ажданскую.
     Понизив голос, Робеспьер сказал холодно и многозначительно:
     -- Разница огромная.
     И тут же добавил:
     -- Сядьте,  Дантон,  и поглядите  лучше  на карту,  совершенно  незачем
молотить по ней кулаками.
     Но Дантон даже не слушал.
     -- Это  уж  чересчур! --  воскликнул он. -- Ждать катастрофы  с запада,
когда она  грозит с  востока!  Я согласен  с  вами, Робеспьер,  Англия может
подняться  из-за океана, но ведь из-за Пиренеев подымается  Испания, но ведь
из-за Альп подымается Италия, но ведь из-за Рейна подымается Германия. А там
вдали  --  могучий русский  медведь.  Робеспьер,  опасность  охватывает  нас
кольцом.  Вне страны -- коалиция, внутри --  измена.  На юге Серван пытается
открыть врата  Франции  испанскому  королю, на  севере  Дюмурье переходит на
сторону  врага. Впрочем, он  всегда угрожал  не  столько Голландии,  сколько
Парижу. Нервинд  зачеркивает  Жемап  и  Вальми.  Философ  Рабо Сент-Этьен --
изменник,  да  и  чего  еще  ждать  от  протестанта.  Он   переписывается  с
царедворцем   Монтескью.  Ряды  армии  редеют.   В  любом  батальоне  сейчас
насчитывается  не более четырехсот  человек; от доблестного Депонского полка
осталось всего-навсего  пятьсот  человек;  Памарский  лагерь  сдан;  в  Живэ
имеется  лишь пятьсот мешков муки; мы отступаем  на  Ландау;  Вюрмсер теснит
Клебера;  Майнц пал, но защищался он доблестно, а Конде подло сдался,  равно
как и  Валансьен. Однакож это  не помешало Шанселю,  защитнику Валансьена, и
старику  Феро,  защитнику  Конде,  прослыть  героями  наравне  с  Менье   --
защитником Майнца. Но  все  прочие  просто  изменники.  Дарвиль  изменяет  в
Экс-ла-Шапель, Мутон  изменяет в Брюсселе,  Валанс  изменяет  в Бреда,  Нэйи
изменяет  в Лимбурге, Миранда изменяет в  Мейстрихте;  Стенжель -- изменник,
Лану -- изменник, Лигонье -- изменник, Мену -- изменник, Диллон -- изменник;
все  они паршивые овцы,  расплодившиеся с легкой руки Дюмурье. Не угодно  ли
еще  примеров?  Мне  подозрительны  манеры  Кюстина,  я  считаю,  что Кюстин
предпочитает  взять,  выгоды  ради,  Франкфурт,  нежели, ради  пользы  дела,
Кобленц. Франкфурт, видите ли, может  выложить четыре миллиона  контрибуции.
Но ведь это  же  ничто по сравнению с той  пользой, которую принесет разгром
эмигрантского гнезда, Утверждаю -- это измена. Менье умер тринадцатого июня.
Клебер, таким образом,  остался  один.  А  пока  что  герцог  Брауншвейгский
накапливает силы, переходит в наступление и водружает немецкий флаг во  всех
взятых  им французских  городах. Маркграф Бранденбургский ныне вершит делами
во всей Европе,  он прикарманивает наши провинции; вот  посмотрите,  он  еще
приберет к  рукам  Бельгию, похоже, что мы стараемся  для Берлина.  Если так
будет продолжаться  и впредь,  если  мы  немедленно  же не  наведем порядок,
французская  революция  пойдет  на  пользу  Потсдаму,  ибо  единственным  ее
результатом будет то, что Фридрих Второй  округлит свои скромные владения, и
получится, что мы убили французского короля  ради чего... ради выгоды короля
прусского.
     И Дантон, грозный Дантон, расхохотался.
     Марат улыбнулся, услышав смех Дантона.
