и, умирая, проголосовал за сохранение
жизни, чем вызвал смех Марата;  зрители искали взглядом депутата (история не
сохранила  его имени),  который,  утомившись заседанием, длившимся  тридцать
семь часов  подряд,  заснул  на скамье, и,  когда  пристав разбудил  его для
подачи  голоса, он с  трудом приоткрыл глаза, крикнул: "Смерть!" --  и снова
уснул.
     Когда  Конвент  выносил  смертный  приговор  Людовику  XVI,  Робеспьеру
оставалось жить восемнадцать месяцев,  Дантону -- пятнадцать месяцев, Верньо
-- девять месяцев, Марату -- пять месяцев и три недели, Лепеллетье Сен-Фаршо
-- один день. Как коротко и страшно дыхание человеческих уст.


        "VIII"

     Народ глядел на Конвент через свое собственное открытое окно -- трибуны
для публики, но  когда  это окно оказывалось  слишком  узким,  он распахивал
дверь, и  в  зал вливалась улица. Такие вторжения толпы в сенат  --  одна из
самых  примечательных  минут  истории.  Обычно  народ  врывался  в Конвент с
дружелюбными намерениями. Курульное кресло браталось с уличным перекрестком.
Но дружелюбие народа,  который в один прекрасный день  в течение  трех часов
захватил: сорок  тысяч  карабинов и пушки, стоявшие  у  Дома  инвалидов,  --
дружелюбие  такого  народа  чревато  угрозами.  Каждую  минуту  какое-нибудь
шествие  прерывало  ход  заседания  --   являлись   делегации  с  петициями,
подношениями,  адресами. То  женщины  Сент-Антуанского предместья  подносили
членам Конвента почетную  пику.  То англичане предлагали двадцать тысяч  пар
сапог,  чтобы обуть наших босых солдат.  "Гражданин  Арну, --  писала газета
"Монитер",  --  обиньянский   кюре,  командир  Дромского  батальона,  просит
отправить его на границу, а также сохранить за ним его приход". То врывались
делегаты секций  и  приносили  на  носилках церковную  утварь: блюда,  чаши,
дискосы, ковчежцы, золото и серебро -- дар родине  от толпы оборванцев, -- и
в награду  просили только одного  --  разрешения  сплясать карманьолу  перед
Конвентом. Шенар, Нарбонн и Вальер приходили сюда спеть свои куплеты в честь
Горы. Секция Монблан торжественно вручала Конвенту бюст Лепеллетье; какая-то
женщина  надела  красный  колпак  на  голову  председателя, который  тут  же
расцеловал    дарительницу;    "гражданки    секции    Майль"    забрасывали
"законодателей"  цветами;  "воспитанницы  родины"   с  оркестром   во  главе
приходили поблагодарить  Конвент  за  то, что  он "подготовил  благоденствие
века"; женщины  из  секции  Французской  гвардии подносили  депутатам  розы;
женщины  из  секции Елисейских полей  подносили депутатам венки  из  дубовых
листьев; женщины  из секции Тампль  давали клятву в том, что "каждая из  них
свяжет свою судьбу лишь с истинным республиканцем";  секция Мольера подарила
Конвенту медаль  с изображением Франклина,  которую  особым  декретом решено
было  подвесить к венцу, украшавшему чело статуи Свободы; подкидыши,  отныне
именовавшиеся   "детьми   республики",   дефилировали   перед   Конвентом  в
национальных мундирчиках; заглядывали в  Конвент и молодые девушки из секции
"Девяносто второго года", все в  длинных белых одеяниях, и на следующий день
"Монитер" в таких тонах описывал это событие: "Председатель получил букет из
невинных  ручек  юной красавицы".  Ораторы приветствовали  толпу, а иногда и
льстили  ей;  они   говорили  народу:  "Ты  безупречен,  ты  непогрешим,  ты
божество", а народ, как ребенок, любит сладкое.  Иногда сам мятеж врывался в
двери Конвента  и выходил  оттуда умиротворенный, -- так  Рона вливает  свои
илистые воды в Женевское озеро и выливается оттуда лазурью.
     Впрочем, иной раз  не все обходилось так мирно, и Анрио в таких случаях
приказывал  ставить  у  входа в  Тюильрийский  дворец  жаровни,  на  которых
накаливали пушечные ядра.


