пок. Словно в
самом деле существуют в природе зловещие места.
     Сколько трагедий  перевидал  на своем веку  мрачный холм, поднимающийся
между Бэньоном и Плеланом!
     Широкие горизонты внушают  душе человека широкие общие  идеи; горизонты
ограниченные порождают  лишь узкие, частные  идеи; и порой  человек  большой
души всю жизнь живет в кругу своих узких мыслей, свидетельством  тому -- Жан
Шуан.
     Общие  идеи ненавистны идеям частным;  отсюда-то и начало борьбы против
прогресса.
     Родной край и отечество --  в этих двух словах  заключена вся  сущность
вандейской войны; вражда идеи местной  с  идеей всеобщей.  Крестьянин против
патриота.


     VII
     Вандея прикончила Бретань

     Бретань --  завзятая  мятежница.  Но всякий раз,  когда  в течение двух
тысяч  лет она  подымалась,  правда  была на ее стороне; но на  сей  раз она
впервые оказалась неправа.  И, однако, боролась ли она против революции, или
против  монархии,  против делегатов Конвента  или  против  своих  хозяев  --
герцогов  и пэров, против выпуска  ассигнатов  или  против соляного  налога,
бралась ли она  за оружие под водительством Никола Рапэна,  Франсуа де Лану,
капитана Плювио или госпожи  де Ла Гарнаш, Стоффле, Кокеро или Лешанделье де
Пьервиль, шла ли она за Роганом против короля или с Ларошжакленом за короля,
--  Бретань  всегда  вела  одну  и   ту  же  войну,  противопоставляла  себя
центральной власти.
     Старинные бретонские провинции можно уподобить пруду:  стоячие  воды не
желали течь; дыхание  ветра не освежало, а  лишь будоражило их  поверхность.
Для  бретонцев Финистером кончалась Франция, им  замыкался  мир,  отведенный
человеку, тут прекращался разбег поколений. "Стой!" -- кричал океан земле, а
варварство -- цивилизации. Каждый раз, как из центра, из Парижа  шел толчок,
--  исходил ли  он  от  монархии, или  от  республики,  был  ли  он  на руку
деспотизму, или свободе, --  все  равно это  оказывалось  новшеством,  и вся
Бретань злобно ощетинивалась. Оставьте нас  в покое! Что вам от нас нужно? И
жители равнины брались  за вилы,  а  жители Дубравы -- за  карабин. Все наши
начинания,  наши  первые  шаги   в  законодательстве  и  просвещении,   наши
энциклопедии,  наши философы,  наши гении,  наша слава  разлетались в  прах,
натолкнувшись у подступов к Бретани на Гуру; набат в Базуже возвещает угрозу
французской  революции;  забытая богом  пустошь Гау подымается против  наших
шумливых площадей, а колокол в О-де-Пре объявляет войну башням Лувра.
     Трагическая глухота.
     Вандейский мятеж был зловещим недоразумением.
     Стычка колоссов, свара титанов,  неслыханный по своим  масштабам мятеж,
коему суждено было  оставить в истории  лишь одно имя: Вандея -- знаменитое,
но черное имя;  Вандея готова  была кончить самоубийством ради того, что уже
кончилось.  Вандея  --  приносившая  себя  в  жертву  ради заядлых эгоистов,
отдававшая свою  беззаветную  отвагу  ради  трусов,  не имевшая в  войне  ни
стратегии, ни  тактики,  ни  плана,  ни  цели, ни вождя, ни ответственности.
Вандея, показавшая, в какой мере воля может стать бессилием; рыцарственная и
дикая, нелепая в своем  разнузданном  зверстве,  воздвигавшая  против  света
преграду  тьмы;  невежество,  целые  годы  оказывающее  глупое   и  спесивое
сопротивление  истине,  справедливости,   праву,  разуму,  свободе;  пугало,
страшившее  страну  целых  восемь  лет;  опустошение четырнадцати провинций;
вытоптанные  нивы,  сожженные  села,  разрушенные,  разграбленные  города  и
жилища,  убийство  женщин и  детей;  горящий факел, сунутый  в солому;  меч,
вонзенный в сердце, угроза цивилизации, вся надежда господина  Питта --  вот
какова была эта война, это бессознательное покушение на отцеубийство.
     В  итоге  же  Вандея  послужила  делу  прогресса,   ибо  доказала,  что
необходимо  рассеять древний бретонский мрак,  пронизать  эти  джунгли всеми
стрелами  света.  Катастрофы имеют  странное  свойство  --  делать  на  свой
зловещий лад добро.


