, сойдясь на военный совет, определяли место
завтрашнего нападения  на  республиканские  посты;  вандейцы тут же заряжали
карабины,  потом,  пробормотав молитву,  снимали деревянные  сабо и  длинной
вереницей шли через  лес, шагая босыми  ногами по  вереску и  мху, и  из-под
шатра сплетенных ветвей  не доносилось ни звука, ни слова, ни вздоха. Так  в
темноте осторожно крадется кошка.


     VI
     Душа земли вселяется в человека

     Мятежная  Вандея насчитывала (по самому скромному счету) пятьсот  тысяч
человек -- мужчин, женщин и детей. Полмиллиона бойцов --такую цифру называет
Тюффен де Ларуари.
     Федералисты  помогали  ей; сообщницей  Вандеи  была  Жиронда. Ла  Лозер
направил  в   Дубраву  тридцать  тысяч  человек.  Для   совместных  действий
объединились восемь департаментов -- пять в Бретани и три в Нормандии. Город
Эвре, побратавшийся с Каном, был представлен в  лагере мятежников Шомоном --
своим мэром и Гардемба -- своим нотаблем. Бюзо, Горса и Барбару  --  в Кане,
Бриссо --  в Мулене,  Шассан -- в  Лионе, Рабо-Сент-Этьен -- в Ниме, Мейян и
Дюшатель -- в Бретани, все они дружно раздували пламя мятежа.
     Было две  Вандеи: большая Вандея, которая вела лесную  войну,  и Вандея
малая,  которая  воевала  по  кустарникам; именно  этот  оттенок  и отличает
Шаретта от Жана Шуана. Малая Вандея действовала в простоте душевной, большая
прогнила  насквозь; малая все же  была лучше. Шаретт получил  титул маркиза,
чин генерал-лейтенанта королевских войск и большой крест Святого Людовика, а
Жан Шуан как был, так и остался  Жаном Шуаном.  Шаретт  сродни  бандиту, Жан
Шуан -- рыцарю.
     А такие вожаки, как Боншан, Лескюр,  Ларошжаклен  -- люди большой души,
--  просто-напросто  заблуждались.  Создание  "великой  католической  армии"
оказалось  нелепостью;  она  была обречена на неудачу. Можно  ли представить
себе мятежный крестьянский шквал в качестве силы, атакующей Париж,  коалицию
деревенщины,  осаждающую  Пантеон,  гнусавый  хор  рождественских  псалмов и
песнопений, заглушающий звуки марсельезы, гвардию разума, растоптанную ордой
деревянных башмаков. Под  Мансом и Савенэ это безумие получило по  заслугам.
Вандея запнулась о Луару. Она могла все, но не  могла  перешагнуть через эту
преграду.  В  гражданской  войне  завоевания  опасны.  Переход  через   Рейн
довершает славу  Цезаря  и множит  триумфы  Наполеона, переход  через  Луару
убивает Ларошжаклена.
     Истинная  Вандея --  это Вандея  в  пределах  своего  дома;  здесь  она
неуязвима,   более   того   --  неуловима.  Вандеец   у  себя  в  Вандее  --
контрабандист,  землепашец,  солдат,   погонщик  волов,  пастух,  браконьер,
франтирер, гуртоправ, звонарь, крестьянин, шпион,  убийца,  пономарь, лесной
зверь...
     Ларошжаклен только Ахилл, Жан Шуан -- Протей.
     Вандея  потерпела  неудачу.  Многие  восстания  увенчивались   успехом,
примером  тому  может служить  Швейцария. Но между мятежником-горцем,  каким
являлся швейцарец, и лесным мятежником-вандейцем есть  существенная разница:
подчиняясь роковому воздействию природной среды, первый  борется за  идеалы,
второй  --  за предрассудки. Один парит,  другой  ползает. Один сражается за
всех  людей, другой  за  свое безлюдье; один хочет жить свободно,  другой --
отгораживается  от  мира; один защищает  человеческую общину, другой -- свой
приход.  "Общины!  Общины!" --  кричали герои Мора.  Один привык  переходить
через  бездны,  другой  --  через  рытвины.  Один --  дитя  горных пенящихся
потоков,  другой -- стоячих болот, откуда крадется лихорадка; у  одного  над
головой  лазурь, у другого  --  сплетение ветвей;  один  царит на  вершинах,
другой хоронится в тени.
     А вершина и низина по-разному воспитывают человека.
     Гора -- это цитадель, лес -- это  засада; гора вдохновляет  на отважные
подвиги, лес -- на коварные поступки. Недаром  древние греки  поселили своих
богов на  вершины  гор,  а  сатиров в  лесную  чащу. Сатир  --  это  дикарь,
получеловек,  полузверь. В свободных странах есть Апеннины,  Альпы, Пиренеи,
Олимп.  Парнас   --  это  гора,  гора  Монблан  была  гигантским  соратником
Вильгельма  Телля; в поэмах  Индии, пронизанных  духом  победоносной  борьбы
разума  с  темными силами, сквозь это  борение  проступает силуэт  Гималаев.
Символ Греции,  Испании, Италии, Гельвеции -- гора; символ Кимерии, Германии
или Бретани -- лес. А лес -- он варвар.
     Не  раз  характер  местности подсказывал человеку  многие его поступки.
Природа чаще, чем полагают, бывает соучастницей наших деяний. Вглядываясь  в
хмурый  пейзаж,  хочется  порой   оправдать  человека  и  обвинить  природу,
исподтишка подстрекающую здесь на все дурное;  пустыня  подчас может оказать
пагубное  воздействие  на человеческую  совесть, особенно  совесть  человека
непросвещенного; совесть  может быть гигантом,  и тогда появляются  Сократ и
Иисус;  она  может   быть  карликом  --  тогда  появляются  Атрей  и   Иуда.
Совесть-карлик легко превращается  в пресмыкающееся; не дай ей бог попасть в
мрачные  дебри, в  объятия  колючек и терний,  в болота, гниющие под навесом
ветвей; здесь она открыта  всем дурным и таинственным внушениям.  Оптический
обман,  непонятные миражи, нечистое место,  зловещий  час  суток, навевающий
тревогу,  --  все это повергает  человека  в  полумистический,  полуживотный
страх,  из  коего  в мирные  дни рождаются  суеверия, а в грозную годину  --
зверская  жестокость. Галлюцинация своим  факелом освещает  путь убийству. В
разбое есть что-то хмельное. В чудесах природы  скрыт  двойной смысл  -- она
восхищает  взор  истинно  просвещенных людей  и  ослепляет душу  дикаря. Для
человека невежественного пустыня  населена призраками, ночной мрак усиливает
мрак ума,  и  в  душе  человека  разверзаются  бездны.  Какая-нибудь  скала,
какой-нибудь  овраг, какая-нибудь лесная  поросль,  игра света и тени  между
деревьев  --  все это может толкнуть на  дикий и жестокий посту