кать детей?  Я не  здешняя. Меня расстреляли,  а где -- я не
знаю.
     Крестьянка покачала головой и сказала:
     -- Послушайте меня, странница. Сейчас  революция, времена такие, что не
нужно зря болтать чего не понимаешь. А то, гляди, вас арестуют.
     --  Где Тург? -- воскликнула мать. --  Сударыня, ради младенца Христа и
пресвятой  райской  девы,  прошу вас,  сударыня, умоляю вас,  заклинаю  всем
святым, скажите мне: как пройти в Тург?
     Крестьянка рассердилась.
     --  Да не знаю  я!  А если бы и знала, не сказала бы. Плохое там место.
Нельзя туда ходить.
     -- А я пойду, -- ответила мать.
     И она зашагала по дороге.
     Крестьянка посмотрела ей вслед и проворчала:
     -- Есть-то ей надо.
     Она догнала Мишель Флешар и сунула ей в руку гречневую лепешку.
     -- Хоть вечером перекусите.
     Мишель Флешар молча взяла лепешку и пошла вперед, даже не обернувшись.
     Она вышла  за околицу.  У  последних домов  деревни  она  увидела  трех
босоногих, оборванных ребятишек. Она подбежала к ним.
     -- Две девочки и мальчик, -- вздохнула она.
     И,  заметив, что  ребятишки жадно смотрят  на лепешку, она протянула ее
им.
     Дети взяли лепешку и бросились испуганно прочь.
     Мишель Флешар углубилась в лес.


     IV
     Ошибка

     В  тот  же самый день, еще до  восхода солнца,  в  полумраке  леса,  на
проселочной дороге, что ведет от Жавенэ в Лекусс, произошло следующее.
     Как и все прочие дороги в Дубраве, дорога из  Жавенэ в  Лекусс идет меж
двух  высоких  откосов,  и так  на  всем своем  протяжении.  К  тому же  она
извилистая: скорее овраг, нежели  настоящая дорога. Она ведет из  Витрэ, это
ей  выпала честь  трясти на своих ухабах карету госпожи де Севиньи. По обеим
сторонам стеной подымается живая изгородь. Нет лучшего места для засады.
     Этим утром, за час до того,  как Мишель Флешар появилась на опушке леса
и  мимо  нее промелькнула,  словно  зловещее  видение,  повозка под  охраной
жандармов, там, где жавенэйский проселок ответвляется от моста через Куэнон,
в лесной чаще копошились какие-то люди. Густой шатер ветвей укрывал их. Люди
эти  были крестьяне в широких пастушечьих плащах из грубой шерсти, в каковую
облекались в шестом веке бретонские короли,  а в восемнадцатом -- бретонские
крестьяне.  Люди  эти  были  вооружены  --  кто  карабином,  кто  дрекольем.
Дреколыцики натаскали на полянку груду хвороста и сухого кругляка, так что в
секунду можно было развести  огонь.  Карабинщики залегли в ожидании по обеим
сторонам дороги.  Тот,  кто  заглянул бы под густую листву,  увидел  бы дула
карабинов,  которые торчали сквозь  природные  бойницы,  образованные сеткой
сплетшихся ветвей. Это  была засада. Дула смотрели в сторону дороги, которая
смутно белела в свете зари.
     В предрассветной мгле перекликались грубые голоса:
     -- А точно ли ты знаешь?
     -- Да ведь говорят.
     -- Стало быть, именно здесь и провезут?
     -- Говорят, она где-то поблизости.
     -- Ничего, здесь и останется, дальше не уедет.
     -- Сжечь ее!
     -- А как же иначе, зря, что ли, нас три деревни собралось?
     -- А с охраной как быть?'
     -- Охрану прикончим.
     -- Да этой ли дорогой она пойдет?
     -- Слыхать, этой.
     -- Стало быть, она из Витрэ идет?
     -- А почему бы и не из Витрэ?
     -- Ведь говорили из Фужера.
     -- Из Фужера ли, из Витрэ ли, все едино, -- от самого дьявола она едет.
     -- Что верно, то верно.
     -- Пускай обратно к дьяволу и убирается.
     -- Верно.
     -- Значит, она в Паринье едет?
     -- Выходит, что так.
     -- Не доехать ей.
     -- Не доехать.
     -- Ни за что не доехать!
     -- Потише вы! Замолчите:
     И действительно, пора было замолчать, ибо уже совсем рассвело.
