андир, который доверен моему  наблюдению,
сделает ложный шаг, его ждет смертная казнь.
     Робеспьер, не поднимая глаз от бумаг, произнес:
     --  Нашел, гражданин  Симурдэн...  Командир, в  отношении  которого  вы
облечены всей полнотой власти, -- бывший виконт. Зовут его Говэн.
     Симурдэн побледнел.
     -- Говэн! -- воскликнул он.
     От взора Марата не укрылась бледность Симурдэна.
     -- Виконт Говэн! --повторил Симурдэн.
     -- Да, -- подтвердил Робеспьер.
     -- Итак? -- спросил Марат, не спуская с Симурдэна глаз.
     Наступило молчание. Марат заговорил первым:
     -- Гражданин Симурдэн, вы согласились на  условиях, которые только  что
указали сами, принять должность комиссара при командире Говэне. Решено?
     -- Решено, -- ответил Симурдэн.
     Он побледнел еще больше.
     Робеспьер взял  перо, лежавшее рядом с бумагами, не спеша вывел  четким
почерком  четыре  строчки  на бланке, в углу  которого  значилось:  "Комитет
общественного спасения",  поставил свою подпись  и протянул листок  Дантону;
Дантон подмахнул бумагу, и Марат,  не спускавший глаз  с  мертвенно-бледного
лица Симурдэна, подписался ниже подписи Дантона.
     Робеспьер   снова  взял  листок,  поставил  число   и  протянул  бумагу
Симурдэну, который прочел следующее:

     "II год Республики.
     Сим даются неограниченные полномочия гражданину Симурдэну, специальному
комиссару Комитета общественного  спасения, прикомандированному к гражданину
Говэну, командиру экспедиционного отряда береговой армии.
     Робеспьер. -- Дантон. -- Марат".

     И ниже подписей дата:
     "28 июня 1793 года".

     Революционный  календарь,  именуемый также  гражданским  календарем, не
получил еще в ту пору официального распространения и был принят Конвентом по
предложению Ромма лишь 5 октября 1793 года.
     Пока Симурдэн перечитывал бумагу, Марат пристально глядел на него.
     Потом он заговорил вполголоса, как бы обращаясь к самому себе:
     --  Необходимо  принять соответствующий декрет в Конвенте или решение в
Комитете общественного спасения. Кое-что придется добавить и уточнить.
     -- Гражданин Симурдэн, -- спросил Робеспьер, -- а где вы живете?
     -- На Торговом дворе.
     -- Значит, соседи, -- сказал Дантон, -- я тоже там живу.
     --  Нельзя  терять  ни минуты, --  продолжал Робеспьер.  --  Завтра  вы
получите  приказ  о  вашем  назначении  за  подписью  всех  членов  Комитета
общественного  спасения.  Это  и  будет   официальным  подтверждением  ваших
полномочий для наших  представителей:  Филиппо, Приера  из Марны, Лекуантра,
Алькье и других. Мы вас знаем. Вам даются неограниченные полномочия. В вашей
власти сделать Говэна генералом или послать его на плаху. Приказ будет у вас
завтра в три часа. Когда вы намереваетесь выехать?
     -- В четыре часа, -- ответил Симурдэн.
     Собеседники разошлись по домам.
     Вернувшись к себе, Марат предупредил Симонну Эврар, что  завтра он идет
в Конвент.


     Книга третья
     КОНВЕНТ


     I
     Конвент

     Мы приближаемся к высочайшей из вершин.
     Перед нами Конвент.
     Такая вершина невольно приковывает взор.
     Еще   впервые  поднялась  подобная  громада   на  горизонте,  доступном
обозрению человека.
     Есть Конвент, как есть Гималаи.
     Быть может, Конвент -- кульминационный пункт истории.
     При жизни  Конвента,  --  ибо  собрание  людей это  нечто живое, --  не
отдавали  себе отчета  в  его значении. От  современников ускользнуло  самое
главное -- величие Конвента; как ни было оно блистательно, страх затуманивал
взоры.  Все,  что  слишком  высоко,  вызывает  священный  ужас.  Восхищаться
посредственностью  и невысокими пригорками  --  по плечу любому; но то,  что
слишком высоко, -- будь то человеческий гений или  утес, собрание  людей или
совершеннейшее произведение искусства,  -- всегда внушает страх, особенно на
близком расстоянии.  Любая  вершина кажется  тут неестественно  огромной.  А
восхождение  утомительно.  Задыхаешься  на  крутых  подъемах,  скользишь  на
спусках,  сбиваешь ноги  о  выступы утесов, а ведь  в них  и  есть  красота;
водопад,  ревущий  в  дымке пены, предвещает  разверзшуюся пропасть,  облака
окутывают  острые  пики  вершин;  подъем   пугает  не  менее,  чем  падение.
Поэтому-то  страх  пересиливает  восторги.  И невольно  проникаешься нелепым
чувством  --   отвращением  к  великому.  Видишь  бездны,  но  не  замечаешь
великолепия;  видишь  ужасы, но  не  замечаешь  чудесного. Именно так судили
поначалу о Конвенте. Конвент впору было созерцать орлам,  а его мерили своей
меркой близорукие люди.
     Ныне  он виден  нам в  перспективе десятилетий,  и  на  фоне бескрайних
небес, в безоблачно-чистой  и  трагической  дали  вырисовывается  гигантский
очерк французской революции.