     Книга вторая
     ТРОЕ ДЕТЕЙ


     I
     Plus quam civilia bella [Больше, чем гражданская война (лат.)]

     Лето 1792 года  выдалось на редкость дождливое, а лето 1793  года -- на
редкость жаркое. Гражданская война в Бретани  уничтожила все  существовавшие
дороги. Однако люди  разъезжали по всему краю, пользуясь прекрасной погодой.
Сухая земля лучше любой дороги.
     К  концу ясного  июльского дня,  приблизительно  через час после захода
солнца,  какой-то человек, направлявшийся  из Авранша, подскакал к маленькой
харчевне под  названием  "Круа-Браншар", что стояла  у  входа в Понторсон, и
осадил коня перед вывеской, какие еще совсем недавно можно было видеть в тех
местах: "Потчуем холодным сидром прямо из  бочонка". Весь день  стояла жара,
но к ночи поднялся ветер.
     Путешественник был закутан в широкий плащ, покрывавший своими складками
круп лошади. На  голове  его  красовалась  широкополая  шляпа  с трехцветной
кокардой,  что свидетельствовало  об отваге  путника, ибо  в этом краю,  где
каждая  изгородь  стала  засадой, трехцветная  кокарда считалась  прекрасной
мишенью.  Широкий плащ,  застегнутый  у  горла  и расходившийся спереди,  не
стеснял  движений  и не скрывал  трехцветного пояса,  из-за которого торчали
рукоятки двух пистолетов. Полу плаща сзади приподымала сабля.
     Когда  всадник  осадил  коня, дверь  харчевни  отворилась  и  на пороге
показался хозяин  с фонарем в руке.  Было то неопределенное время дня, когда
на дворе еще светло, а в комнатах уже сгущается тьма.
     Хозяин взглянул на трехцветную кокарду.
     -- Гражданин, -- спросил он, -- вы у нас остановитесь?
     -- Нет.
     -- Куда изволите путь держать?
     -- В Доль.
     -- Тогда послушайтесь меня,  возвращайтесь лучше обратно в Авранш, а то
заночуйте в Понторсоне.
     -- Почему?
     -- Потому что в Доле идет сражение.
     -- Ах, так, --  произнес всадник и добавил:  -- Засыпьте-ка моему  коню
овса.
     Хозяин притащил  колоду, высыпал в нее мешок овса и  разнуздал  лошадь;
та, шумно фыркнув, принялась за еду.
     Разговор между тем продолжался.
     -- Гражданин, конь у вас реквизированный?
     -- Нет.
     -- Значит, ваш собственный?
     -- Да, мой. Я его купил и заплатил наличными.
     -- А сами откуда будете?
     -- Из Парижа.
     -- Так прямо из Парижа и едете?
     -- Нет.
     -- Куда там прямо, все дороги перекрыты. А вот почта пока еще ходит.
     -- Только до Алансона. Поэтому я из Алансона еду верхом.
     -- Скоро по всей Франции почта не будет ходить. Лошади перевелись. Коню
красная цена триста франков, а за него просят шестьсот,  к  овсу  лучше и не
подступайся. Сам почтовых лошадей держал, а теперь, видите,  держу харчевню.
Нас, начальников почты, было тысяча триста тринадцать человек, да двести уже
подали в отставку. А с вас, гражданин, по новому тарифу брали?
     -- Да, с первого мая.
     -- Значит, платили  по двадцать су с мили за место в карете, двенадцать
су -- за место  в кабриолете и пять су  --  за место в повозке. Лошадку-то в
Алансоне приобрели?
     -- Да.
     -- Целый день нынче ехали?
     -- Да, с самого рассвета.
     -- А вчера?
     -- И вчера и позавчера так же.
     -- Сразу видно. Вы через Донфорон и Мортэн ехали?
     -- И через Авранш.
     --  Послушайте  меня,  гражданин,  остановитесь у нас,  отдохните. И вы
устали, и лошадка притомилась.
     -- Лошадь имеет право устать, человек -- нет.
     При этих словах  хозяин  внимательно  посмотрел на приезжего  и  увидел
строгое,  суровое,  спокойное  лицо  в  рамке  седых  волос.  Оглянувшись на
пустынную дорогу, он спросил:
     -- Так одни и путешествуете?
     -- Нет, с охраной.
     -- Какая же охрана?
     -- Сабля и пистолеты.
     Трактирщик притащил ведро воды и поднес лошади; пока лошадь пила, он не
спускал  глаз с приезжего и думал:  "Хоть  десяток сабель прицепи, все равно
попа узнаешь".
     -- Так вы говорите, что в Доле сражаются? -- начал приезжий.