     Вдруг сидевшие в засаде  крестьяне затаили дыхание: до их слуха донесся
грохот колес и ржание  лошадей. Осторожно раздвинув кусты, они увидели между
высокими откосами дороги длинную повозку и вокруг нее конных стражников;  на
повозке лежало что-то громоздкое; весь отряд двигался прямо в лапы засаде.
     -- Она! -- произнес какой-то крестьянин, по всей видимости начальник.
     -- Она самая! -- подтвердил один из дозорных. -- И верховые при ней.
     -- Сколько их?
     -- Двенадцать.
     -- А говорили, будто двадцать.
     -- Дюжина или два десятка -- все равно всех убьем.
     -- Подождем, пока они поближе подъедут.
     Вскоре  из-за   поворота  показалась   повозка,  окруженная   верховыми
стражниками.
     -- Да здравствует король! -- закричал вожак крестьянского отряда.
     Раздался залп из сотни ружей.
     Когда дым рассеялся, оказалось, что рассеялась и стража. Семь всадников
лежали на земле, пять успели скрыться. Крестьяне бросились к повозке.
     -- Чорт! -- крикнул вожак. -- Да никакая это не гильотина. Обыкновенная
лестница.
     И в самом деле, на повозке лежала длинная лестница.
     Обе лошади были ранены, возчик убит шальной пулей.
     -- Ну,  да все равно,  -- продолжал вожак,  --  раз лестницу под  такой
охраной везут, значит  тут что-то  неспроста. И везли ее в  сторону Паринье.
Видно, для осады Турга.
     -- Сжечь лестницу! -- завопили крестьяне.
     И они сожгли лестницу.
     А  зловещая  повозка,  которую  они поджидали  здесь,  проехала  другой
дорогой и находилась сейчас впереди в двух милях, в той самой деревушке, где
при первых лучах солнца ее увидела Мишель Флешар.


     V
     Vox in deserto [Глас в пустыне (лат.)]

     Отдав ребятишкам последний кусок хлеба, Мишель Флешар тронулась в путь,
-- она шла куда глаза глядят, прямо через лес.
     Раз никто не желал показать  ей  дорогу, что ж  -- она сама  ее отыщет!
Временами Мишель садилась отдохнуть,  потом с трудом подымалась, потом снова
садилась.  Ее охватывала та смертельная усталость, которая сначала гнездится
в каждом мускуле тела, затем поражает кости -- извечная усталость  раба. Она
и была рабой. Рабой своих пропавших детей.  Их надо было  отыскать во что бы
то ни стало. Каждая упущенная  минута  могла грозить им гибелью; тот, на ком
лежит подобная обязанность, не имеет никаких прав;  даже перевести дыхание и
то запрещено. Но мать слишком устала! Есть такая  степень изнеможения, когда
при каждом следующем шаге спрашиваешь себя: шагну, не шагну? Она шла с самой
зари; теперь ей  уже  не попадались  ни деревни, ни  даже  одинокие  хижины.
Сначала  она направилась по верной дороге, потом  сбилась  с пути  и в конце
концов  заплуталась среди зеленого лабиринта неотличимо схожих друг с другом
кустов.  Приближалась ли она к цели?  Скоро ли конец  крестному ее пути? Она
шла  тернистой тропой и ощущала нечеловеческую усталость, предвестницу конца
странствований. Ужели она упадет  прямо  на землю и  испустит дух? Вдруг  ей
показалось, что она не сделает больше ни  шага; солнце клонилось к закату, в
лесу сгущались тени,  тропинку поглотила густая трава, и мать остановилась в
нерешительности.  Только  один у нее остался защитник --  господь  бог.  Она
крикнула, но никто не отозвался.
     Она оглянулась вокруг,  заметила среди ветвей просвет, направилась в ту
сторону и вдруг очутилась на опушке леса.
     Перед ней лежала узкая, как ров, теснина, на дне которой по каменистому
ложу бежал прозрачный ручеек. Тут только она поняла, что ее мучит жажда. Она
спустилась к ручейку, стала на колени и напилась.
     А раз опустившись на колени, она уж заодно помолилась богу.
     Поднявшись, она огляделась в надежде увидеть дорогу.
     Она перебралась через ручей.
     За  тесниной,  насколько  хватал  глаз,  расстилалось  поросшее  мелким
кустарником плоскогорье, которое отлого подымалось  по ту  сторону ручейка и
загораживало  весь  горизонт.  Лес  был уединением,  а  плоскогорье  это  --
пустыней. В  лесу  за  каждым  кустом  можно  встретить живое  существо;  на
плоскогорье взгляд  напрасно искал хоть каких-нибудь признаков жизни. Только
птицы, словно вспугнутые, выпархивали из вересковых зарослей.