        "II"

     14 июля -- освобождение.
     10 августа -- гроза.
     21 сентября -- заложение основ.
     21 сентября -- равноденствие, равновесие.  Libra [Знак  Зодиака (лат.)]
--   Весы.  По   меткому   замечанию   Ромма,  французская  революция   была
провозглашена  под  знаком  Равенства  и  Правосудия.  Ее   пришествие  было
возвещено самим созвездием.
     Конвент -- первоплощение народа. С Конвентом была открыта новая великая
страница, с него началась летопись будущего.
     Каждая идея нуждается  во внешнем  выражении,  каждому  принципу  нужна
зримая  оболочка; церковь не  что иное, как идея бога, заключенная в четырех
стенах:  каждый догмат  требует  храмины.  Когда на  свет  появился Конвент,
необходимо  было  прежде  всего  разрешить  важнейшую задачу, найти Конвенту
подходящее помещение.
     Сначала заняли  здание Манежа,  потом дворец  Тюильри. Там,  в Тюильри,
установили  раму,  декорацию,  огромную гризайль работы Давида,  расположили
симметрично скамьи,  воздвигли  квадратную  трибуну, наставили  в  два  ряда
пилястры  с цоколями, похожими на чурбаны,  нагородили  прямоугольных тесных
клетушек и назвали их трибунами для публики, натянули матерчатый  навес, как
у римлян,  повесили греческие  драпировки  и среди этих  прямых углов, среди
этих  прямых  линий поместила  Конвент;  в  геометрическую  фигуру  втиснули
ураган.  Фригийский  колпак  на  трибуне  выкрасили в серый  цвет.  Роялисты
поначалу насмехались  над этим серым,  то бишь  красным колпаком, над  этими
театральными декорациями, над монументами из папье-маше,  над этим картонным
святилищем,  над этим  пантеоном в  грязи  и плевках. Нет, всей этой роскоши
долго  не  продержаться!  Колонны  понаделали из  бочарной клепки, своды  из
дранок, барельефы из глины, карнизы  из еловых досок, статуи из гипса, стены
из  холста,  а  мрамор просто нарисовали,  но  в этой недолговечной оболочке
Франция творила вечное.
     Все стены зала Манежа, когда там заседал Конвент, были увешаны афишами,
которые красовались  по всему  Парижу в  дни возвращения короля из  Варенна.
Одна  из  них  гласила: "Король возвращается!  Бейте дубинками того, кто ему
рукоплещет, вешайте тех,  кто его  оскорбляет".  Другая:  "Смирно. Шапок  не
снимать. Сейчас он предстанет перед судьями". Еще одна: "Король долгое время
держал на мушке всю французскую  нацию.  Слишком долго держал. Теперь пришел
черед  нации взяться за оружье". И  еще  следующая:  "Закон! Закон!"  В этих
стенах Конвент судил Людовика XVI.
     С 10  мая  1793 года Конвент стал заседать в  Тюильри, который называли
тогда  Национальным  дворцом;  зал  заседаний занимал все пространство между
бывшим  павильоном Часов, переименованным в  павильон Единства, и павильоном
Марсан,   переименованным   в  павильон  Свободы.  Павильон   Флоры  назвали
павильоном Равенства. Сюда, в зал заседаний, подымались по  главной лестнице
работы Жана Бюллана. Весь второй этаж  был занят Конвентом, а в первом этаже
во всю длину дворца в огромных залах устроили караульное помещение, -- здесь
стояли ружья в козлах, походные койки и толпились солдаты всех родов оружия,
оберегавшие  Конвент. Собрание  охранялось  специальным  почетным  караулом,
носившим название "гренадеров Конвента".
     От  сада,   где  свободно   расхаживал  народ,   дворец  отделяла  лишь
трехцветная лента.