     -- У  каждого  из вас  свой  конек, у  вас, Дантон, --  Пруссия, у вас,
Робеспьер --  Вандея.  Разрешите  же  и мне  высказаться. Вы оба  не  видите
подлинной опасности,  а  она здесь,  в  этих кафе и  в этих  притонах.  Кафе
Шуазель  -- сборище  якобинцев,  кафе  Патэн  -- сборище  роялистов,  в кафе
Свиданий нападают  на  национальную гвардию,  а  в  кафе Порт-Сен-Мартен  ее
защищают, кафе  Регентство  против Бриссо, кафе Корацца -- за  него;  в кафе
Прокоп клянутся Дидро, в кафе Французского театра клянутся Вольтером, в кафе
Ротонда рвут на клочья ассигнаты, в кафе Сен-Марсо негодуют по этому поводу,
кафе  Манури раздувает вопрос о муке, в кафе Фуа идут драки и кутежи, в кафе
Перрон  слетаются трутни,  то бишь  господа  финансисты. Вот  это  серьезная
опасность.
     Дантон  больше  не  смеялся.  Зато  Марат  продолжал улыбаться.  Улыбка
карлика страшнее смеха великана.
     -- Вы что же это насмехаетесь, Марат? -- проворчал Дантон.
     По  ляжке Марата  прошла нервическая дрожь  -- его знаменитая судорога.
Улыбка сбежала с его губ.
     -- Узнаю  вас,  гражданин  Дантон. Ведь, если  не ошибаюсь,  именно  вы
назвали меня перед всем Конвентом "субъект, именуемый Маратом". Так слушайте
же. Я прощаю вас. Мы переживаем  сейчас нелепейший момент. Так, по-вашему, я
насмехаюсь!  Еще бы, кто  я такой?  Это я обличил Шазо, я обличил Петиона, я
обличил  Керсэна,  я  обличил  Мортона, я  обличил Дюфриш-Валазе, я  обличил
Лигонье, я  обличил  Мену, я обличил  Банвиля, я обличил Жансоннэ, я обличил
Бирона,  я  обличил Лидона  и Шамбона. Прав я был или нет?  Я  издали чую  в
изменнике  измену,  и, на мой взгляд, куда  полезнее изобличить преступника,
пока он  еще не совершил преступления. Я имею привычку говорить накануне то,
что вы  все  скажете  еще  только завтра.  Не  угодно ли  вспомнить, что уже
совершено   мною?  Не  кто  иной,   как  я,   предложил   Собранию  подробно
разработанный проект уголовного законодательства. Что я сделал до сих пор? Я
потребовал,  чтобы  секции  были  достаточно просвещены  и  тем самым  лучше
служили  революции,  я  велел  снять  печати  с тридцати двух  папок  тайных
документов, я  приказал изъять хранившиеся у Ролана  бриллианты, я  доказал,
что бриссотинцы выдавали Комитету общественной безопасности пустые бланки на
аресты, я первый указал на пробелы в докладе Лендэ о преступлениях Капета, я
голосовал  за  казнь тирана  и  потребовал исполнения  приговора  в двадцать
четыре  часа,  я  защищал  батальон  Моконсейль  и  батальон  Республики,  я
воспрепятствовал оглашению письма  Нарбонна  и Малуэ;  я первый  заговорил о
помощи раненым  солдатам,  я  добился  упразднения Комиссии  Шести; я первый
почувствовал в поражении под Монсом  измену  Дюмурье;  я  потребовал,  чтобы
взяли  сто  тысяч  родственников  эмигрантов в  качестве заложников за наших
комиссаров,   выданных  врагу;  я   предложил  объявить  изменником  каждого
представителя, который осмелится выйти за  заставу, я увидел  руку  Ролана в
марсельских  беспорядках, я настоял, чтобы назначили награду за голову  сына
принца Эгалитэ; я защищал Бушотта, я  потребовал открытого голосования, дабы
сбросить  Инара с председательского  кресла; благодаря мне  было объявлено о
выдающихся заслугах парижан перед отечеством. И вот поэтому-то Лувье обозвал