     -- Да. Должно быть, сейчас там битва в самом разгаре.
     -- А кто же сражается?
     -- Бывший с бывшим.
     -- Как? Как вы сказали?
     -- Один бывший  перешел на  сторону республиканцев  и сражается  против
другого бывшего, -- тот, как был, так и остался за короля.
     -- Но короля-то уже нет.
     -- А малолетний? И потеха какая -- оба эти бывшие родня между собой.
     Путник внимательно слушал слова хозяина.
     А тот продолжал:
     -- Один -- молодой,  а другой -- старик. Внучатный племянник  на своего
двоюродного  деда поднял  руку.  Дед  --  роялист,  а  внук -- патриот.  Дед
командует белыми, а  внук -- синими.  Ну, от этих  пощады не  жди. Оба ведут
войну не на живот, а на смерть.
     -- На смерть?
     -- Да, гражданин,  на смерть. Вот полюбуйтесь, какими  они обмениваются
любезностями.  Прочтите-ка объявление, -- старик ухитрился  такие объявления
развесить  повсюду,  на  всех  домах, во  всех деревнях, даже  мне на  дверь
нацепили.
     Он приблизил фонарь к квадратному куску бумаги, приклеенному к  створке
входной двери, и  путник, пригнувшись  с седла, разобрал написанный крупными
литерами текст:
     "Маркиз де Лантенак имеет честь известить своего  внучатного племянника
виконта де Говэна, что, ежели маркизу по счастливой  случайности попадется в
руки вышеупомянутый виконт, маркиз с превеликим удовольствием подвергнет его
расстрелу".
     -- А вот поглядите и ответ, -- добавил хозяин.
     Он повернулся и  осветил другое объявление, приклеенное к левой створке
двери. Всадник прочел:
     "Говэн предупреждает  Лантенака, что, если этот последний  попадется  в
плен, он будет расстрелян".
     -- Вчера, --  пояснил хозяин, --  старик повесил объявление, а сегодня,
глядите, и внук за ним. Недолго ответа ждали.
     Путешественник  вполголоса,  словно  говоря  с  самим  собой,  произнес
несколько слов, которые хозяин хоть и расслышал, но не понял.
     -- Да, это уже  больше, чем междоусобная война, -- это  война семейная.
Что ж, пусть так,  это к лучшему. Великое обновление народов покупается лишь
такой ценой.
     И, не отрывая глаз от второго объявления, всадник поднес руку к шляпе и
почтительно отдал честь клочку бумаги.
     А хозяин тем временем продолжал:
     -- Сами видите, гражданин, что получается.  Города и крупные селения --
за революцию, а деревни  -- против; иначе  сказать, города -- французские, а
деревни -- бретонские. Значит, войну ведут горожанин с крестьянином. Нас они
зовут "брюхачами", ну, а  мы их величаем "сиволапыми". А дворяне и  попы все
на их стороне.
     -- Ну, положим, не все, -- заметил путник.
     -- Конечно, гражданин, не все,  раз,  вон видите, виконт против маркиза
пошел.
     И добавил про себя:
     "Да и сам ты, гражданин, видать, поп".
     -- А кто из них двоих одерживает верх?
     -- Пока что виконт. Но ему трудно  приходится.  Старик упорный. Оба они
из рода  Говэнов  -- здешние дворяне.  Их  род  разделился  на две ветви:  у
старшей  ветви  глава  маркиз де Лантенак,  ну а глава младшей  -- виконт де
Говэн. А  нынче обе  ветви сшиблись. У деревьев такого  не бывает,  а вот  у
людей случается. Маркиз де Лантенак -- глава  всей Бретани. Мужики его иначе
как  принцем не называют. Только  он высадился,  к  нему сразу пришло восемь
тысяч человек; за одну неделю поднялись триста приходов. Если бы ему удалось
захватить хоть полоску побережья, англичане сразу бы  высадились. К счастью,
здесь  оказался  Говэн,  его   внук.  Чудеса,  да  и  только!  Он  командует
республиканскими войсками  и уже образумил  деда. Потом  случилось  так, что
Лантенак сразу  же по приезде  приказал  уничтожить всех пленных,  среди них
попались две женщины, а у одной было трое ребятишек, которых решил усыновить
парижский батальон.  Теперь  этот батальон  спуску белым не дает. Зовется он
"Красный  Колпак".  Парижан, правда, в нем осталось немного, зато  каждый за
пятерых дерется. Вот  они все  и влились в отряд Говэна. Белых так и  метут.