     Тогда, со страхом озирая бескрайнюю пустынную даль, чувствуя, что у нее
мутится  рассудок и подгибаются колени,  обезумевшая от  горя мать крикнула,
обращаясь к пустыне, и странен был ее крик:
     -- Есть здесь кто-нибудь?
     Она ждала ответа.
     И ей ответили.
     Раздался  глухой  и  утробный  глас;  он шел  откуда-то  издалека,  его
подхватило  и  донесло сюда  эхо;  будто внезапно  ухнул  гром, а может быть
пушка, и, казалось, голос этот ответил на вопрос несчастной матери: "Да".
     Потом снова воцарилось безмолвие.
     Мать поднялась, она  словно  ожила, значит здесь  есть  живое существо;
отныне она сможет обращаться к нему, говорить с ним; она напилась из ручья и
помолилась; силы возвращались к ней, и  теперь она стала взбираться вверх --
туда, откуда раздался глухой, но могучий зов.
     Вдруг в самой дальней точке горизонта  возникла высокая  башня.  Только
эта башня и возвышалась среди одичалых полей; закатный  багровый луч осветил
ее. До башни оставалось еще не менее одного лье. А позади нее в предвечерней
дымке смутным зеленым пятном вставал Фужерский лес.
     Башня  стояла  как  раз в  той стороне, откуда  до слуха матери донесся
голос, прозвучавший как зов. Не из башни ли шел этот гром?
     Мишель  Флешар  добралась  до  вершины  плоскогорья;  теперь перед  ней
расстилалась равнина.
     Мать зашагала по направлению к башне.


     VI
     Положение дел

     Час настал.
     Неумолимая сила держала в своих руках силу безжалостную.
     Лантенак был в руках Симурдэна.
     Старый  роялист-мятежник  попался  в   своем  логове;  он  уже  не  мог
ускользнуть;  и  Симурдэн  решил,  что  маркиз   будет  казнен  в  своем  же
собственном  замке, тут же  на месте, на собственной своей  земле и  даже  в
своем собственном  доме,  дабы  стены феодального  жилища стали  свидетелями
того, как слетит с плеч голова феодала, и дабы урок этот запечатлелся  бы  в
памяти людской.
     Потому-то он и послал в Фужер за  гильотиной. Мы только что видели ее в
пути.
     Убить  Лантенака  значило  убить  Вандею;  убить  Вандею значило спасти
Францию.  Симурдэн не колебался.  Этот человек  был  в своей  стихии,  когда
следовал жестоким велениям долга.
     Маркиз обречен;  на  этот счет  Симурдэн  был  спокоен,  его  тревожило
другое. Его  людей ждет, разумеется, кровавая схватка; ее возглавит Говэн и,
чего доброго, бросится в самую ее гущу; в этом молодом полководце живет душа
солдата; такие  люди первыми кидаются врукопашную; а вдруг его убьют?  Убьют
Говэна, убьют его дитя! единственное, что любит он, Симурдэн, на этой земле.
До  сего  дня  Говэну  сопутствовала удача,  но  удача своенравна.  Симурдэн
трепетал.  Странный выпал  ему удел  -- он  находился  меж двух  Говэнов, он
жаждал смерти для одного и жаждал жизни для другого.
     Пушечный  выстрел,  разбудивший Жоржетту  в  ее колыбельке и призвавший
мать  из  глубин ее одиночества, имел не только эти  последствия. То  ли  по
случайности,  то ли  по  прихоти  наводчика  ядро, которое должно  было лишь
предупредить врага, ударило в железную решетку, прикрывавшую и маскировавшую
бойницу во втором ярусе башни, исковеркало ее и вырвало из стены. Осажденные
не успели заделать эту брешь.
     Вандейцы зря хвалились -- боевых  припасов у  них  оставалось в  обрез.
Положение их, повторяем,  было  куда плачевнее, чем предполагали нападающие.
Будь у осажденных достаточно пороха, они  взорвали бы Тург, сами взлетели бы
на воздух, но погубили бы и врага, -- такова по крайней  мере была их мечта;
но все их запасы пришли  к концу. На каждого стрелка приходилось патронов по
тридцати, если не меньше. Ружей, мушкетонов  и пистолетов имелось в избытке,
зато пуль  нехватало. Вандейцы зарядили все ружья,  чтобы  вести непрерывный
огонь;  но   как   долго   придется  его  вести?  Требовалось   одновременно
поддерживать огонь и  помнить,  что уже нечем  его поддерживать. В этом-то и
заключалась  вся  трудность. К  счастью,  --  если  только бывает  гибельное
счастье,  --  бой неминуемо перейдет в рукопашную;  сабля  и  кинжал заменит
ружье.  Придется  колоть,  а  не  стрелять.  Придется  действовать  холодным
оружием; только на этом и покоились все их надежды.