меня паяцем,  департамент Финистер требует, чтобы меня исключили из  состава
депутатов,  город Луден желает, чтобы меня изгнали из  Франции,  город Амьен
хочет, чтобы  мне заткнули  рот. Кобур  г мечтает, чтобы  меня арестовали, а
Лекуант-Пюираво  предлагает  Конвенту  объявить  меня   сумасшедшим.  А  вы,
гражданин Дантон, разве вы не за  тем  позвали меня на ваше тайное свидание,
чтобы выслушать  мое мнение? Разве я напрашивался? Отнюдь нет! У меня нет ни
малейшей охоты беседовать по душам  с контрреволюционерами,  я  имею  в виду
Робеспьера и вас.  Как и  следовало  ожидать, ни вы,  ни Робеспьер  меня  не
поняли.  Где же здесь государственные мужи? Вам еще  надо зубрить да зубрить
азбуку революции, вам надо все разжевывать и в рот класть. Короче, я вот что
хочу  сказать: вы  оба  ошибаетесь.  Опасность  не в  Лондоне, как  полагает
Робеспьер, и не в Берлине, как  полагает Дантон; опасность в самом Париже. И
опасность эта в отсутствии единства, в том, что каждый, начиная с вас двоих,
оставляет за собой  право тянуть в свою сторону, опасность в разброде умов и
в анархии воли...
     -- Анархии? -- прервал  его Дантон. -- А откуда идет анархия, как не от
вас?
     Марат даже не взглянул на него.
     -- Робеспьер, Дантон,  опасность в  другом -- в этих расплодившихся без
счета  кафе,  игорных  домах,  клубах. Судите  сами  --  клуб  Черных,  клуб
Федераций,  Дамский   клуб,   клуб  Беспристрастных,  который  обязан  своим
возникновением Клермон-Тоннеру и который в  тысяча  семьсот девяностом  году
был  просто-напросто  клубом  монархистов...  Затем  "Социальный кружок"  --
изобретение   попа   Клода   Фоше,  клуб  "Шерстяных  Колпаков",  основанный
газетчиком Прюдомом, et caetera [И так далее (лат.)],  не говоря уже о вашем
Якобинском клубе, Робеспьер, и о вашем клубе Кордельеров, Дантон.  Опасность
в  голоде,  из-за  которого грузчик  Блэн вздернул  на  фонаре около  ратуши
булочника  Франсуа  Дени,  торговавшего на рынке Палю, и  опасность в  нашем
правосудии, которое повесило грузчика Блэна за то, что он повесил  булочника
Дени. Опасность в бумажных деньгах, которые обесцениваются с каждым днем. На
улице Тампль кто-то обронил ассигнацию в сто франков, и прохожий, человек из
народа,  сказал:  "За  ней  и  нагибаться  не  стоит".  Спекуляция и  скупка
ассигнатов -- вот где  опасность. На ратуше вы водрузили черный флаг -- ну и
что из того? Вы арестовали барона де Тренка, да разве этого достаточно? Нет,
вы  сверните шею этому старому тюремному интригану. Вы  воображаете, что все
сложные  вопросы  решены,  раз  председатель   Конвента  увенчал  венком  за
гражданские  доблести  чело  Лабертеша, получившего  под Жемапом сорок  один
сабельный удар, а  теперь с этим Лабертешем носится Шенье. Все это комедия и
фиглярство! Да, вы не видите Парижа! Вы ищете опасность где-то далеко, а она
тут, совсем  рядом. Ну скажите, Робеспьер, на что годна ваша полиция? Ведь я
знаю,  у  вас  имеются  свои  шпионы:  Пайан   --  в  Коммуне,  Кофингаль--в
Революционном трибунале, Давид  --  в  Комитете  общественной  безопасности,
Кутон -- в Комитете  общественного спасения. Как видите, я достаточно хорошо
осведомлен. Так вот запомните, опасность повсюду  -- над вашей головой и под
вашими  ногами,  кругом  заговоры,  заговоры, заговоры! Прохожие  читают  на
улицах  вслух  газеты и  многозначительно  покачивают  головой.  Шесть тысяч
