ветре, следуя сигналу адмирала  д'Орвилье,
англичане ни за что бы не прорвались.
     -- Совершенно справедливо.
     -- А правда, что он со страха забился в трюм?
     -- Болтовня. Но такой слух распространить не вредно.
     И Ла Вьевиль громко расхохотался.
     -- Есть еще на  свете дураки, -- продолжал капитан. -- Возьмите хотя бы
того же Буленвилье, о  котором вы сейчас говорили.  Я его знал, хорошо знал.
Сначала  крестьяне  были  вооружены  пиками,  а  он  забрал  себе  в  голову
превратить их в  отряды  копейщиков. Решил  обучить  их действовать пикой по
всем  правилам, как положено в воинских уставах. Мечтал превратить дикарей в
регулярное  войско.  Старался научить  их всем  видам построения батальонных
каре.  Обучал  их  старинному военному  языку:  вместо  командира  отделения
говорил   "капдэскадр",   как   называли  капралов   во   времена   Людовика
Четырнадцатого.  Уверял,   что  создаст  регулярную  часть   --  из  этих-то
браконьеров;  сформировал  роты,   и  сержантам  полагалось   каждый   вечер
становиться в кружок;  сержант шефской роты сообщал  на ухо сержанту  второй
роты пароль  и отзыв, тот передавал их тем же путем соседу, тот следующему и
так далее. Он разжаловал офицера за то, что тот, получая от сержанта пароль,
не встал и не снял шляпу. Судите сами, что там творилось. Этот дуралей никак
не мог понять одного:  мужики хотят, чтобы ими  и  командовали по-мужичьи, и
что нельзя приучить к казарме того, кто привык жить в лесу. Поверьте, я знаю
вашего Буленвилье.
     Они молча сделали несколько шагов, думая каждый о своем.
     Затем разговор возобновился.
     -- Кстати, подтвердились слухи о том, что Дампьер убит?
     -- Подтвердились, капитан.
     -- На подступах к Конде?
     -- В лагере Памар. Пушечным ядром.
     Дю Буабертло вздохнул:
     -- Граф Дампьер. Вот еще один из наших, который перешел на их сторону.
     -- Ну и чорт с ним! -- сказал Ла Вьевиль.
     -- А где их высочества принцессы?
     -- В Триесте.
     -- Все еще в Триесте?
     -- Да.
     И Ла Вьевиль воскликнул:
     --  Ах, эта  республика! Сколько бед! Было  бы из-за  чего!  И подумать
только,  что  революция  началась  из-за  какого-то  дефицита   в  несколько
несчастных миллионов!
     -- Ничтожные причины самые опасные, -- возразил Буабертло.
     -- Все идет к чорту, -- сказал Ла Вьевиль.
     -- Согласен.  Ларуари умер, дю  Дрене -- совершенный дурак.  А возьмите
наших пастырей  Печального Образа,  всех  этих  зачинщиков, всех этих  Куси,
епископа  Рошельского, возьмите Бопуаля Сент-Олэра, епископа Пуатье,  Мерси,
епископа Люсонского, любовника госпожи де Лэшасери...
     --  Которая,  да было  бы вам  известно, зовется  Серванто. Лэшасери --
название ее поместий.
     -- А этот лжеепископ из Агры, этот кюре неизвестно даже какого прихода.
     -- Прихода  Доль. А звать  его Гийо  де  Фольвиль. Он,  кстати сказать,
человек очень храбрый и хорошо дерется.
     -- Нам  нужны солдаты, зачем нам попы! Да еще епископы, которые вовсе и
не епископы даже! И генералы, которые вовсе и не генералы!
     Ла Вьевиль прервал капитана:
     -- Есть у вас в каюте последний номер "Монитера"?
     -- Есть.
     -- Интересно, что нынче дают в Париже?
     -- "Адель и Полэн" и "Пещеру".
     -- Вот бы посмотреть!
     -- Еще посмотрите. Через месяц мы будем в Париже.
     И после минутного раздумья дю Буабертло добавил:
     -- Или чуть позднее. Господин Уиндхэм сказал это лорду Гуду.
     -- Значит, капитан, наши дела не так еще плохи?
     --  Все идет  превосходно, чорт возьми,  только в Вандее  надо  воевать
лучше.
     Ла Вьевиль покачал головой.
     -- Скажите, капитан, -- спросил он, -- высадим мы морскую пехоту?
     --  Высадим,  если  побережье  за  нас,  и не  высадим,  если  оно  нам
враждебно. Ведя войну, иной раз надо вламываться прямо в двери, а другой раз
полезнее  для  дела  проскользнуть  бочком в  щелку.  Когда  в  стране  идет
гражданская война, необходимо держать наготове отмычку. Постараемся  сделать
все, что возможно. Но главное -- вождь.