     Изнутри башня казалась неуязвимой.  В нижней  зале,  куда  вела  брешь,
устроили редюит, вернее баррикаду, возведением которой искусно руководил сам
Лантенак; баррикада эта преграждала вход врагу.  Позади редюита, на  длинном
столе,  разложили  заблаговременно  заряженное  оружие-- пищали,  мушкетоны,
карабины, а также сабли, топоры и кинжалы.
     Так  как  не представлялось возможным  воспользоваться для взрыва башни
подземной темницей, маркиз приказал загородить дверь, ведущую в  подвал.  На
втором  ярусе  башни,  прямо  над  нижней залой,  была  расположена огромная
круглая комната, куда попадали по узенькой винтовой лестнице; и здесь, как и
в зале, стоял стол, весь заваленный оружием, так что стоило только протянуть
руку  и  взять любое на  выбор,  -- свет  падал  сюда из большой  бойницы, с
которой  ядром только что сорвало  железную решетку; из  этой комнаты другая
винтовая лестница  вела  в  такую  же  круглую  залу на  третьем  этаже, где
находилась дверь,  соединяющая  башню  с замком на  мосту. Эту  залу  обычно
называли  "залой с железной дверью", или  "зеркальной",  ибо здесь  по голым
каменным  стенам  на  ржавых гвоздях висели зеркала --  причудливая  уступка
варварства  изяществу.  Верхние  залы  защищать  было  бесполезно,  так  что
"зеркальная" являлась, следуя Манессону-Малле,  непререкаемому  авторитету в
области фортификации,  "последним убежищем,  где осажденные сдаются  врагу".
Как мы уже  говорили, задача заключалась в том, чтобы  любой ценой  помешать
неприятелю сюда проникнуть.
     Зала третьего этажа освещалась через бойницы; однако и сюда тоже внесли
факел. Факел этот,  вставленный в железную  скобу,  точно такую же, как  и в
нижнем  помещении, собственноручно зажег Иманус,  он же заботливо  прикрепил
рядом с факелом конец пропитанного серой шнура. Страшные приготовления.
     В глубине нижней залы,  на  длинных козлах,  расставили еду,  словно  в
пещере Полифема, -- огромные блюда с вареным рисом, похлебку из ржаной муки,
рубленую телятину, пироги,  вареные яблоки  и кувшины с  сидром.  Ешь  и пей
сколько душе угодно.
     Пушечный выстрел поднял всех на ноги. Времени оставалось всего полчаса.
     Взобравшись  на  верх  башни,  Иманус  зорко  следил  за  передвижением
неприятеля. Лантенак приказал  не  открывать  пока  огня  и  дать штурмующим
возможность подойти ближе. Он заключил:
     -- Их четыре с половиной тысячи  человек.  Убивать  их на  подступах  к
башне бесполезно. Убивайте их только здесь. Здесь мы добьемся равенства сил.
     И добавил со смехом:
     -- Равенство, Братство.
     Условлено  было, что, когда  начнется движение  противника, Иманус даст
сигнал на трубе.
     Осажденные молча ждали; кто стоял позади редюита, кто занял позицию  на
ступеньках винтовой лестницы, положив одну руку на курок мушкетона и зажав в
другой четки.
     Положение теперь прояснилось и сводилось к следующему:
     Нападающим надлежало проникнуть  под градом пуль  в пролом, под  градом
пуль опрокинуть редюит, взять с боя  три расположенные друг над другом залы,
отвоевать  ступеньку  за  ступенькой  две   винтовые  лестницы;   осажденным
надлежало умереть.


     VII
     Переговоры

     Готовился к штурму  башни  и Говэн. Он  отдавал  последние распоряжения
Симурдэну,  который, как мы уже  говорили, не принимал  участия в деле, имея
поручение  охранять  плоскогорье,  равно  как и  Гешану,  которому  передали
командование над главной массой  войск,  остававшихся  пока на  опушке леса.
Было решено,  что  и  нижняя  батарея,  установленная  в  лесу,  и  верхняя,
установленная  на  плоскогорье,  откроют  огонь  лишь  в  том  случае,  если
осажденные  решатся на  вылазку  или  предпримут попытку к бегству. За собой
Говэн  оставил  командование отрядом,  идущим на штурм.  Это-то  и тревожило
Симурдэна.