человек,  не   имеющих  свидетельства  о   благонадежности,   возвратившиеся
эмигранты, мюскадены и шпионы  укрылись в погребах, на чердаках и в галереях
Пале-Рояля;  у  булочных  --  очереди;  у  каждого   порога  бедные  женщины
молитвенно складывают руки и спрашивают: "Когда  же нам дадут покой?" И  зря
вы  запираетесь в залах Исполнительного совета в надежде, что  вас  никто не
услышит, -- каждое  ваше  слово  известно  всем. И вот  доказательство -- не
далее как  вчера,  вы, Робеспьер, сказали  Сен-Жюсту: "Барбару отрастил себе
брюшко, а при  побеге оно обременительно". Да, опасность повсюду, и в первую
очередь она  здесь -- в сердце страны, в  самом Париже. Бывшие люди затевают
заговоры, добрые патриоты ходят босиком,  аристократы, арестованные девятого
марта, уже  разгуливают на свободе; великолепные лошади, которых давно  пора
перегнать к границе и запрячь в пушки, обрызгивают  нас на парижских  улицах
грязью;  четырехфунтовый каравай  хлеба  стоит три франка двенадцать  су;  в
театрах  играют  похабные  пьесы...  И  скоро  Робеспьер  пошлет Дантона  на
гильотину.
     -- Как бы не так! -- сказал Дантон.
     Робеспьер внимательно разглядывал разостланную на столе карту.
     -- Спасение только в одном, --  вдруг  воскликнул Марат,  -- спасение в
диктаторе. Вы знаете, Робеспьер, что я требую диктатора.
     Робеспьер поднял голову.
     -- Знаю, Марат, им должен быть вы или я.
     -- Я или вы, -- сказал Марат.
     А Дантон буркнул сквозь зубы:
     -- Диктатура? Только попробуйте!
     Марат заметил, как гневно насупились брови Дантона.
     --  Что ж,  -- сказал он. --  Попытаемся  в последний раз. Может  быть,
удастся прийти к соглашению. Положение  таково, что стоит  постараться. Ведь
удалось же  нам достичь согласия тридцать первого мая. А теперь речь идет  о
главном вопросе, который куда  серьезнее, чем жирондизм,  являющийся по сути
дела  вопросом частным.  В том,  что  вы говорите, есть доля  истины; но вся
истина, настоящая, подлинная истина, в моих словах. На юге -- федерализм, на
западе  --  роялизм,  в  Париже--поединок  между  Конвентом  и Коммуной;  на
границах --  отступление Кюстина  и  измена Дюмурье. Что  все  это означает?
Разлад.  А что нам  требуется? Единство. Ибо  спасение в нем  одном. Но надо
спешить.  Необходимо  иметь  в  Париже революционное правительство. Ежели мы
упустим хотя бы один  час, вандейцы завтра же войдут в Орлеан, а пруссаки --
в Париж. Я согласен в этом с вами, Дантон,  я присоединяюсь к вашему мнению,
Робеспьер. Будь по-вашему.  Итак, единственный выход -- диктатура. Значит --
пусть  будет  диктатура.  Мы  трое представляем  революцию.  Мы подобны трем
головам Цербера.  Одна говорит, --  это вы, Робеспьер; другая рычит,  -- это
вы, Дантон...
     -- А третья кусается, -- прервал Дантон, -- и это вы, Марат.
     -- Все три кусаются, -- уточнил Робеспьер.
     Воцарилось  молчание.  Потом  снова  началась  беседа,  полная  грозных
подземных толчков.
     -- Послушайте, Марат, прежде чем вступить в брачный союз, нареченным не
мешает  поближе  познакомиться.  Откуда  вы  узнали,  что  я  вчера  говорил
Сен-Жюсту?
     -- Это уж мое дело, Робеспьер.
     -- Марат!
     -- Моя обязанность все знать, а как я получаю сведения -- это уж никого
не касается.
     -- Марат!
     -- Я люблю все знать.
     -- Марат!
