в.
Объявление Коммуны гласило, что каждый  едок получает на декаду фунт мяса. У
лавок  выстраивались очереди;  одна  из  них прославилась  своей  невиданной
протяженностью  -- начиналась  она у дверей бакалейщика на улице Пти-Карро и
тянулась  до середины улицы  Монторгейль.  Стоять в очереди называлось тогда
"держать веревочку", так  как каждый,  стоя  в затылок  переднему,  держался
правой рукой за  длинную веревку. Женщины среди этих бед и лишений вели себя
мужественно и кротко. Целые ночи  дежурили они  у  булочной, дожидаясь своей
очереди войти в  лавку.  Крайние меры  удавались  революции; она  стремилась
вытащить   страну  из  нищеты  двумя  рискованными   средствами:  с  помощью
ассигнатов  и максимума; ассигнаты служили  рычагом,  а  максимум  -- точкой
опоры. Этот здравый подход и спас Францию. Враг --  враг из Кобленца, в  той
же мере, что  и  враг из Лондона, устраивал ажиотаж с ассигнатами. Развязные
девицы,  бродя по  улицам, для  вида  предлагали прохожим  лавандовую  воду,
подвязки  и  фальшивые  косы, а на  самом деле  вели из-под полы  финансовые
операции;   торговали  ассигнатами  и  темные  личности  с  улицы  Вивьен  в
стоптанных  башмаках,  прикрывавшие  свои  сальные  космы  меховыми шапками,
увенчанными лисьим  хвостом,  а  также и менялы с улицы  Валуа, щеголявшие в
начищенных до  блеска сапогах, с зубочисткой  в  зубах,  в  плюшевых шляпах,
видимо близкие  приятели  уличных девиц, ибо  те  обращались  к ним на "ты".
Народ  преследовал  их,  как  и  воров,  которых  роялисты  ехидно  называли
"сверхактивными гражданами". Впрочем, воровство стало явлением редким. Среди
жесточайших лишений  царила  стоическая честность. Оборванцы, живые скелеты,
проходили,   сурово  потупив  глаза,   мимо  сверкающих  витрин  ювелиров  в
Пале-Эгалитэ.  Во  время  обыска  у Бомарше,  проводившегося секцией Антуан,
какая-то женщина сорвала в  саду цветок;  ей  надавали пощечин. Вязанка дров
стоила четыреста франков серебром, и нередко можно было видеть на улице, как
какой-нибудь  гражданин распиливал на топливо собственную кровать; зимой все
фонтаны замерзли; за два ведра воды  просили двадцать су; все парижане стали
водоносами. Луидор стоил три  тысячи девятьсот пятьдесят франков. Поездка на
фиакре  обходилась   в  шестьсот  франков  за  один  конец.  Нередко  седок,
нанимавший  экипаж на  целый день,  к вечеру спрашивал  кучера:  "Сколько  с
меня?" -- "Шесть тысяч ливров". Торговка-зеленщица выручала за день двадцать
тысяч франков. Нищий, протягивая руку за милостыней, канючил: "Подайте, люди
добрые, совсем обносился, двести тридцать  ливров  нехватает, чтобы  башмаки
купить!" У  мостов  высились  вырезанные  из  дерева  колоссы, разрисованные
Давидом, которых Мерсье презрительно именовал: "Деревянные петрушки". Фигуры
эти  долженствовали изображать поверженные в прах Федерализм и Коалицию.  Ни
малейших признаков упадка духа в народе.  И угрюмая радость от того, что раз
навсегда свергнуты троны. Лавиной шли добровольцы, предлагавшие  родине свою
жизнь.  Каждая  улица выставляла  батальон.  Над  головой проплывали знамена
округов, на  каждом  был  начертан свой девиз.  На знамени  округа Капуцинов
значилось:  "Нас голыми руками не возьмешь!" На другом: "Благородным  должно
быть лишь сердце!" На всех стенах афиши и объявления  -- большие, маленькие,
белые, желтые, зеленые, красные,  отпечатанные  в типографии и написанные от
руки  --  провозглашали: "Да здравствует  Республика!"  Крохотные  ребятишки
лепетали: " a ira".
     В этих ребятишках жило неизмеримо огромное будущее.
     Позже  на смену  трагическому городу  пришел город циничный:  парижские
улицы в годы революции являли собой два совершенно различных облика: один --
до, другой  -- после 9 термидора; Париж  Сен-Жюста сменился Парижем Тальена;
такова извечная антитеза Творца: Синай и вслед за ним -- Золотой телец.