     Солнце только что закатилось.
     Башня, возвышающаяся  среди  пустынных  пространств, подобна кораблю  в
открытом море. Поэтому штурм ее напоминает  морской бой. Это скорее абордаж,
нежели атака. Пушки безмолвствуют. Ничего лишнего.  Что даст обстрел  стен в
пятнадцать футов  толщины? Борт  пробит,  одни пытаются пробраться в  брешь,
другие ее защищают,  и тут уж  в ход  идут топоры, ножи, пистолеты, кулаки и
зубы. Таков в подобных обстоятельствах бой.
     Говэн чувствовал, что иначе Тургом не овладеть. Нет кровопролитнее боя,
чем рукопашная. И Говэн знал, как неприступна башня, ибо жил здесь ребенком.
     Он погрузился в глубокое раздумье.
     Между тем Гешан, стоявший в нескольких шагах  от командира,  пристально
глядел в подзорную трубу в сторону Паринье. Вдруг он воскликнул:
     -- А! Наконец-то!
     Говэн встрепенулся.
     -- Что там такое, Гешан?
     -- Лестницу везут, командир.
     -- Спасательную лестницу?
     -- Да.
     -- Неужели до сих пор ее не привезли?
     --  Нет,  командир.  Я  и сам уж  забеспокоился.  Нарочный,  которого я
отрядил в Жавенэ, давно возвратился.
     -- Знаю.
     -- Он сообщил, что обнаружил в Жавенэ лестницу нужной длины,  что он ее
реквизировал,  велел  погрузить  на  повозку,  приставил  к  ней  стражу  --
двенадцать  верховых  --  и  самолично  убедился,  что повозка,  верховые  и
лестница отбыли в Паринье. После чего он прискакал сюда.
     -- И доложил нам о своих действиях. Он добавил,  что в  повозку впрягли
добрых  коней и выехали в два часа утра,  следовательно должны  быть здесь к
заходу солнца. Все это я знаю. Ну, а дальше что?
     -- А дальше то, командир, что солнце садится, а повозки с лестницей еще
нет.
     --  Да  как  же  так?  Ведь  пора  начинать штурм. Уже время.  Если  мы
замешкаемся, осажденные решат, что мы струсили.
     -- Можно начинать, командир.
     -- Но ведь нужна лестница.
     -- Конечно, нужна.
     -- А у нас ее нет.
     -- Она есть.
     -- Как так?
     -- Не зря же я закричал: наконец-то! Вижу, повозки все нет и нет; тогда
я  взял подзорную трубу  и стал смотреть  на дорогу  из Паринье  в Тург и, к
великой  своей  радости, заметил повозку  и  стражников  при  ней.  Вот  она
спускается с откоса. Хотите посмотреть?
     Говэн взял из рук Гешана подзорную трубу и поднес ее к глазам.
     -- Верно. Вот она. Правда, уже темнеет и плохо видно. Но охрану я вижу.
Только знаете, Гешан, что-то людей больше, чем вы говорили.
     -- Да, что-то многовато.
     -- Они приблизительно за четверть лье отсюда.
     -- Лестница, командир, будет через четверть часа.
     -- Можно начинать штурм.
     И в самом деле, по дороге двигалась повозка, но не та,  которую с таким
нетерпением ждали в Турге.
     Говэн обернулся и заметил  сержанта Радуба, который стоял,  вытянувшись
по всей форме, опустив, как и положено по уставу, глаза.
     -- Что вам, сержант Радуб?
     -- Гражданин  командир, мы, то  есть солдаты батальона Красный  Колпак,
хотим вас просить об одной милости.
     -- О какой милости?
     -- Разрешите сложить голову в бою.
     -- А! -- произнес Говэн.
     -- Что ж, будет на то ваша милость?
     -- Это... смотря по обстоятельствам, -- ответил Говэн.
     -- Да как же так, гражданин  командир. После Дольского дела  уж слишком
вы нас бережете. А нас ведь еще двенадцать человек.
     -- Ну и что?
     -- Унизительно это для нас.
     -- Вы находитесь в резерве.
     -- А нам бы желательно находиться впереди.
     -- Но  вы  понадобитесь  мне позже, в  конце операции, для решительного
удара. Поэтому я вас и берегу.
     -- Слишком уж бережете.
     -- Ведь это все равно. Вы в строю. И вы тоже пойдете на штурм.
     -- Пойдем, да сзади. А парижане вправе идти впереди.
     -- Я подумаю, сержант Радуб.
     -- Подумайте сейчас,  гражданин командир. Случай  уж очень