Несколько мгновений  он задумчиво  стоял на подоконнике,  словно  ждал,
чтобы  огонь  сказал  свое последнее  слово.  Потом, не торопясь, перешагнул
через подоконник и, не оборачиваясь, медленно и  величаво,  прямой  и словно
застывший, стал  спускаться по лестнице спиной к  бушующему  пламени,  среди
общего  молчания,  торжественно,  как  призрак.  Те, кто  еще замешкались на
лестнице, быстро скатывались вниз, все почувствовали трепет и расступались в
священном  ужасе  перед   этим  человеком,  будто  перед  сверхъестественным
видением. А он тем временем  горделиво спускался в  подстерегавший его мрак;
они отступали,  а он приближался  к ним;  ничто не дрогнуло  в его  бледном,
словно из мрамора изваянном лице; в его недвижном, как у привидения, взгляде
не  промелькнуло  ни  единой  искорки  чувства;  при  каждом  шаге,  который
приближал  его к людям,  смотревшим на  него  из темноты,  он  казался выше,
лестница  сотрясалась и  скрипела под его  тяжелой стопой,  -- казалось, это
статуя командора сходит в свою гробницу.
     Когда  маркиз  спустился,  когда  он достиг последней  ступеньки и  уже
поставил ногу на землю, чья-то рука легла на его плечо. Он обернулся.
     -- Я арестую тебя, -- сказал Симурдэн.
     -- Я одобряю тебя, -- сказал Лантенак.


     Книга шестая
     ПОСЛЕ ПОБЕДЫ НАЧИНАЕТСЯ БИТВА


     I
     Лантенак в плену

     И в самом деле, маркиз спустился в могильный склеп.
     Его увели.
     Подземный каземат,  расположенный  под нижним  ярусом башни  Тург,  был
незамедлительно  открыт под  строгим надзором самого Симурдэна;  туда внесли
лампу, кувшин с  водой, каравай солдатского  хлеба,  бросили на  пол  охапку
соломы, и меньше чем  через четверть  часа после того,  как рука  священника
схватила маркиза, за Лантенаком захлопнулась дверь.
     Затем  Симурдэн  отправился  к  Говэну;  в это время  где-то  далеко, в
Паринье, на  колокольне  пробило  одиннадцать  часов; Симурдэн  обратился  к
Говэну:
     -- Завтра  я соберу военнополевой суд. Ты  в нем участвовать не будешь.
Ты -- Говэн, и Лантенак --  Говэн. Вы слишком близкая родня, и ты  не можешь
быть  судьей; я сам  порицаю Филиппа Эгалитэ  за  то, что  он судил  Капета.
Военнополевой суд соберется в  следующем  составе: от офицеров -- Гешан,  от
унтер-офицеров -- сержант Радуб, а я буду председательствовать. Все это тебя
больше  не касается. Мы будем придерживаться декрета, изданного Конвентом, и
ограничимся  лишь тем, что установим личность  бывшего маркиза де Лантенака.
Завтра военнополевой суд, послезавтра -- гильотина. Вандея мертва.
     Говэн не ответил  ни слова, и  Симурдэн,  озабоченный  важной  миссией,
которая  ему  предстояла,  отошел прочь. Нужно было назначить время и  место
казни. Подобно Лекинио в Гранвиле, подобно Тальену в Бордо, подобно  Шалье в
Лионе, подобно  Сен-Жюсту  в Страсбурге, Симурдэн имел привычку, считавшуюся
похвальной, лично присутствовать при казнях; судья  должен был видеть работу
палача;  террор  93  года перенял  этот  обычай  у  старинного  французского
парламента и испанской инквизиции.
     Говэн тоже был озабочен.
     Холодный ветер дул со стороны  леса. Говэн, передав Гешану командование
лагерем,  удалился в свою палатку,  которая стояла  на лугу у  лесной опушки
близ башни Тург; он взял свой плащ с капюшоном и закутался в него. Плащ этот
по  республиканской  моде, скупой на  всяческие украшения, был обшит простым
галуном, что указывало на высокий чин. Говэн вышел  из палатки и долго ходил
по лугу,  обагренному кровью, так как  здесь началась схватка. Он  был один.