     Повальное  безумие  не  такая уж редкость. Нечто  подобное было еще  за
восемьдесят лет до описываемых событий. После  Людовика  XIV,  как  и  после
Робеспьера,  захотелось вздохнуть  полной  грудью;  вот почему  век  начался
Регентством и закончился Директорией. Тогда  и теперь -- террор, сменившийся
разгулом. Когда Франция вырвалась на  волю  из пуританского  затворничества,
как прежде из  затворничества монархии,  ею  овладела  радость  спасшейся от
гибели нации.
     После 9  термидора Париж веселился,  но каким-то исступленным весельем.
Его охватило  тлетворное  ликование. Готовность отдать свою  жизнь сменилась
бешеной жаждой жить любой ценой, и  величье померкло. В Париже появился свой
Тримальхион  в  лице Гримо  де ла Реньера; увидел  свет "Альманах гурманов".
Вошли  в  моду обеды на антресолях  Пале-Рояля под бравурные звуки оркестра,
где женщины-музыканты били в барабаны  и  трубили в трубы;  смычок  скрипача
управлял  движением толпы; в ресторации Мео  ужинали  "по-восточному"  среди
курильниц с благовониями. Живописец Боз написал двух своих шестнадцатилетних
дочек -- двух невинных, чарующих красоток -- в "гильотинном" уборе, то  есть
в  красных рубашечках с обнаженными шейками. Миновало время неистовых плясок
в разоренных церквах; на  смену им пришли  балы у Руджиери,  Люке,  Венцеля,
Модюи  и  госпожи Монтанзье;  на смену гражданкам, степенно щипавшим корпию,
пришли маскарадные  султанши,  дикарки,  нимфы; на смену  солдатам  с босыми
ногами, покрытыми кровью, грязью и пылью, пришли красотки с  голыми ножками,
покрытыми  бриллиантами;  одновременно  с  распутством  вернулось  бесчестье
всякого рода: наверху орудовали поставщики, а внизу -- мелкие воришки. Париж
наводнили жулики  всех рангов,  и рекомендовалось  зорко  следить  за  своим
бумажником; любимым  развлечением парижан было ходить на заседания окружного
суда -- смотреть  воровок, которых сажали  на высокие табуреты, связав им из
соображений   скромности  юбки;   выходившим   из   театров   "гражданам"  и
"гражданкам" мальчишки предлагали  занять  места  в  кабриолете "на  двоих";
газетчики  уже не выкрикивали  "Старый Кордельер" и  "Друг народа", а  бойко
торговали  "Письмами Полишинеля" и  "Петицией  сорванцов";  в секции  Пик на
Вандомской  площади председательствовал маркиз  де Сад. Реакция веселилась и
свирепствовала; "Драгуны свободы"  92  года  возродились под кличкой "Рыцари
кинжала".  На подмостках  появился простофиля --  Жокрис.  "Несравненные"  и
"ослепительные"  щеголяли  последними   модами.   Вместо   "честного  слова"
говорили: "даю  суово жегтвы",  или  клялись  в непристойных  выражениях. От
Мирабо  сползли к Бобешу. Таков Париж, вся жизнь его -- приливы и отливы; он
гигантский  маятник  цивилизации,  который  касается  то одного  полюса,  то
другого, --  и  широта его  размаха  от  Фермопил до Гоморры.  После 93 года
революция прошла через  какое-то  странное  затмение;  казалось,  век  забыл
завершить  то, что начал.  Оргия  вмешалась в его ход  и вылезла на передний
план, оттеснив апокалиптические ужасы, заслонив гигантскую панораму минувших
лет, и,  натерпевшись  страха, хохотала напропалую; трагедия превратилась  в
пародию,  и  лик  Медузы,  еще  видневшийся  на  горизонте,  затянуло  дымом
карнавальных факелов.
     Но  в  описываемое  нами время,  в  93 году,  парижские  улицы  хранили
величественный и суровый облик начальной поры.  У  парижан были свои уличные
ораторы, как, например, Варле, который разъезжал по всему городу в фургоне и
держал оттуда речи перед толпой; были свои герои, одного из которых прозвали
"капитаном  молодцов с железным посохом"; были свои любимцы,  как, например,
Гюффруа,  автор  памфлета  "Рюжиф". Одни из  этих  знаменитостей  сеяли зло,
другие очищали  души. И среди  них  был некто,  проживший роковую и поистине
славную жизнь, -- Симурдэн.