     И задумчиво добавил:
     -- Скажите, Ла Вьевиль, что вы думаете о Дьези?
     -- О младшем?
     -- Да.
     -- В качестве военачальника?
     -- Да.
     --  Он годен лишь для  регулярных действий и открытого  боя. А  здешние
дебри признают только крестьянина.
     -- Следовательно, придется  вам довольствоваться генералами  Стоффле  и
Катлино.
     Подумав с минуту, Ла Вьевиль сказал:
     -- Тут нужен принц.  Французский принц, принц крови. Словом,  настоящий
принц.
     -- Почему же? Раз принц...
     --  Значит,  трус. Знаю, знаю, капитан.  Но все  равно принц необходим,
хотя бы для того, чтобы поразить воображение этого мужичья.
     -- Но, дорогой шевалье, принцы что-то не спешат.
     -- Обойдемся и без них.
     Дю   Буабертло  машинально  потер  ладонью  лоб,  словно  это  помогало
пробиться наружу нужной мысли.
     -- Что ж, придется испытать нашего генерала, -- произнес он.
     -- Во всяком случае, он чистокровный дворянин.
     -- Значит, по-вашему, он подойдет?
     -- Если только окажется хорош, -- ответил Ла Вьевиль.
     -- То есть беспощаден, -- уточнил дю Буабертло.
     Граф и шевалье переглянулись.
     --   Господин  дю  Буабертло,  вы  сказали   сейчас  настоящее   слово.
Беспощадный, именно это  нам и требуется.  Наша  война  не  ведает  жалости.
Пришел  час кровожадных. Цареубийцы отрубили голову Людовику  Шестнадцатому,
мы  четвертуем цареубийц. Да, нам нужен генерал, генерал  Палач. В Анжу  и в
верхнем Пуату командиры  играют в добряков,  по уши увязли в великодушии, и,
как  видите,  толку никакого. А  в Марэ  и  в  Ретце  командиры  умели  быть
жестокосердными, и все  идет отлично. Только  потому,  что Шаретт жесток, он
держится против Паррена. Одна гиена стоит другой.
     Буабертло не  успел  ответить.  Последние  слова  Ла  Вьевиля  заглушил
отчаянный крик, сопровождаемый  шумом, не похожим на  все существующие шумы.
Крики и шум доносились с нижней палубы.
     Капитан и  помощник  бросились туда, но  не смогли пробиться. Орудийная
прислуга в ужасе лезла наверх по трапу.
     Произошло нечто ужасное.


        "IV"
     Tormentum belli [Орудие войны (лат.)]

     Одна из каронад, входящих в состав батареи  --  двадцатичетырехфунтовое
орудие, сорвалось с цепей.
     Не может  быть  на море  катастрофы  грознее. И не  может быть бедствия
ужаснее для военного судна, идущего полным ходом в открытое море.
     Пушка,  освободившаяся  от   оков,  в  мгновение   ока  превращается  в
сказочного зверя.  Мертвая вещь становится чудовищем. Эта махина скользит на
колесах, приобретая  вдруг сходство с  биллиардным  шаром,  кренится в  ритм
бортовой качки, ныряет в ритм качки килевой,  бросается вперед, откатывается
назад,  замирает  на  месте и,  словно  подумав с минуту,  вновь приходит  в
движение; подобно стреле, она проносится от борта к борту корабля, кружится,
подкрадывается,  снова  убегает, становится на дыбы,  сметает все  на  своем
пути, крушит, разит,  несет смерть  и  разрушение. Это таран, который бьет в
стену по собственной прихоти. Добавьте к тому  же -- таран чугунный, а стена
деревянная. Это освобождает себя  материя,  это мстит человеку его  извечный
раб,  будто  вся  злоба,  что живет  в  "неодушевленных",  как  мы  говорим,
предметах, разом  вырывается  наружу. Это она, слепая  материя, мрачно берет
реванш,  и нет  ничего  беспощаднее ее гнева.  Эта осатаневшая  глыба  вдруг
приобретает гибкость пантеры, она тяжеловесна, как слон, проворна, как мышь,
неумолима,  как взмах топора, изменчива,  как  морская зыбь, неожиданна, как
зигзаг молнии, глуха, как могильный склеп. Весу в ней десять тысяч фунтов, а
скачет  она  с  легкостью  детского  мяча. Вихревое  круговращение и  резкие
повороты под прямым углом. Что делать?  Как  с ней справиться? Буря утихнет,
циклон  пронесется  мимо,  ветер уляжется, взамен сломанной  мачты  вырастет
новая,  пробоину, куда хлещет вода, задраят, пламя  потушат, но как обуздать
этого бронзового хищника?  Как к нему подступиться? Можно  лаской  уговорить
свирепого  пса,  можно  ошеломить быка, усыпить  удава,  обратить  в бегство
тигра, смягчить гнев льва; но все бессильно  против этого чудовища -- против
сорвавшейся с цепей пушки. Убить вы ее не можете -- она и так мертва. И в то
же  время  она  живет.  Живет   своей  зловещей  жизнью,   которая  дана  ей
необузданностью  стихий. Пол  ей  не  опора,  он  лишь  подбрасывает  ее. Ее
раскачивает корабль, корабль  раскачивают  волны, а волны раскачивает ветер.