Пожар все еще  продолжался, но  на него  уже  не  обращали  внимания.  Радуб
возился  с ребятишками  и  матерью, пожалуй,  не  уступая ей  в  материнских
заботах  о  малютках; замок  мирно  догорал,  солдаты рыли  могилы, хоронили
убитых, перевязывали раненых; они разбирали редюит, очищали  залы и лестницы
от трупов, наводили порядок на  месте  побоища,  сметали  прочь грозный хлам
победы, -- словом, с военной сноровкой и быстротой занялись тем, что было бы
справедливо назвать домашней уборкой после битвы. Говэн не видел ничего.
     Погруженный в  свои  мысли,  он рассеянно скользнул взглядом по черному
пролому башни, где по приказу Симурдэна был выставлен удвоенный караул.
     Этот  пролом --  можно  было в ночном мраке различить его очертания  --
находился  приблизительно  шагах в  двухстах  от  луга,  где  Говэн старался
укрыться  от людей. Он видел эту  черную пасть. Через нее начался  штурм три
часа  тому  назад; через нее Говэн проник  в башню; за ней открывался нижний
ярус  с  редюитом;  из нижней  залы  дверь вела в темницу, куда  был  брошен
маркиз. Караул, стоявший у пролома, охранял именно эту темницу.
     В то время как  его взгляд угадывал неясные  очертания пролома,  в ушах
его,  будто  похоронный  звон,  звучали  слова:  "Завтра  военнополевой суд,
послезавтра -- гильотина".
     Хотя  пожар  удалось  обуздать, хотя солдаты вылили на огонь  всю воду,
которую только  удалось раздобыть, пламя не желало сдаваться без боя и время
от времени еще выбрасывало багровые языки; слышно было, как трещат потолки и
с грохотом  рушатся перекрытия; тогда  взмывал  вверх  целый  вихрь огненных
искр, будто  кто-то  встряхивал  горящим факелом;  яркий  отблеск  света  на
мгновение озарял небосклон,  а тень  от  башни Тург, став вдруг  гигантской,
протягивалась до самого леса.
     Говэн медленно шагал взад и вперед во мраке перед черным зевом пролома.
Иногда он, сцепив пальцы,  закидывал руки за голову, прикрытую капюшоном. Он
думал.


     II
     Говэн размышляет

     Мысль Говэна впервые проникала в такие глубины.
     На его глазах совершился неслыханный переворот.
     Маркиз де Лантенак вдруг преобразился.
     И Говэн был свидетелем этого преображения.
     Никогда  бы он не поверил, что  сплетение  обстоятельств,  пусть  самых
невероятных,  может  привести к подобным  результатам. Никогда, даже во сне,
ему не привиделось бы ничего  подобного. То  непредвиденное, что высокомерно
играет человеком, овладело Говэном и не выпускало его из своих когтей. Говэн
с удивлением  замечал, что невозможное стало  реальным,  видимым, осязаемым,
неизбежным, неумолимым.
     Что думал об этом он сам, Говэн?
     Теперь уже нельзя уклоняться; надо делать выводы.
     Перед ним поставлен вопрос, и он не смеет бежать от него.
     Кто же поставил этот вопрос?
     Сами события.
     Да и не только одни события.
     Коль скоро события, которые суть величина переменная, ставят перед нами
вопрос,  то справедливость, являющаяся  величиной постоянной,  понуждает нас
отвечать.
     За  черной тучей, застилающей небо, есть звезда,  которая шлет нам свой
свет.
     Мы равно не можем избежать и этой тени и этого света.
     Говэну учинили допрос.
     Он стоял перед грозным судьей.
     Перед своей совестью.
     Говэн  чувствовал, как все вдруг  зашаталось в нем.  Его  решения самые
твердые, клятвы  самые святые,  выводы самые непреложные,  -- все  это вдруг
заколебалось в самых глубинах его воли.
     Бывают великие потрясения души.
     И чем больше  он размышлял над всем виденным,  тем сильнее  становилось
его смятение.
     Республиканец Говэн верил, что  он достиг, -- да он и впрямь достиг, --
абсолюта. Но вдруг перед ним только что открылся высший абсолют.
     Выше абсолюта революционного стоит абсолют человеческий.
     То, что произошло, нельзя было отбросить прочь;  случилось нечто весьма
важное, и Говэн сам был участником  этого; был внутри этого круга, не мог из
него выйти; пусть Симурдэн говорит: "Тебя это не  касается", -- он все равно
чувствовал  нечто  сходное с  тем, что должно испытывать дерево в ту минуту,
когда его рубят под корень.