        "IX"

     Очищая  революцию,  Конвент  одновременно  выковывал  цивилизацию.  Да,
очистительное горнило, но также и горн. В том самом котле, где кипел террор,
сгущалось  также  бродило прогресса. Сквозь хаос мрака, сквозь стремительный
бег  туч  пробивались мощные  лучи  света,  равные  силой  извечным  законам
природы.  Лучи, и поныне  освещающие горизонт, сияли и будут  сиять во  веки
веков  на небосводе народов, и  один  такой  луч  зовется справедливостью, а
другие  --   терпимостью,   добром,   разумом,  истиной,   любовью.  Конвент
провозгласил   аксиому:  "Свобода  одного  гражданина  кончается   там,  где
начинается  свобода другого";  в  одной  этой фразе  заключены  все  условия
совместного   существования  людей.  Конвент  объявил   священной  бедность;
священным  он объявил  убожество,  взяв на  попечение  государства слепца  и
глухонемого;  он освятил материнство,  поддерживая и утешая девушку-мать; он
освятил  детство,  усыновляя  сирот  и дав им в  матери  родину;  он освятил
справедливость, оправдывая  по суду и вознаграждая оклеветанного. Он бичевал
торговлю  неграми;  он  упразднил   рабство.  Он   провозгласил  гражданскую
солидарность.   Он   декретировал   бесплатное   обучение.   Он   упорядочил
национальное образование,  учредив в  Париже Нормальную  школу,  центральные
школы в крупных провинциальных городах и начальные школы в сельских общинах.
Он открывал консерватории и музеи. Он  издал декрет, которым устанавливалось
единство кодекса  законов для  всей  страны,  единство мер  и весов и единое
исчисление по десятичной системе. Он навел порядок в финансах государства, и
на  смену долгого  банкротства монархии  пришел  общественный кредит. Он дал
населению  телеграфную связь, неимущей старости  --  бесплатные  богадельни,
недужным   --  больницы,   очистив   их  от  вековой  заразы,  учащимся   --
Политехническую  школу,  науке  --  Бюро  долгот,  человеческому  разуму  --
Академию.  Не  теряя   своих  национальных  черт,  он  в  то  же  время  был
межнационален.  Из  одиннадцати  тысяч  двухсот  десяти  декретов,  изданных
Конвентом, лишь одна треть касалась непосредственно вопросов политики, а две
трети   --  вопросов   общего  блага.  Он  провозгласил   всеобщие   правила
нравственности  основой  общества  и  голос совести  --  основой  закона.  И
освобождая  раба,  провозглашая  братство,   поощряя  человечность,   врачуя
искалеченное  человеческое  сознание,  превращая  тяжкий  закон  о  труде  в
благодетельное  право на труд,  упрочивая национальное  богатство,  опекая и
просвещая детство,  развивая  искусства и  науки, неся свет на все  вершины,
помогая  во  всех бедах,  распространяя  свои принципы, предпринимая все эти
труды, Конвент  действовал, терзаемый изнутри  страшной гидрой -- Вандеей  и
слыша над своим ухом грозное рычание тигров -- коалиции монархов.


        "X"