Она убийца  и  в  то  же время  игрушка в чужих руках.  Она сама  во  власти
корабля,  волн, ветра, у них заимствует она свое наводящее ужас  бытие.  Как
разъять звенья этой цепи? Как обуздать этот чудовищный  механизм катастрофы?
Как предугадать кривую  бега,  повороты, резкие остановки, внезапные  удары?
Каждый  такой  удар  по  борту  может стать причиной крушения. Как разгадать
хитрости  каронады? Ведь  это словно  выпущенный из  жерла  снаряд,  который
заупрямился,  задумал что-то свое и ежесекундно  меняет на  ходу  данное ему
первоначально  направление.  Как  же  остановить  его, если  нельзя  к  нему
приблизиться?  Страшное  орудие бесчинствует, бросается  напролом, отступает
вспять,  разит  налево,  разит  направо,  бежит, проносится мимо, путает все
расчеты, сметает  все препятствия, давит людей, как мух. И трагизм положения
усугубляется еще  тем, что пол ни на  минуту не остается в покое. Как  вести
бой на наклонной  плоскости, которая  норовит еще  ускользнуть  из-под ваших
ног?  Представьте, что в  чреве судна заточена  молния, ищущая выхода, гром,
гремящий в минуту землетрясения.
     Через  секунду  весь  экипаж  был  на  ногах.  Виновником  происшествия
оказался  канонир,  который  небрежно завинтил  гайку  пушечной  цепи  и  не
закрепил как следует четыре колеса; вследствие этого подушка ездила по раме,
станок расшатался, и в конце концов брус  ослаб. Пушка неустойчиво держалась
на  лафете, и канат лопнул. В ту пору еще не вошел в употребление постоянный
брюк,  тормозящий  откат  орудия.  В  ставень  порты  ударила  волна,  плохо
прикрепленная каронада откатилась, порвала цепь и грозно двинулась по нижней
палубе.
     Чтобы лучше  представить себе это удивительное  скольжение,  вспомните,
какой извилистый путь пролагает себе на оконном стекле дождевая капля.
     В ту минуту, когда  лопнула цепь,  все канониры находились при батарее.
Кучками по нескольку человек или в одиночку они выполняли ту работу, которая
требуется от каждого моряка в предвидении  боевой тревоги. Повинуясь килевой
качке, каронада ворвалась в толпу  людей и первым  же ударом  убила  четырех
человек,  потом,  послушная  боковой  качке,  отпрянула  назад,  перерезала,
пополам пятую жертву  и сбила  с лафета  одно  из  орудий левого  борта. Вот
почему на верхней  палубе  Буабертло  и Ла Вьевиль  услышали такой отчаянный
крик. Вся прислуга бросилась к трапу. Батарея сразу опустела.
     Огромное орудие осталось одно. Осталось на свободе. Оно стало само себе
господином, а также господином всего  корабля, оно  могло сделать с ним все,
что  заблагорассудится.  Экипаж  "Клеймора", с улыбкой встречавший вражеские
ядра, задрожал от страха. Невозможно передать ужас, охвативший все судно.
     Капитан дю Буабертло и его помощник Ла Вьевиль -- два отважных воина --
остановились  на верхней  ступеньке  трапа  и, побледнев как полотно,  молча
смотрели вниз,  не решаясь действовать. Вдруг  кто-то,  отстранив их  резким
движением локтя, спустился на батарейную палубу.
     Это  был пассажир,  прозванный  "Мужиком", о котором  они  говорили  за
минуту до происшествия.
     Добравшись до последней ступеньки трапа, он тоже остановился.


        "V"
     Vis et vir [Сила и мужество (лат.)]

     Пушка беспрепятственно разгуливала по нижней палубе. Невольно приходила
на  мысль апокалиптическая  колесница. Фонарь,  раскачивавшийся под одним из
бимсов, еще усугублял фантастичность этой картины  головокружительной сменой
света  и тени. Пушка  то  попадала в  полосу  света,  вся  ярко  черная,  то
скрывалась  во мраке, тускло  и  белесо поблескивая  оттуда, и  вихревой бег
скрадывал ее очертания.