     У  каждого  человека  есть  свои  основы  жизни; потрясение этих  основ
вызывает в нем жестокое смятение; и Говэн испытывал такое смятение.
     Он  с силой сжимал  обеими руками  голову,  словно надеясь,  что сейчас
хлынет из нее свет  истины. Разобраться  в  том,  что произошло,  было делом
нелегким.  Свести сложное  к простому всегда очень трудно; перед Говэном как
бы  был начертан  столбец  грозных цифр,  и  ему  предстояло  подвести  итог
слагаемых, данных судьбою, -- есть от чего закружиться голове. Но он силился
собраться с мыслями, старался отдать  себе отчет,  подавить  поднимавшийся в
душе протест, вновь и вновь пытался восстановить ход событий.
     Он мысленным взором оглядывал их одно за другим.
     Кому не доводилось хоть раз в  жизни, в роковой час, заглядывать в свою
совесть и спрашивать у самого себя, какой надлежит выбрать  путь -- идти  ли
вперед, или вернуться назад?
     Говэн только что был свидетелем чуда.
     Пока на земле шла борьба, шла борьба и на небесах.
     Борьба добра против зла.
     Сердце, наводившее ужас, только что признало себя побежденным.
     Если учесть,  что в этом  человеке было столько дурного -- необузданная
жестокость, заблуждения, нравственная слепота,  злое упрямство, надменность,
эгоизм, -- то с ним поистине произошло чудо.
     Победа человечности над человеком.
     Человечность победила бесчеловечность.
     С  помощью чего  была одержана  эта победа?  Каким образом? Как удалось
сразить  этого колосса злобы и ненависти? С каким оружием вышли против него?
с пушкой, с ружьями? Нет, -- с колыбелью.
     Перед глазами Говэна зажегся ослепительный  свет. В  разгар гражданской
войны, в неистовом  полыхании  вражды  и  мести,  в  самый мрачный  и  самый
яростный час,  когда преступление все заливало  заревом пожара,  а ненависть
все окутывала зловещим мраком, в минуты борьбы, где все становилось оружием,
где схватка была столь трагична, что люди  уже не знали, где справедливость,
где  честность,  где правда,  --  вдруг  в  это  самое  время  Неведомое  --
таинственный наставник душ  --  только что  пролило над бледным человеческим
светом и человеческой тьмой свое извечное великое сияние.
     Лик истины внезапно воссиял  из бездны над мрачным поединком меж ложным
и относительным.
     Неожиданно проявила себя сила слабых.
     На глазах  у  всех  три  жалких  крохотных  существа,  трое  глупеньких
брошенных сироток, что-то лепечущих, чему-то улыбающихся,  восторжествовали,
хотя против них было все -- гражданская война,  возмездие, неумолимая логика
кары,  убийство,  резня,  братоубийство, ярость,  злоба,  все фурии  ада; на
глазах у  всех  пожар, который  вел  к жесточайшему преступлению, отступил и
сдался; на глазах у всех были расстроены  и пресечены злодейские замыслы; на
глазах  у  всех  старинная  феодальная  жестокость,   старинное   неумолимое
презрение  к малым  сим, зверство, якобы оправданное  требованиями  войны  и
государственными  соображениями,  предубеждения  надменного  и безжалостного
старика -- все растаяло перед невинным  взором младенцев, которые почти и не
жили еще. И это естественно, ибо  те,  кто  мало жил, не успели  еще сделать
зла, они -- сама  справедливость, сама истина,  сама чистота, и великий сонм
ангелов небесных живет в душе младенца.
     Зрелище  поучительное;  более  того  --  наставление,  урок.  Неистовые
ратники безжалостной  войны вдруг увидели, как перед лицом  всех  злодеяний,
всех  посягательств, всяческого фанатизма, всех убийств, перед лицом  мести,
раздувающей  костер вражды,  и смерти,  шествующей с погребальным факелом  в
руке, над бесчисленным множеством преступлений подымалась всемогущая сила --
невинность.
     И невинность  победила.  Каждый  вправе был сказать:  "Нет, гражданской
войны не  существует, не существует варварства, не существует ненависти,  не
существует  преступления,  не  существует  мрака;  чтобы   одолеть  все  эти
призраки, достаточно было возникнуть утренней заре -- детству".
     Никогда еще, ни в одной битве, так  явственно не проступал лик сатаны и
лик бога.
     И ареной этой битвы была человеческая совесть -- совесть Лантенака.