        "III"

     Что еще сказать  о зале  заседаний  Конвента? Все в этом  грозном месте
заслуживает нашего внимания.
     Первое,  что бросалось в глаза каждому входящему, -- это большая статуя
Свободы, помещавшаяся в простенке между двух высоких окон.
     Сорок два метра в длину, десять метров  в ширину и одиннадцать метров в
высоту  --  таковы были размеры  бывшего  королевского театра,  который стал
театром  революции.  Изящная   и   пышная  зала,  построенная  Вигарани  для
придворных развлечений, совсем исчезла под  уродливым  помостом,  который  в
девяносто третьем году выносил на себе огромную тяжесть  -- народные  толпы.
Любопытно отметить, что этот помост, где  устроили трибуны для публики, имел
в  качестве  опоры  всего один-единственный  столб.  Столб  этот вытесали из
дерева,  имевшего  в  обхвате  десять  метров.  Не  всякая  кариатида  могла
потягаться  с таким столбом; в течение нескольких лет он с честью выдерживал
неистовый натиск  революции. Он  вынес  все  --  крики восторга,  ликование,
проклятия, шум, ропот, невообразимую бурю гнева и возмущения. И не погнулся.
Вслед за Конвентом он видел Совет старейшин. 18 брюмера его убрали.
     Персье  тогда заменил  деревянный столб  мраморными колоннами, но и они
просуществовали недолго.
     Подчас идеал,  к которому стремится зодчий, весьма своеобразен; зодчий,
прокладывавший  улицу  Риволи, бесспорно  взял  себе за  образец  траекторию
полета  пушечного  ядра;  строитель  Карлсруэ  в  качестве   образца  избрал
развернутый веер; гигантский ящик комода -- вот каков, повидимому, был идеал
зодчего, построившего  залу, где начал заседать Конвент 10 мая 1793 года, --
это  было  нечто продолговатое, высокое  и скучное. Одна из  длинных  сторон
этого ящика примыкала к обширному полукругу; здесь для представителей народа
стояли  амфитеатром  скамьи,  --  ни  столов,  ни  пюпитров  не  полагалось;
Гаран-Кулон,  любитель записывать речи ораторов, клал бумагу  на собственное
колено;   напротив   скамей  --  трибуна,  перед  трибуной  бюст  Лепеллетье
Сен-Фаржо; за трибуной кресло председателя.
     Мраморная голова  Лепеллетье слегка  выдавалась  над краем  трибуны; по
этой причине бюст позже убрали.
     Амфитеатр состоял из девятнадцати рядов скамей,  идущих полукругом один
над другим; по обоим краям амфитеатра стояли еще скамьи покороче.
     Внизу  амфитеатра,  образующего как  бы  подкову, у  подножия  трибуны,
стояли приставы.
     По одну сторону трибуны висела в черной деревянной раме доска вышиной в
девять футов, разделенная посередине скипетром, и на  ней в две колонки была
начертана "Декларация прав человека"; по другую сторону на стене было пустое
пространство, которое  позже  заняли такой же рамой с текстом Конституции II
года, две колонки ее были разделены мечом.  Над  трибуной, а следовательно и
над  головой оратора, реяли  почти  горизонтально три  огромных  трехцветных
знамени, которые выходили из глубокой и разгороженной на два отделения ложи,
где  вечно  теснился  народ; древки  знамен  опирались  на алтарь с надписью
"Закон".  Позади  этого алтаря возвышался  -- на страже  свободного слова --
ликторский  пучок  длиной  с  колонну. Гигантские статуи, вытянувшиеся вдоль
стены, стояли как раз  напротив мест, отведенных  для представителей народа.
Справа  от  председательского  места  красовался  Ликург, слева  Солон,  над
скамьями Горы была статуя Платона.
     Пьедесталом  статуй служили простые каменные постаменты, и  расставлены
они были  на длинной балюстраде, опоясывающей всю залу и  отделяющей публику
от членов Конвента. Зрители обычно опирались на эту балюстраду.
     Черная   деревянная  рама,  окаймлявшая  "Декларацию   прав  человека",
доходила до балюстрады, перерезая рисунки на стене и нарушая прямоту  линий,
чем был весьма недоволен Шабо. "Ну и уродство", -- жаловался он Вадье.
     Чело статуй украшали венки из дубовых листьев и из лавра.