Хотят  отомстить  за  тех женщин  и  отобрать  ребятишек.  Что с  маленькими
сталось, куда их старик  запрятал  --  никто не  знает. Парижские  гренадеры
совсем разъярились.  Не случись здесь  этих ребятишек, может  быть,  и война
по-другому повернулась  бы.  А виконт -- славный и  храбрый молодой человек.
Зато  старик  маркиз  --  сущий  людоед. Крестьяне  говорят,  что  это, мол,
Михаил-архангел  сражается  с  Вельзевулом.  Вы,  может  быть,  не  слыхали,
Михаил-архангел -- здешний покровитель. Даже одна гора его именем называется
--  та,  что  посреди  залива. Здешние  жители  верят,  что  архангел Михаил
укокошил дьявола  и  похоронил  его  под  другой  горой  и  зовется  та гора
Томбелен.
     -- Да, -- пробормотал путник, -- Tumba Belini, могила Беленуса, Белюса,
Бела, Белиала, Вельзевула.
     -- Вы, как я погляжу, человек сведущий.
     И хозяин снова шепнул про себя:
     "Ну, понятно, священник, -- вон как по-латыни говорит!"
     А вслух сказал:
     --  Так вот,  гражданин, по  крестьянскому представлению  выходит,  что
снова  началась  старая  война.  Если   их  послушать,  то  получается,  что
Михаил-архангел -- это  генерал-роялист, а  Вельзевул -- это республиканский
командир. Но  уж  если  есть на свете дьявол, так это наверняка Лантенак,  а
если имеются божьи  ангелы -- так это как раз  Говэн. Перекусить, гражданин,
не желаете?
     -- Нет, у меня с собою фляга с вином и краюха хлеба. А  вы мне так и не
сказали, что делается в Доле.
     -- Сейчас расскажу. Говэн командует береговым экспедиционным отрядом. А
Лантенак  решил поднять  Нижнюю Бретань  и Нижнюю  Нормандию, открыть  двери
Питту и  усилить вандейскую армию --  влить в нее  двадцать тысяч англичан и
двести тысяч крестьян.  А Говэн взял и разрушил этот план. Он держит в своих
руках все  побережье, теснит Лантенака вглубь страны, а  англичан -- к морю.
Еще недавно  здесь  был  Лантенак,  а  Говэн  его  отогнал,  отобрал у  него
Понт-о-Бо, выбил его из Авранша, выбил его из Вильдье, преградил ему путь на
Гранвиль.  А  теперь  предпринял  такой маневр,  чтобы загнать  Лантенака  в
Фужерский лес и там окружить. Все шло  хорошо. Вчера  еще здесь был Говэн со
своим отрядом. Вдруг тревога. Старик -- стреляный воробей, взял да и пошел в
обход,  --  говорят, пошел на Доль. Если он овладеет  Долем да  установит на
Мон-Доль хоть одну  батарею, -- а пушки у  него есть,  --  значит, здесь, на
нашем участке побережья, смогут высадиться англичане, и  тогда пиши пропало.
Вот поэтому-то и нельзя мешкать. Говэн, упрямая голова, не спросил ни у кого
совета, никаких распоряжений не  стал ждать, скомандовал: "По коням!", велел
двинуть артиллерию,  собрал свое войско, выхватил  саблю  и двинулся в путь.
Лантенак бросился на Доль,  а Говэн на Лантенака. Вот  в  этом  самом Доле и
сшибутся два бретонских лба. Сильный получится удар! Теперь они уже в Доле.
     -- А сколько отсюда до Доля?
     -- Отряд с повозками часа за три доберется. Но они уже дошли.
     Всадник прислушался и сказал:
     -- И в самом деле, будто слышна канонада.
     Хозяин тоже прислушался.
     -- Верно,  гражданин. И  из  ружей  тоже палят. Слышите, словно полотно
рвут. Заночуйте-ка здесь. Сейчас туда не стоит спешить.
     -- Нет, я не могу задерживаться. Мне пора.
     -- Напрасно, гражданин. Конечно, я ваших дел не знаю, да уж очень велик
риск, если, конечно, речь не идет о самом дорогом для вас на свете...
     -- Именно об этом и идет речь, -- ответил всадник.
     -- Ну, скажем, о вашем сыне...
     -- Почти о сыне, -- сказал всадник.
     Хозяин, задрав голову, посмотрел на него и прошептал про себя:
     "Вот поди ж ты, а я-то считал, что он поп".
     Но, подумав, решил:
     "Что ж, и у попов бывают дети".
     -- Взнуздайте моего коня, -- сказал путник. -- Сколько я вам должен?
     И он расплатился.
     Хозяин оттащил колоду и ведро к стене и подошел к всаднику.