     Теперь  началась вторая битва,  еще более яростная и, может быть, более
важная, и ареной ее была тоже совесть человека -- совесть Говэна.
     Человеческая душа -- это поле битвы.
     Мы отданы во власть богов, чудовищ, гигантов, имя коим -- наши мысли. И
часто эти страшные бойцы растаптывают своей пятой нашу душу.
     Говэн размышлял.
     Маркизу де Лантенаку, окруженному, запертому, обреченному, объявленному
вне закона, затравленному,  как  дикий зверь на арене  цирка,  зажатому, как
гвоздь в тисках, осажденному  в его убежище, которому суждено было стать его
тюрьмой, замурованному стеной  железа  и огня,  все  же удалось ускользнуть.
Произошло чудо --  он скрылся.  Он совершил побег, то  есть  сделал  то, что
требует высшего искусства в  такой войне.  Он снова мог стать хозяином леса,
мог укрыться в нем, стать хозяином Вандеи и продолжать войну, стать хозяином
мрака  и исчезнуть во мраке. Он  снова стал  бы грозным  бродягой,  зловещим
скитальцем,  вожаком невидимок, главой подземных обитателей  леса,  владыкой
Дубравы. Говэн добился победы, но Лантенак вернул себе свободу. Лантенак уже
был   в   полной  безопасности,   располагал  необозримыми   просторами  для
продвижения,  неистощимым  выбором  надежных  убежищ.  Он  вновь  становился
неуловимым, неуязвимым, недосягаемым. Лев  попался в западню, но вырвался на
волю.
     И вот он вернулся в силки.
     Маркиз де Лантенак по собственной воле, по внезапному решению, никем не
понуждаемый,  покинул верный  мрак леса, лишился свободы и  пошел  навстречу
самой страшной опасности, и пошел без страха. В первый раз Говэн увидел его,
когда он бросился навстречу пламени, рискуя жизнью, и второй раз -- когда он
спускался с лестницы, которую своими руками отдал врагу, с той лестницы, что
принесла спасение другим, а ему принесла гибель.
     Почему он пошел на это?
     Чтобы спасти троих детей.
     Что его ждет, этого человека?
     Гильотина.
     Итак,  этот человек ради трех маленьких ребятишек  -- своих  детей?  --
нет;  своих  внуков?  -- нет;  даже не  детей своего сословия  -- ради  трех
крохотных  ребятишек,  которых  он  почти и  не видел, трех найденышей, трех
никому не известных босоногих оборвышей, ради них  он, дворянин,  он, принц,
он, старик,  только  что спасшийся, только  что  вырвавшийся на свободу, он,
победитель, ибо его бегство было торжеством, поставил на карту все, рисковал
всем, все загубил и, спасая  трех ребятишек,  гордо отдал врагу свою голову,
склонив перед ним свое доселе грозное, а теперь божественное чело.
     А что собирались сделать?
     Принять его жертву.
     Маркиз де Лантенак должен был пожертвовать или своей, или чужой жизнью;
не колеблясь в страшном выборе, он выбрал смерть для себя.
     И с этим выбором согласились. Согласились его убить.
     Такова награда за героизм!
     Ответить на акт великодушия актом варварства!
     Так извратить революцию!
     Так умалить республику!
     В  то  время,  как этот  старик,  проникнутый предрассудками,  поборник
рабства,  вдруг  преображается,  возвращаясь  в лоно  человечности, --  они,
носители избавления и свободы,  неужели они  не поднимутся  над  сегодняшним
днем гражданской войны, закосневшие в кровавой рутине, в братоубийстве?
     Неужели   высокий   закон   всепрощения,   самоотречения,   искупления,
самопожертвования  существует  лишь  для  защитников  неправого  дела  и  не
существует для воинов правды?
     Как! Отказаться от борьбы великодушия? Примириться  с таким поражением?
Будучи  более  сильными,  стать  более  слабыми,  будучи победителями, стать
убийцами,  дать  богатую пищу  молве,  которая не преминет разнести,  что на
стороне монархии спасители детей, а на стороне республики убийцы стариков!