     От балюстрады спускалась длинными прямыми складками зеленая  ткань,  на
которой  зеленым же, но только более густого оттенка, были нарисованы  такие
же  венки;  эта драпировка  огибала весь  низ  залы, отведенной  для  членов
Конвента, а над нею холодно поблескивала пустая белая стена. Пробитые в этой
толстой стене, шли в два  яруса, без всяких архитектурных украшений, трибуны
для публики: внизу  -- квадратные,  а в  верхнем ярусе --  полукруглые. В те
времена Витрувий еще царил в умах, и согласно его правилам архивольты должны
были  соответствовать архитравам.  С каждой длинной  стороны залы  шли в ряд
десять  трибун, а в конце  каждого ряда  помещались по две огромных  ложи --
всего,  следовательно,  двадцать  четыре  трибуны.  В ложах всегда  теснился
народ.
     Зрители  трибун нижнего яруса,  не  помещаясь на отведенных  им местах,
взлезали на все выступы, жались на  карнизах, пользуясь любой  возможностью,
предоставленной  архитектурой  залы.  Вдоль  верхнего  яруса  трибун  вместо
несуществующих  перил шел  длинный и толстый  железный брус,  предохранявший
зрителей от  падения,  если задние  напирали уж  чересчур  сильно.  Какой-то
зритель все же ухитрился свалиться вниз; он рухнул  прямо на  Масье, бывшего
епископа из Бове, и, к счастью, не  убившись, воскликнул: "Смотри-ка, и  поп
на что-нибудь годится".
     Зала  Конвента могла  вместить две  тысячи  человек,  а  в дни народных
волнений и три тысячи.
     В Конвенте происходило по два заседания в день -- утреннее и вечернее.
     Спинка  председательского  кресла   была   полукруглая,  с   золочеными
гвоздиками.  Стол поддерживали четыре крылатые одноногие чудовища; они будто
сошли со  страниц Апокалипсиса, дабы стать  свидетелями революции. Казалось,
их выпрягли из колесницы Езекииля, чтобы запрячь в повозку Сансона.
     На председательском  столе  стоял большой  колокольчик, вернее колокол,
огромная медная чернильница и переплетенный в кожу фолиант для протоколов.
     Случалось,  что этот  стол  окропляла кровь,  стекавшая  с  отрубленных
голов, которые поддевали на пики и приносили в Конвент.
     На  трибуну  подымались  по лестнице в  девять ступеней.  Ступени  были
высокие,  крутые,  и  взбираться  по  ним  было нелегко;  однажды  Жансоннэ,
направлявшийся  к  трибуне,  споткнулся.  "Да  это  же настоящая лестница на
эшафот!" -- проворчал  он.  "Что  ж! Попрактикуйся пока!" --  крикнул ему  с
места Каррье.
     Там,  где стены  выглядели слишком голыми, зодчий,  желая  украсить их,
поставил в углах ликторские пучки с торчавшей из них секирой.
     Справа  и  слева  от трибуны  возвышались на цоколях два канделябра,  в
двенадцать футов вышиной,  несущие по  четыре  пары  кенкетов. В  ложах были
такие же  канделябры. Цоколи под канделябрами  скульптор  украсил венчиками,
которые в народе называли "гильотинные ожерелья".
     Скамьи  для  членов  Конвента  подымались в  амфитеатре  почти  к самым
трибунам для публики; депутаты и народ могли обмениваться репликами.
     Из  трибун  попадали в  путаный лабиринт коридоров, где временами стоял
неистовый шум.
     Распространившись по всему дворцу, Конвент  переплеснулся и в  соседние
особняки, в отель Лонгвиль,  в отель Куаньи. Именно в  отель Куаньи после 10
августа, если верить письму  лорда Бредфорда,  перенесли  всю  обстановку из
королевских  покоев. Потребовалось целых  два  месяца, чтобы очистить от нее
Тюильри.
     Комитеты были расположены поблизости  от  залы  заседания:  в павильоне
Равенства  --  законодательный,  земледельческий  и  торговли;  в  павильоне
Свободы  --  морской,   колоний,  финансов,  ассигнатов,  а  также   Комитет
общественного спасения; в павильоне Единства -- военный комитет.
     Комитет общественной  безопасности  сообщался с Комитетом общественного
спасения  темным  длинным  коридором, где  днем  и ночью горел  фонарь и где