     --  Раз  уж вы  решили ехать,  послушайтесь моего совета. Вы в Сен-Мало
направляетесь? Ну так незачем вам  забираться в  Доль. Туда есть два пути --
один на  Доль, другой  по берегу  моря.  Что  тут ехать, что  там -- разница
невелика.  Берегом моря  дорога  идет  на Сен-Жорж-де-Бреэнь, на Шерье  и на
Гирель-ле-Вивье. Значит,  Доль останется  у вас с юга, а Канкаль с севера. В
конце  нашей улицы,  гражданин, увидите две дороги:  левая пойдет  в Доль, а
правая -- в  Сен-Жорж. Послушайте  меня, зачем вам в  Доль ездить,  попадете
прямо в самое пекло. Поэтому налево не сворачивайте, а берите направо.
     -- Спасибо, -- сказал путник.
     И он дал шпоры коню.
     Стало уже совсем темно, всадник мгновенно исчез во мраке.
     Трактирщик сразу же потерял его из вида.
     Когда всадник доскакал  до  перекрестка, до  него донесся  еле  слышный
возглас трактирщика:
     -- Направо берите!
     Он взял налево.


     II
     Доль

     Доль,  "испанский город  Франции в Бретани", как  значится  в старинных
грамотах, вовсе не город, а одна-единственная улица. По ее обе стороны стоят
в беспорядке  дома с деревянными колоннами,  и поэтому широкая средневековая
улица  образует десятки узких  закоулков и неожиданных  поворотов. Остальная
часть города представляет  лабиринт  уличек, отходящих от  главной улицы или
вливающихся в нее, как ручейки в  речку. Доль не  обнесен крепостной стеной,
не имеет крепостных  ворот, он  открыт со всех четырех сторон и расположен у
подножья  горы Мон-Доль;  город,  само собой  разумеется, не может выдержать
осады;  зато осаду  может  выдержать  его  главная улица. Выступающие вперед
фасады домов -- такие можно было видеть еще полвека тому назад -- и галереи,
образованные колоннами,  были вполне пригодны для длительного сопротивления.
Что ни здание, то крепость, и неприятелю пришлось бы брать с бою каждый дом.
Рынок находился почти в середине городка.
     Трактирщик из Круа-Браншар не солгал, -- пока он вел беседу с приезжим,
в  Доле шла  неистовая  схватка.  Между белыми,  пришедшими  сюда поутру,  и
подоспевшими к вечеру синими внезапно  завязался ночной поединок. Силы  были
неравны:  белых насчитывалось  шесть  тысяч человек, а синих  всего  полторы
тысячи,  зато  противники  были   равны  яростью.  Достойно  упоминания   то
обстоятельство, что нападение вели именно синие.
     С одной  стороны -- беспорядочная толпа, с другой  -- железный строй. С
одной стороны -- шесть  тысяч крестьян, в кожаных куртках с вышитым на груди
Иисусовым  сердцем, с  белыми  лентами  на  круглых шляпах,  с евангельскими
изречениями  на нарукавных  повязках и  с четками  за  поясом; у большинства
вилы,  а меньшинство с саблями  или с карабинами без штыков; они волочили за
собою на веревках пушки, были плохо  обмундированы,  плохо дисциплинированы,
плохо вооружены, но сущие дьяволы в бою.  С другой стороны -- полторы тысячи
солдат  в  треуголках,  с трехцветной  кокардой, в  длиннополых  мундирах  с
широкими отворотами, в  портупеях,  перекрещивающихся  на груди, вооруженные
тесаками с медной рукоятью  и  ружьями с  длинным  штыком; хорошо обученные,
хорошо  держащие  строй,  послушные  солдаты и  неустрашимые  бойцы,  строго
повинующиеся командиру  и  при  случае сами способные командовать,  тоже все
добровольцы, но добровольцы, защищающие родину, все в лохмотьях и без сапог;
за  монархию -- мужики-рыцари, за революцию -- босоногие герои; оба  отряда,
столкнувшиеся  в Доле,  воодушевляли их  командиры: роялистов  -- старец,  а
республиканцев --  человек в расцвете молодости. С одной стороны Лантенак, с
другой -- Говэн.
     Два  образа  героев  являла революция:  молодые  гиганты,  какими  были
Дантон,  Сен-Жюст  и  Робеспьер, и молодые  солдаты идеала,  подобные Гошу и
Марсо. Говэн принадлежал к числу последних.
     Говэну исполнилось тридцать лет; стан у него был, как у Геркулеса, взор
строгий,  как  у  пророка, а  смех,  как  у ребенка. Он не курил, не пил, не
скверносл