     -- Да, Робеспьер, я  знаю то, что вы сказали Сен-Жюсту, знаю также, что
Дантон говорил Лакруа, я знаю, что творится на набережной Театэн, в особняке
де  Лабрифа, в притоне, где встречаются сирены эмиграции; я знаю также,  что
происходит  в  доме  Тилле,  в  доме,  принадлежавшем  Вальмеранжу,  бывшему
начальнику почт,-- там раньше бывали Мори и Казалес, затем Сийес и Верньо, а
нынче раз в неделю туда заглядывает еще кое-кто.
     При слове "кое-кто" Марат взглянул на Дантона.
     -- Будь у  меня власти хоть на два гроша, я бы показал!  --  воскликнул
Дантон.
     --  Я знаю,  -- продолжал Марат, -- что  сказали вы, Робеспьер, так же,
как  я знаю,  что  происходило в тюрьме Тампль, знаю, как  там откармливали,
словно  на  убой, Людовика Шестнадцатого, знаю,  что  за один сентябрь месяц
волк, волчица  и  волчата сожрали восемьдесят шесть корзин персиков, а народ
тем временем голодал. Я знаю также, что Ролан прятался в укромном флигеле на
заднем дворе по улице Ла-Гарп; я  знаю также,  что  шестьсот пик, пущенных в
дело  четырнадцатого   июля,   были  изготовлены  Фором,  слесарем   герцога
Орлеанского;  я  знаю также, что происходит у  госпожи Сент-Илер,  любовницы
Силлери; в дни балов старик Силлери сам натирает паркет  в желтом  салоне на
улице Нев-де-Матюрен; Бюзо и Керсэн  там обедали.  Двадцать седьмого августа
там обедал Саладэн и с кем же? С вашим другом Ласурсом, Робеспьер!
     -- Вздор, -- пробормотал Робеспьер, -- Ласурс мни вовсе не друг.
     И задумчиво добавил:
     --  А  пока  что  в  Лондоне восемнадцать  фабрик  выпускают  фальшивые
ассигнаты.
     Марат  продолжал  все также спокойно, но с легкой  дрожью в  голосе, от
которой кровь застывала в жилах.
     -- Все привилегированные  связаны круговой  порукой, и вы тоже.  Да,  я
знаю все, знаю и то, что Сен-Жюст именует государственной тайной.
     Последние  слова Марат произнес  с расстановкой и, кинув на  Робеспьера
быстрый взгляд, продолжал:
     --  Я знаю все, что говорится  за вашим столом  в  те  дни,  когда Леба
приглашает  Давида  отведать пирогов,  которые  печет  Элизабет Дюпле,  ваша
будущая свояченица, Робеспьер.  Я око народа  и вижу  все из своего подвала.
Да,  я вижу,  да,  я  слышу,  да,  я  знаю.  Вы  довольствуетесь  малым.  Вы
восхищаетесь сами собой  и друг другом. Робеспьер щеголяет перед своей мадам
де  Шалабр, дочерью того самого маркиза де Шалабра,  который играл в  вист с
Людовиком Пятнадцатым в день казни Дамьена. О, вы научились задирать голову.
Сен-Жюста из-за галстука и не видно. Лежандр всегда одет с иголочки -- новый
сюртук, белый жилет,  а  жабо-то,  жабо!  Молодчик из кожи лезет  вон, чтобы
забыли те времена, когда он разгуливал  в фартуке. Робеспьер воображает, что
история  отметит  оливковый  камзол,  в  котором  его  видело  Учредительное
собрание, и небесно-голубой фрак, которым он пленяет Конвент.  Да  у него по
всей спальне развешаны его собственные портреты...
     -- Зато  ваши портреты, Марат, валяются  во  всех  сточных канавах,  --
сказал Робеспьер,  и  голос  его  звучал еще  спокойнее  и ровнее, чем голос
Марата.
     Их беседа со  стороны могла показаться  безобидным пререканием, если бы
не   медлительность   речей,   подчеркивавшая  ярость  реплик,   намеков   и
окрашивавшая иронией взаимные угрозы.