     Необозримое поле  действия.  Представители  всех  пород:  человеческой,
нечеловеческой   и   сверхчеловеческой.   Невиданное   в   истории   скопище
противоположностей:  Гильотен,  сторонившийся  Давида,  Базир,  оскорбляющий
Шабо,  Гюадэ,  высмеивающий Сен-Жюста, Верньо,  презирающий  Дантона,  Луве,
нападающий  на Робеспьера,  Бюзо,  разоблачающий  Филиппа  Эгалитэ,  Шамбон,
бичующий  Паша,  и все  они  ненавидели  Марата.  А сколько  еще имен мы  не
назвали,  хотя  и следовало бы их назвать. Армонвиль, по  прозвищу  "Красный
Колпак", ибо на  каждом заседании он появлялся  в  фригийском  колпаке, друг
Робеспьера,  требовавший,  чтобы  равновесия  ради  "вслед за  Людовиком XVI
гильотинировали  Робеспьера"; Масье,  приятель и двойник добряка  Ламуретта,
епископа, который  прославил  свое имя лишь тем,  что  оно так  мило  сердцу
влюбленных;  Легарди из Морбигана, клеймивший бретонских священников; Барер,
сторонник  любого   большинства,  председательствовавший  в  день  суда  над
Людовиком  XVI  и ставший для Памелы тем, чем  был  Луве для Лодоиски; Дону,
член  Оратории,  заявивший:  "Главное  --  выиграть   время";  Дюбуа-Крансэ,
доверенный Марата; маркиз  де  Шатонеф,  Лакло,  Эро  де Сешель, отступивший
перед   Анрио,   когда  тот  скомандовал:   "Канониры,  к  пушкам";  Жюльен,
сравнивавший Гору с Фермопилами; Гамон,  который требовал,  чтобы для женщин
выделили особую  трибуну; Лалуа, предложивший на заседании  Конвента почтить
епископа Гобеля, который,  явившись в Конвент, скинул митру и  надел красный
колпак; Леконт, воскликнувший:  "А ну, попы,  торопитесь в расстриги"; Феро,
перед  отрубленной  головой  коего  склонился  Буасси  д'Англа и  тем  задал
историкам  неразрешимый  вопрос:  склонился  ли  он,  Буасси д'Англа,  перед
головой, то есть перед жертвой, или же перед  пикой, то есть перед убийцами?
Два брата Дюпра -- один монтаньяр, другой жирондист, ненавидевшие друг друга
столь же яростно, как братья Шенье.
     С этой трибуны произносились кружившие голову бурные речи, и иной раз в
них без ведома самого оратора звучал вещий глас революций,  и  не успевал он
еще  отзвучать,  как  вдруг  события  проникались  людским  недовольством  и
людскими  страстями, будто их  слух  был  оскорблен этими речами;  все,  что
происходило,  являлось как  бы  гневным откликом на то, что  говорилось,  и,
точно  их подстегнуло  слово человека, разражались одна  за  другой страшные
катастрофы.  Так  иной  раз  крик  путника  вызывает  в  горах  обвал.  Одно
неосторожное  слово  может привести  к  бедствию. Если бы слово  это не было
произнесено,  ничего бы не произошло. Кажется  подчас, что  можно рассердить
события.
     Именно так,  из-за случайно оброненного оратором и не  понятого другими
слова, скатилась на плахе голова принцессы Елизаветы.
     Невоздержанность на язык была в обычае Конвента.
     Во  время  жарких  споров  угрозы  носились  в  воздухе, словно горящие
головни  на  пожаре. Петион: "Робеспьер,  ближе  к делу". Робеспьер: "...Все
дело  в  вас,  Петион.  Не  беспокойтесь,  я  перейду к  делу,  и  тогда вам
несдобровать".  Чей-то голос:  "Смерть  Марату!" Марат:  "В тот день,  когда
умрет  Марат, не станет  более  Парижа, а когда  погибнет Париж, погибнет  и
Республика".  Билло-Варенн  (подымается  с   места):  "Мы  желаем..."  Барер
(прерывая  его):  "Уж  слишком  ты  по-королевски  заговорил..."  Как-то  на
заседании Филиппо сказал: "...Один из депутатов обнажил против меня  шпагу".
Одуэн: "Председатель, призовите к порядку убийцу". Председатель: "Все в свое
время". Панис:  "Тогда, председатель, я  призываю  к  порядку  вас". Нередко
стены Конвента сотрясал громовый смех. Лекуантр: "Кюре из Шан-де-Бу приносит
жалобу  на своего епископа Фоше,  что тот запрещает  ему  жениться".  Чей-то
голос:  "Никак  не  пойму, почему  Фоше, у которого  двадцать  любовниц,  не
желает, чтобы у другого была одна-единственная жена". Второй голос: "Ничего,
поп, не робей, бери себе жену".  Публика с трибун вмешивалась во все споры и
разговоры.  Она  обращалась  к  членам Собрания без чинов,  на  "ты". Как-то
депутат Рюан выходит на трибуну. А славился он тем, что  одна ягодица у него
была  заметно пухлее другой.  Кто-то  из  публики крикнул: "Эй, повернись-ка
толстой  стороной к правым скамьям, потому что твоя, извините  за выражение,
"щека"  совсем  в  духе  Давида".  Такие вольности усвоил  народ в отношении
Конвента. Впрочем, как-то во время чересчур бурного заседания 11 апреля 1793
года председатель велел арестовать одного из нарушителей порядка.
     Однажды, по  свидетельству старика Буонаротти, Робеспьер  взял  слово и
говорил  два часа подряд,  не  отрывая глаз  от  Дантона,  -- он  то смотрел
пристально, что не предвещало ничего доброго, то скользил по нему рассеянным
взглядом, что было еще хуже. Наконец, он  начал громить Дантона  и  закончил
свою  речь негодующими,  зловещими словами:  "Мы  знаем,  где интриганы,  мы
знаем, где взяточники и развратники,  мы знаем, где изменники. Они здесь, на
этом собрании. Они слышат нас, мы видим их, мы не спускаем с них глаз. Пусть
поглядят они  наверх, -- над их головой висит меч закона. Пусть заглянут они
в свою душу, -- в их душе гнездится подлость. Так пусть же они поберегутся!"
Когда Робеспьер  кончил, Дантон,  который сидел в небрежной позе, запрокинув
голову, глядя в потолок полузакрытыми глазами и охватив рукой спинку скамьи,
затянул вдруг песенку:

     Сносить Русселя речь нет мочи!
     И самая короткая должна бы быть короче.