     II
     Симурдэн

     Симурдэн был совестью, совестью ничем не запятнанной, но суровой. В нем
обрело себя абсолютное. Он был священником, а это никогда не проходит даром.
Душа человека, подобно  небу,  может  стать  безоблачно  мрачной,  для этого
достаточно  соприкосновения  с тьмой.  Иерейство  погрузило  во  мрак сердце
Симурдэна. Тот, кто был священником, останется им до конца своих дней.
     Душа, пройдя  через  ночь, хранит  след не  только  мрака,  но  и  след
Млечного Пути. Симурдэн был полон добродетелей и достоинств, но сверкали они
во тьме.
     Историю его жизни можно рассказать в двух  словах. Он был священником в
безвестном селении и  наставником в знатной семье; потом подоспело небольшое
наследство, и он стал свободным человеком.
     Прежде  всего  он  был  упрямец.  Он  пользовался  мыслью,  как  другой
пользуется  тисками;  уж если какая-нибудь мысль западала  ему в  голову, он
считал своим  долгом  всесторонне обдумать ее  и лишь после этого отбрасывал
прочь; он мыслил даже с каким-то ожесточением. Он владел всеми  европейскими
языками и знал еще два-три языка. Он учился беспрестанно и день и ночь,  что
помогало ему нести  бремя целомудрия;  но постоянное обуздание чувств таит в
себе огромную опасность.
     Будучи священником, он из гордыни ли, в силу ли стечения обстоятельств,
или из благородства души ни разу не нарушил данных обетов; но веру сохранить
не сумел. Знания подточили веру,  и догмы рухнули сами собой. Тогда, строгим
оком  заглянув  в свою душу, он  почувствовал  себя нравственным  калекой  и
решил,  что, раз уж невозможно убить в  себе  священника,  нужно возродить в
себе человека;  но средства для этого он  избрал  самые суровые; его  лишили
семьи -- он сделал  своей семьей родину, ему отказано было в супруге  --  он
отдал свою любовь человечеству. Но  под такой всеобъемлющей оболочкой  зияет
иной раз всепоглощающая пустота.
     Его родители,  простые  крестьяне,  отдав  сына в  духовную  семинарию,
мечтали отторгнуть его от народа, -- он возвратился в народные недра.
     И, возвратившись, отдал народу всю силу своей страстной души. Он взирал
на  людские  страдания   с  каким-то  грозным  сочувствием.  Священник  стал
философом,  а философ -- могучим борцом.  Еще при жизни Людовика XV Симурдэн
уже  был   республиканцем.  Какая  республика  грезилась  ему?  Быть  может,
республика Платона, а быть может, республика Дракона.
     Раз  ему запретили  любить, он  стал ненавидеть. Он ненавидел всяческую
ложь, ненавидел самодержавие, власть  церкви, свое священническое облачение,
ненавидел настоящее  и  громко  призывал  будущее; он предчувствовал грозное
завтра, провидел его, угадывал его ужасный и великолепный облик; он понимал,
что  конец прискорбной драме  человеческих  бедствий положит некий мститель,
который  явится  в то  же время и  освободителем.  Уже  сегодня  он возлюбил
грядущую катастрофу.
     В  1789 году  катастрофа,  наконец, пришла, и он встретил ее  в  полной
готовности.  Симурдэн  отдался высокому делу обновления человечества со всей
присущей  ему  логикой,  что  у человека такой  закалки  означает:  со  всей
неумолимостью. Логика не знает  жалости.  Он  прожил великие годы революции,
всем существом отзываясь на каждое ее дуновение: восемьдесят девятый  год --
взятие Бастилии,  конец  мукам народным; девяностый год,  19 июня,  -- конец
феодализма; девяносто первый -- Варенн, конец монархии; девяносто  второй --
установление Республики. Он видел, как поднималась революция; но не таким он
был  человеком, чтобы  испугаться пробудившегося гиганта,  -- напротив, сила
его сказочного могущества и роста  влила в жилы Симурдэна новую жизнь; и он,
почти  старик, -- в  ту пору ему минуло пятьдесят лет, а священник  старится
вдвое быстрее, чем прочие люди, -- он тоже начал расти. На его глазах год от
года все выше  вздымалась  волна событий, и он сам как  бы  становился выше.