толклись шпионы всех партий. Говорили там полушепотом.
     Барьер в  Конвенте несколько раз переносили с места на место. Обычно он
помещался справа от председателя.
     Переборки,  которые  закрывали справа и  слева  полукружье  амфитеатра,
оставляли между скамьями и стеной два тесных, похожих на ущелье коридорчика,
упиравшихся в две низенькие  дверцы  самого мрачного вида.  Здесь был вход и
выход для публики.
     Депутаты  попадали  прямо  в зал  через  дверь,  выходящую  на  террасу
Фельянов.
     В этой зале,  которую почти не освещали днем подслеповатые окна и плохо
освещали в сумерках тусклые кенкеты, было что-то от царства  ночи.  Полумрак
сливался  с  вечерней  мглой,  и  заседания,  проходившие  при  свете  ламп,
производили зловещее впечатление. Сосед  не  различал соседа; с одного конца
залы до другого, слева направо, проступала неясная вереница голов, неслись в
темноте  оскорбительные  выкрики.  Даже  сталкиваясь  нос  к  носу,  люди не
узнавали друг друга. Однажды Леньело, взбегая на  трибуну, толкнул какого-то
человека, спускавшегося вниз... "Прости, Робеспьер", -- сказал  Леньело. "За
кого это ты меня принимаешь?" -- раздался хриплый голос. "Прости, Марат!" --
поправился Леньело.
     Внизу, слева и  справа от  председательского места, две ближние трибуны
запрещалось  занимать,  ибо,  как  ни  странно,  но  и  в  Конвенте  имелись
привилегированные   зрители.   Только   эти  две   трибуны   были   украшены
драпировками.  Посреди  архитрава  драпировка подхватывалась витым  шнуром с
золотыми  кистями. Трибуны для  народа никаких украшений  не  имели. Все тут
было исполнено  ярости, дикарства и симметрии. Строгость  и неистовство -- в
этом,  пожалуй,  вся  революция.  Зал  Конвента являл  собой наиболее  яркий
образчик  того  стиля,  который позже  в среде  художников  стал именоваться
"мессидорская архитектура".  Все  было  одновременно  и массивным и хрупким.
Тогдашние строители основой прекрасного считали симметрию. Последнее слово в
духе Возрождения было сказано  в  царствование Людовика XV, а затем началась
реакция. Чрезмерная забота о благородстве и чистоте линий привела к пресному
и  сухому  стилю,  нагонявшему  зевоту. И зодчество  тоже подвержено  недугу
ложной стыдливости.  После  великолепных  пиршеств  формы и разгула  красок,
отметивших восемнадцатый век, искусство вдруг село на диету и разрешало себе
лишь  прямые линии.  Но  подобный  прогресс приводит  к  уродству. Искусство
превращается  в  скелет, таков  парадокс.  И  такова  же  оборотная  сторона
благоразумной сдержанности,-- до того пекутся о строгости стиля, что в конце
концов он чахнет.
     Не говоря  уж о политических  страстях,  бушевавших в стенах этой залы,
один ее вид, одна лишь ее архитектура приводила зрителя в невольный  трепет.
Еще вспоминали, как смутное видение, прежний театр: ложи, украшенные лепными
гирляндами,  плафон,  расписанный лазурью  и пурпуром,  люстру  с  гранеными
подвесками, жирандоли,  отливавшие алмазным  блеском,  переливчатые,  словно
голубиная  шейка, обои, изобилье амуров и нимф на  занавесках и драпировках,
-- вспоминали  идиллию  самодержавия  и  галантного  века,  запечатленную  в
красках,  в скульптуре,  в позолоте,  некогда щедро заливавшую своей улыбкой
эту суровую ныне залу, где  взгляд повсюду натыкался на строгие прямые углы,
на  холодные и жесткие,  словно сталь,  линии; представьте себе  нечто вроде
Буше, гильотинированного Давидом.


        "IV"

     Кто следил  за ходом заседаний Конвента, забывал о  внешнем виде  залы.
Кто  следил за драмой,  не думал  о театре. Невиданная дотоле  смесь  самого
возвышенного с  самым уродливым. Когорта героев, стадо  трусов.  Благородные
хищники на  вершине  и  пресмыкающиеся  в  болоте.  Там  кишели,  толкались,
подстрекали друг друга,  грозили друг другу, сражались и жили борцы, ставшие
ныне лишь тенями.
     Нескончаемо-огромный список