     На  оскорбления  отвечали оскорблениями:  "Заговорщик!  --  Убийца!  --
Мошенник!  --   Мятежник!   --   Умеренный!"   Слова   взаимного   обличения
произносились  под бюстом Брута. Поток восклицаний, проклятий, бранных слов.
Дуэль  гневных   взглядов.  Рука  сжималась  в  кулак,  грозила  пистолетом,
выхватывала из  ножен кинжал. Пламя страстей перекидывалось на трибуны. Иные
говорили  так,  будто  над  ними   уже  навис  нож  гильотины.  В  полумраке
обозначалась волнообразная линия  голов,  испуганных и страшных. Монтаньяры,
жирондисты,  фельяны,   модерантисты,  террористы,  якобинцы,  кордельеры  и
восемнадцать иереев-цареубийц.
     Таковы были эти люди! Словно клубы дыма, которыми играет ветер.


        "XI"

     Пусть эти умы были добычей ветра.
     Но то был ветер-чудодей.
     Быть членом Конвента значило быть  волною океана. И это было верно даже
в отношении  самых великих. Первый толчок давался  сверху.  В  Конвенте жила
воля, которая была волей всех и не была ничьей волей в частности. Этой волей
была  идея,  идея неукротимая и необъятно огромная, которая, как дуновение с
небес, проносилась в  этом мраке.  Мы зовем  ее  Революцией. Когда  эта идея
вскипала подобно  волне,  она сшибала  одних и  возносила других; вот  этого
уносит вглубь моря пенящийся вал, вот того разбивает о подводные камни. Идея
эта знала выбранный ею путь, она  сама прозревала свои  бездны.  Приписывать
революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн.
     Революция есть дело Неведомого. Можете называть это дело прекрасным или
плохим,  в  зависимости  от того,  чаете  ли вы грядущего,  или  влечетесь к
прошлому, но  не  отторгайте  ее  от  ее  творца.  На  первый  взгляд  может
показаться,  что она -- совместное творение  великих событий и великих умов,
на  деле  же  она  лишь   равнодействующая  событий.  События  транжирят,  а
расплачиваются люди. События диктуют, а люди лишь скрепляют написанное своей
подписью. 14 июля скрепил своей подписью  Камилл Демулен, 10 августа скрепил
своей  подписью Дантон, 2 сентября скрепил своей подписью Марат, 21 сентября
скрепил своей подписью  Грегуар, 21 января скрепил своей подписью Робеспьер;
но  Демулен,  Дантон,  Марат,  Грегуар  и   Робеспьер  лишь  писцы  Истории.
Могущественный  и зловещий  сочинитель  этих незабываемых строк имеет имя, и
имя это бог, а личина его Рок. Робеспьер верил в бога, что и не удивительно.
     Революция  есть по сути дела одна из  форм того  имманентного  явления,
которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью.
     И перед лицом этого  загадочного переплетения благодеяний и мук История
настойчиво задает вопрос: Почему?
     Потому -- ответит тот,  кто ничего не знает, и таков же ответ того, кто
знает все.
     Наблюдая  эти  стихийные  катастрофы,  которые  разрушают  и  обновляют
цивилизацию, не  следует  слишком опрометчиво судить о делах второстепенных.
Хулить или превозносить людей за результат их действий -- это все равно, что
хулить или превозносить слагаемые за то, что получилась  та или иная  сумма.
То, чему положено свершиться,-- свершится, то,  что  должно  разразиться, --
разразится.   Но  извечно  безоблачная  синева  тверди  не  страшится  таких
ураганов.  Над  революциями, как  звездное небо над грозами,  сияют Истина и
Справедливость.


        "XII"

     Таков  был этот  Конвент, к которому приложима своя особая  мера,  этот
воинский стан человечества, атакуемый всеми темными силами, сторожевой огонь
осажденной армии  идей,  великий бивуак умов, раскинувшийся  на краю бездны.
Ничто в истории несравнимо с  этим собранием людей:  оно  -- сенат  и чернь,
конклав и улица, ареопаг и площадь, верховный суд и подсудимый.
     Конвент склонялся  под  ветром,  но ветер этот  исходил от тысячеустого
дыхания народа и был дыханием божьим.
     И ныне, после восьмидесяти лет, всякий  раз, когда  перед человеком, --
историк ли он, или философ, --  встанет вдруг образ  Конвента, человек  этот
бросает  все  и  застывает  в  раздумье. Нельзя взирать рассеянным  оком  на
великое шествие теней.