     -- Если не ошибаюсь, Робеспьер,  вы, кажется, называли  тех, кто  хотел
свергнуть монархию, "дон Кихотами рода человеческого".
     --  А вы, Марат, после четвертого  августа  в  номере пятьсот пятьдесят
девятом  вашего "Друга народа",  --  да, да, представьте, я запомнил  номер,
всегда  может  пригодиться,-- так  вот вы требовали,  чтобы дворянам вернули
титулы. Помните, вы тогда заявляли: "Герцог всегда останется герцогом".
     -- А  вы,  Робеспьер, на заседании  седьмого  декабря  защищали госпожу
Ролан против Виара.
     --  Точно так же, как вас, Марат, защищал мой родной брат, когда на вас
обрушились в клубе Якобинцев, Что это доказывает? Ровно ничего.
     -- Робеспьер, известно даже, в  каком из  кабинетов  Тюильри вы сказали
Гара: "Я устал от революции".
     --  А вы, Марат,  здесь, в  этом  самом кафе, двадцать девятого октября
облобызали Барбару.
     -- А вы, Робеспьер, сказали Бюзо: "Республика? Что это такое?"
     -- А вы, Марат,  в этом самом кабачке угощали  завтраком марсельцев, по
три человека от каждой роты.
     --  А  вы,  Робеспьер,  взяли себе  в телохранители  рыночного  силача,
вооруженного дубиной.
     --  А  вы,  Марат, накануне  десятого  августа умоляли Бюзо помочь  вам
бежать в Марсель и даже собирались для этого случая нарядиться жокеем.
     -- Во время сентябрьских событий вы просто спрятались, Робеспьер.
     -- А вы, Марат, слишком уж старались быть на виду.
     -- Робеспьер, вы швырнули на пол красный колпак.
     -- Швырнул, когда  его надел изменник. То, что украшает Дюмурье, марает
Робеспьера.
     --  Робеспьер,  вы   запретили   накрыть   покрывалом  голову  Людовика
Шестнадцатого, когда мимо проходили солдаты Шатовье.
     -- Зато я сделал нечто более важное, я ее отрубил.
     Дантон счел нужным  вмешаться  в  разговор, но только  подлил  масла  в
огонь.
     -- Робеспьер, Марат, -- сказал он, -- да успокойтесь вы!
     Марат  не  терпел,  когда   его  имя  произносилось  вторым.  Он  резко
повернулся к Дантону.
     -- При чем тут Дантон? -- спросил он.
     Дантон вскочил со стула.
     -- При  чем? Вот при чем. При том, что не должно быть братоубийства, не
должно быть борьбы между двумя людьми, которые оба служат народу. Довольно с
нас  войны  с  иностранными  державами,  довольно с  нас  гражданской войны,
недостает нам  еще  домашних  войн. Я делал революцию  и  не  позволю с  нею
разделаться. Вот почему я вмешиваюсь.
     Марат ответил ему, даже не повысив голоса:
     -- Представьте лучше отчеты о своих действиях, тогда и вмешивайтесь.
     --  Отчеты? -- завопил  Дантон.  --  Идите спрашивайте их  у  Аргонских
ущелий, у  освобожденной Шампани,  у  покоренной  Бельгии,  у  армий, где  я
четырежды  подставлял  грудь  под  пули,  идите  спрашивайте  их  у  площади
Революции, у эшафота, воздвигнутого  двадцать первого января, у повергнутого
трона, у гильотины, у этой вдовы...
     Марат прервал Дантона:
     --  Гильотина  не   вдова,  а  девица;  на   нее  ложатся,   но  ее  не
оплодотворяют.
     -- Вам-то откуда знать? -- отрезал Дантон. -- Я вот ее оплодотворю.
     -- Что ж, посмотрим, -- ответил Марат.
     И улыбнулся.
     Дантон заметил эту улыбку.
     -- Марат, -- вскричал он, -- вы человек подвалов, а я живу под открытым
небом и  при  свете дня. Ненавижу  гадючью жизнь. Быть  мокрицей --