Вначале он опасался, что революция потерпит поражение; он  зорко наблюдал за
ней: на ее стороне был разум и право, а он требовал, чтобы на ее стороне был
и  успех; чем  грознее становилась ее поступь, тем  спокойнее становилось  у
него на  душе. Он хотел,  чтобы эта  Минерва, в венце  из  звезд  грядущего,
обратилась в Палладу и вооружилась щитом с  головой Медузы. Он  хотел, чтобы
божественное  ее  око  сжигало демонов  адским пламенем,  хотел  воздать  им
террором за террор.
     Так настал 93 год.
     93  год  -- это  война Европы  против Франции,  и война  Франции против
Парижа. Чем же была революция? Победой Франции над Европой  и победой Парижа
над Францией. Именно в этом весь необъятный смысл грозной минуты -- 93 года,
затмившего своим величием все прочие годы столетия.
     Что может  быть  трагичнее,  --  Европа,  обрушившаяся  на  Францию,  и
Франция, обрушившаяся на Париж? Драма поистине эпического размаха.
     93 год -- год неслыханной напряженности, схожий с грозою своим гневом и
своим величием.  Симурдэн  дышал  полной грудью. Эта  дикая, исступленная  и
великолепная стихия соответствовала  его масштабам. Он был  подобен морскому
орлу,  --  глубочайшее  внутреннее  спокойствие  и  жажда  опасностей.  Иные
окрыленные  существа,  суровые  и невозмутимые, как  бы созданы  для могучих
порывов ветра. Да, да, бывают такие грозовые души.
     От природы  Симурдэн  был  жалостлив, но  только  к обездоленным. Самое
отталкивающее страдание находило в нем самоотверженного целителя.  И  тут уж
ничто  не  вызывало  в  нем омерзения.  Такова была отличительная  черта его
доброты.  Как  врачевателя,  его боготворили, но отворачивались  от  него  с
брезгливостью. Он  искал язвы,  чтобы  лобызать  их.  Труднее  всего  даются
прекрасные  поступки, вызывающие в зрителях дрожь отвращения; он предпочитал
именно такие. Однажды в  больнице  для  бедных умирал человек, -- его душила
опухоль в горле, зловонный  и страшный с виду  нарыв. Болезнь  была, по всей
видимости,  заразной;  требовалось  удалить   гной   немедленно.   Симурдэн,
оказавшийся при больном,  прижал губы к  опухоли, рот  его наполнился гноем,
который  он  высасывал, пока не очистилась рана, --  человек был спасен. Так
как он  в ту пору еще не расстался со  священнической рясой, кто-то  сказал:
"Если  бы вы решились  сделать это для короля, -- быть бы вам епископом". --
"Я  не сделал бы этого для короля", -- ответил Симурдэн. Этот поступок и эти
слова прославили Симурдэна в мрачных кварталах парижской бедноты.
     С   тех  пор   все   страждущие,  все  обездоленные,   все  недовольные
беспрекословно   выполняли   его   волю.  В  дни   народного   гнева  против
спекуляторов, вспышки которого нередко приводили  к прискорбным ошибкам,  не
кто  иной,  как Симурдэн,  одним-единственным  словом  остановил у  пристани
Сен-Никола людей, расхищавших груз мыла с прибывшего судна, и он же  рассеял
разъяренную толпу, задерживавшую возы у заставы Сен-Лазар.
     И он же, через полторы недели после 10 августа, повел народ  сбрасывать
статуи королей.  Падая с пьедестала, они убивали. Так на  Вандомской площади
некая Рэн Виоле, накинув  на шею Людовику XIV  веревку,  яростно тащила  его
вниз и  погибла  под  тяжестью рухнувшего монумента.  Кстати, этот  памятник
простоял ровно сто лет; его воздвигли 12 августа  1692  года,  а сбросили 12
августа 1792  года; на площади Согласия у подножья  статуи Людовика XV толпа
растерзала некоего Генгерло, обозвавшего  "сволочью"  тех,  кто  дерзновенно
поднял  руку  на  короля.  Статую  эту  разбили  на  куски. Позднее  из  нее
начеканили  мелкую монету.  Уцелела лишь одна рука, правая,  --  та, которую
Людовик  XV  простирал  вперед  жестом римского императора.  По  ходатайству
Симурдэна,  народная  депутация  торжественно  вручила   эту  руку   Латюду,
томившемуся  целых тридцать  семь  лет  в Бастилии. Когда Латюд  с  железным
ошейником  вокруг  шеи, с  цепью, врезавшейся  ему  в бока,  заживо  гнил  в
подземном каземате по приказу короля, чья статуя горделиво  возвышалась надо
всем  Парижем,  мог  ли  он даже в  мечтах представить себе,  что стены  его
темницы падут,  что  падет  статуя, а сам  он  выйдет из склепа, куда  будет
ввергнута  монархия,  и  что  он,  жалкий  узник,  получит  в  собственность
бронзовую руку,  подписавшую приказ о  его  заточении, а  от  этого  деспота
останется лишь эта рука.