     XIII
     Марат за кулисами

     На следующий день, после  свидания на Павлиньей улице, Марат, как он  и
объявил накануне Симонне Эврар, отправился в Конвент.
     Среди членов  Конвента имелся  некий маркиз  Луи  де  Монто,  страстный
приверженец  Марата; именно он  поднес Собранию десятичные  часы, увенчанные
бюстом своего кумира.
     В ту самую минуту, когда Марат входил в здание Конвента, Шабо подошел к
Монто.
     -- Эй, бывший, -- начал он.
     Монто поднял глаза.
     -- Почему ты величаешь меня бывшим?
     -- Потому что ты бывший.
     -- Я бывший?
     -- Да, ты, ты ведь был маркизом.
     -- Никогда не был.
     -- Рассказывай!
     -- Мой отец был простой солдат, а дед был ткачом.
     -- Ну, завел шарманку, Монто!
     -- Меня вовсе и не зовут Монто.
     -- А как же тебя зовут?
     -- Меня зовут Марибон.
     -- Хотя бы и Марибон, -- сказал Шабо, -- мне-то что за дело?
     И прошипел сквозь зубы:
     -- Куда только все маркизы подевались?
     Марат остановился в левом коридоре и молча смотрел на Монто и Шабо.
     Всякий раз, когда Марат  появлялся в Конвенте, по залу  проходил шопот,
но шопот отдаленный. Вокруг него  все молчало. Марат даже  не замечал этого.
Он презирал "квакуш из болота".
     Скамьи, стоявшие внизу, скрадывал полумрак, и сидевшие  там в ряд Компе
из Уазы, Прюнель, Виллар, епископ,  впоследствии ставший  членом Французской
академии, Бутру, Пти, Плэшар, Боне, Тибодо, Вальдрюш бесцеремонно показывали
на Марата пальцем.
     -- Смотрите-ка -- Марат!
     -- Разве он не болен?
     -- Как видно, болен, -- явился в халате.
     -- Как так в халате?
     -- Да в халате же, говорю.
     -- Слишком уж много себе разрешает.
     -- Смеет в таком виде являться в Конвент!
     -- Что ж удивительного,  ведь приходил он сюда в лавровом венке, почему
бы не прийти в халате?
     -- Медный лоб, да и зубы словно покрыты окисью меди.
     -- А халат-то, глядите, новый.
     -- Из какой материи?
     -- Из репса.
     -- В полоску.
     -- Посмотрите лучше, какие отвороты!
     -- Из меха.
     -- Тигрового?
     -- Нет, горностаевого.
     -- Ну, горностай-то поддельный.
     -- Да на нем чулки!
     -- Странно, как это он в чулках!
     -- И туфли с пряжками.
     -- Серебряными.
     -- Ого, что-то скажут на это деревянные сабо нашего Камбуласа!
     На других скамьях делали вид, что вообще не замечают Марата. Говорили о
посторонних предметах. Сантона подошел к Дюссо.
     -- Дюссо, вы знаете?
     -- Кого знаю?
     -- Бывшего графа де Бриенн.
     -- Которого посадили в тюрьму Форс вместе с бывшим герцогом Вильруа?
     -- Да.
     -- Обоих знавал в свое время. А что?
     --  Они  до того  перетрусили, что  за  версту  раскланивались,  завидя
красный  колпак тюремного надзирателя,  а  как-то даже отказались  играть  в
пикет, потому что им подали карты с королями и дамами.
     -- Ну и что?
     -- Вчера гильотинировали.
     -- Обоих?
     -- Обоих.
     -- А как они держались в тюрьме?
     -- Как трусы.
     -- А на эшафоте?
     -- Как храбрецы.
     И Дюссо добавил:
     -- Да, умирать, видно, легче, чем жить.
     Барер между тем зачитывал донесение, касающееся положения дел в Вандее.
Девятьсот человек выступили из Морбигана, имея полевые орудия, и отправились
на выручку  Нанта. Редон  под угрозой сдачи  --  крестьяне наседают.  Пэмбеф
атакован. Перед Мендрэном крейсировала эскадра, чтобы помешать высадке. Весь
левый берег Луары от Энгранда до Мора ощетинился роялистскими батареями. Три
тыс