     И   на   глазах   у   всех  этот  закаленный   солдат,   этот   могучий
восьмидесятилетний  старик, этот безоружный боец,  даже  не взятый  честно в
плен, а схваченный за шиворот в тот самый миг, когда он совершил благородный
поступок, старик,  сам позволивший  связать  себя по  рукам и ногам, хотя на
челе его  еще не высох пот от трудов величественного самопожертвования, этот
старец  взойдет  по ступеням эшафота, как восходят  к славе. И  голову  его,
вокруг  которой  витают,  моля  о  пощаде,  невинные  ангельские  души  трех
спасенных  им младенцев,  положат  под  нож,  и  казнь  его покроет  позором
палачей,  ибо люди  увидят улыбку на устах этого человека  и краску стыда на
лике республики.
     И все это должно свершиться в присутствии его, Говэна, военачальника!
     И он, который  мог бы помешать этому, он отстранится! И  он сочтет себя
удовлетворенным  высокомерно брошенной  фразой:  "Тебя  это не касается!"  И
голос совести не подскажет ему, что  в подобных  обстоятельствах бездействие
-- есть соучастие! И он не вспомнит о том, что в столь важном акте участвует
двое: тот,  кто действует, и тот, кто не препятствует действию,  и что  тот,
кто не препятствует, худший из двух, ибо он трус!
     Но не сам ли он  предуготовил эту смерть? Он, Говэн, милосердный Говэн,
разве не  объявил он, что милосердие не распространяется на Лантенака  и что
он предаст Лантенака в руки Симурдэна?
     Да, он в долгу у Симурдэна,  он обещал ему эту голову. Что ж, он платит
свой долг. Вот и все.
     Но та ли это голова, что прежде?
     До  сего дня Говэн видел  в  Лантенаке лишь  варвара  с мечом в  руках,
фанатического   защитника   престола  и   феодализма,  истребителя  пленных,
кровавого убийцу, -- порождение войны. И этого Лантенака он не боялся; этого
палача  он отдал бы палачу; этот неумолимый не  умолил  бы Говэна. Ничего не
могло быть  легче,  путь,  намеченный заранее,  был зловеще прост,  все было
предрешено: тот, кто убивает, -- того убьют; оставалось только следовать, не
уклоняясь,  этой до  ужаса  прямолинейной логике.  Внезапно эта прямая линия
прервалась,   нежданный  шквал  открыл   иные   горизонты,  вдруг  произошла
метаморфоза.  На сцену вышел  Лантенак в  новом облике. Чудовище  обернулось
героем,  больше  чем  героем -- человеком. Больше чем  просто  человеком  --
человеком  с  благородным  сердцем.  Перед  Говэном   был   уже  не  прежний
ненавистный  убийца,  а  спаситель.  Говэн был ослеплен  потоками  небесного
света. Лантенак сразил его молнией своего благодеяния.
     Могло ли преображение Лантенака не преобразить Говэна? Как? и этот свет
не  зажжет ответного  света?  Человек прошлого  пойдет  впереди,  а  человек
будущего  поплетется за ним!  Этот варвар, этот  защитник  суеверий воспарит
ввысь, внезапно окрыленный,  и сверху будет  взирать, как  тонет  в  грязи и
мраке  человек  идеала!  Говэн пойдет  по проторенным колеям  жестокости,  а
Лантенак вознесется к неведомым вершинам!
     И еще одно.
     Узы родства!
     Кровь, которую он прольет, -- ибо позволить пролить кровь -- все равно,
что самому пролить ее,  --  разве это не его,  не Говэна  кровь?  Родной дед
Говэна умер, но двоюродный дед жив. И  этот двоюродный дед зовется маркиз де
Лантенак. И разве не восстанет из гроба старший брат, дабы воспрепятствовать
младшему сойти  в  могильный  мрак?  Разве  не  накажет  он своему  внуку  с
уважением  взирать  на  этот  нимб  серебряных  кудрей,  подобных  тем,  что
обрамляли  чело старшего  брата?  И разве  не сверкнет, будто молния,  между
Говэном и Лантенаком негодующий взор мертвеца?
     Неужели  цель революции  --  извратить  природу  человека?  Неужели она
совершилась  лишь  для  того,  чтобы  разбивать  семейные  узы,  душить  все
человеческое? Конечно, нет.  Восемьдесят  девятый год  поднялся  над землей,
чтобы утвердить  непреложные истины, а отнюдь не за  тем, чтобы их отрицать.
Разрушить  все  бастилии   --  значит  освободить  человечество;  уничтожить
феодализм  -- значит  заново создать семью. Виновник  наших  дней  -- начало
всяческого  авторитета  и  его  хранитель,  и  нет   поэтому   власти   выше
родительской, отсюда  законность власти пчелиной матки, кот