     Симурдэн  принадлежал к числу тех людей,  в чьей  душе  немолчно звучит
некий голос, к  которому они прислушиваются.  Такие люди,  на первый взгляд,
могут  показаться  рассеянными,  --  ничуть  не бывало, они, напротив  того,
сосредоточенны.
     Симурдэн познал все и не знал ничего.  Он  познал все  науки и не  знал
жизни. Отсюда и  его непреклонность. Он, словно гомеровская Фемида, носил на
глазах повязку. Он устремлялся вперед со слепой уверенностью стрелы, которая
видит  лишь  цель  и  летит  только к цели.  В революции  нет ничего опаснее
слишком прямых линий. Так неотвратимо влекся вперед и Симурдэн.
     Симурдэн  верил,  что при  рождении  нового  социального  строя, только
крайности  --  надежная  опора,  заблуждение,  увы,  свойственное  тому, кто
подменяет  разум чистой  логикой. Он  не удовольствовался  Конвентом,  он не
удовольствовался Коммуной, он вступил в члены Епископата.
     Собрания  этого  общества,   происходившие  в  одной  из  зал   бывшего
епископского дворца,  откуда и пошло  само название, меньше всего напоминали
обычные собрания политических клубов, это было пестрое сборище людей. Так же
как и  на собраниях Коммуны, здесь присутствовали те безмолвные,  но  весьма
внушительные  личности,  у которых, по  меткому  выражению  Тара, "в  каждом
кармане было по пистолету".
     Странную  смесь   являли  сборища  в  Епископате:  смесь  парижского  с
всемирным,  что, впрочем, и понятно, ибо  в  Париже билось тогда сердце всех
народов  мира.  Здесь добела  накалялись  страсти  плебеев.  По сравнению  с
Епископатом  Конвент  казался холодным,  а  Коммуна чуть  теплой.  Епископат
принадлежал к числу тех революционных образований, что  подобны образованиям
вулканическим;  в   нем  было  всего   понемногу  --  невежества,  глупости,
честности, героизма,  гнева -- и  полицейских. Герцог  Брауншвейгский держал
там своих агентов. Там собирались люди, достойные украсить  собою  Спарту, и
люди, достойные  украсить собой каторжные галеры.  Но большинство составляли
честные  безумцы.  Жиронда, устами Инара, тогдашнего  председателя Конвента,
бросила  страшное пророчество: "Берегитесь, парижане.  От вашего  города  не
останется камня  на камне, и  тщетно наши потомки будут искать то место, где
стоял некогда Париж". В ответ на эти  слова и возник  Епископат. Люди, и как
мы  только  что  сказали,  люди  всех  национальностей,  ощутили потребность
плотнее сплотиться вокруг Парижа. Симурдэн примкнул к их числу.
     Группа  эта  боролась  с  реакционерами.  Ее породила  та  общественная
потребность  в  насилии,  которая  является  одной из самых грозных  и самых
загадочных сторон революций.  Сильный  этой силой, Епископат сразу же  занял
вполне определенное место. В  годину потрясений, колебавших почву Парижа, из
пушек стреляла Коммуна, а в набат били люди Епископата.
     Симурдэн  верил  со  всем  своим безжалостным  простодушием,  что  все,
совершающееся  во имя  торжества истины, есть  благо;  в силу этого он очень
подходил для роли вожака крайних партий. Мошенники видели, что  он честен, и
радовались  этому. Любому  преступлению  лестно, когда  его  направляет рука
добродетели. Хоть и стеснительно, да приятно.  Архитектор Паллуа, тот самый,
что нажился на разрушении Бастилии, продавая в свою пользу камни из ее стен,
а будучи уполномочен  окрасить стены узилища Людовика XVI, переусердствовал,
покрыв их изображениями  решеток, цепей и наручников; Гоншон, подозрительный
оратор  Сент-Антуанского   предместья,  денежные  расписки   которого   были
впоследствии  обнаружены;  Фурнье -- американец, который 17  июля  стрелял в
Лафайета из  пистолета, купленного,  по слухам, на  деньги  самого Лафайета;
Анрио  --  питомец Бисетра,  который  побывал  и лакеем  и  уличным  гаером,
воришкой и  шпионом,  прежде