     Каронада продолжала расправляться  с кораблем. Она разбила  еще  четыре
орудия и в двух местах повредила обшивку корабля, к счастью выше ватерлинии,
но  при  шквальном   ветре  в  пробоины  могла  хлынуть   вода.  С  какой-то
неестественной  яростью  обрушивалась каронада на корпус судна. Тимберсы еще
держались,  так как изогнутое дерево обладает редкой прочностью,  но даже  и
они  начали предательски  трещать, словно  под ударами  исполинской  дубины,
которая  била направо, налево,  во  все стороны  одновременно,  являя  собой
удивительный образ вездесущности. Представьте себе дробинку,  которую трясут
в пустой бутылке: даже выписываемые ею кривые и те уступали в своей быстроте
и  неожиданности  прыжкам  чудовища.  Четыре   колеса  каронады  многократно
прошлись  по  телам  убитых  ею  людей,  рассекли  их  на  части,  измололи,
искромсали  на десятки  кусков,  которые  перекатывались по  нижней  палубе;
казалось,  мертвые  головы  вопят; ручейки  крови  то  и  дело  меняли  свое
направление в зависимости от качки. Внутренняя обшивка корвета, поврежденная
во  многих местах, начинала поддаваться.  Все судно  сверху донизу  наполнял
дьявольский грохот.
     Капитан  быстро обрел  свое обычное хладнокровие,  и по его  приказанию
через люк стали швырять вниз  все, что могло задержать или хотя бы замедлить
бешеный  бег  каронады, --  матрацы, койки,  запасные  паруса, бухты тросов,
матросские мешки,  кипы с фальшивыми ассигнатами, которыми были завалены все
трюмы  корвета, ибо эта подлая  выдумка англичан  считалась законным приемом
войны.
     Но какую пользу могло принести все это тряпье,  если ни один человек не
решался спуститься и разместить, как надо, сброшенные  вниз  предметы? Через
несколько  минут  вся нижняя  палуба  белела,  словно  ее усеяли  мельчайшие
обрывки корпии.
     Море  волновалось ровно настолько,  чтобы  усугубить размеры  бедствия.
Сильная  буря пришлась бы кстати; налетевший ураган мог бы перевернуть пушку
колесами вверх, а тогда уже не составило бы труда укротить ее.
     Тем  временем  разрушения становились все  серьезнее.  Уже  треснули  и
надломились мачты, которые, опираясь  о  киль  корабля,  проходят  через все
палубы, наподобие толстых  и круглых колонн.  Под  судорожными ударами пушки
фок-мачта дала  трещину  и начала поддаваться грот-мачта.  Батарея  пришла в
полное расстройство. Десять орудий  из тридцати  выбыли  из  строя; с каждой
минутой увеличивалось число пробоин в обшивке корвета, и он дал течь.
     Старик  пассажир  застыл  на нижней ступеньке  трапа,  словно  каменное
изваяние. Суровым взглядом следил  он  за разрушениями.  Но  не  двигался  с
места.  Казалось, было  выше  сил человека сделать  хоть  шаг по  батарейной
палубе.
     Каждый  поворот непокорной каронады приближал гибель судна. Еще минута,
другая, и кораблекрушение неминуемо.
     Приходилось  или  погибнуть,   или  предотвратить   катастрофу,  что-то
предпринять. Но что?
     Перед человеком был могучий противник -- пушка.
     Требовалось остановить эту обезумевшую глыбу металла.
     Требовалось схватить на лету эту молнию.
     Требовалось обуздать этот шквал.
     Буабертло обратился к Ла Вьевилю:
     -- Вы верите в бога, шевалье?
     Ла Вьевиль ответил:
     -- Да. Нет. Иногда верю.
     -- Во время бури?
     -- Да. И в такие вот минуты -- тоже.
     --  Вы  правы.  Только  господь  бог может  нас  спасти,  --  промолвил
Буабертло.
     Все молча следили за лязгающей и гремящей каронадой.
     Волны  били  в  борт корабля, -- на каждый  удар пушки отвечало  ударом
море. Словно два молота состязались в силе.
     Вдруг  на  этой  неприступной арене,  где  на  свободе  металась пушка,
появился  человек   с  металлическим   брусом  в  руках.  Это  был  виновник
катастрофы, канонир,  повинный в  небрежности, приведшей к бедствию,  хозяин
каронады. Содеяв зло, он решил исправить его. Зажав  в одной руке ганшпуг, а
в другой конец с затяжной петлей, он ловко  соскочил в  люк, прямо на нижнюю
палубу.
     И вот начался  страшный  поединок  --  зрелище  поистине  титаническое:
борьба пушки со своим канониром, битва материи и разума, бой неодушевленного
предмета с человеком.
     Человек притаился в углу, держа наготове ганшпуг и конец; прислонившись
спиной  к  тимберсу,  прочно   стоя  на  крепких,  словно  стальных,  ногах,
смертельно бледный, трагически спокойный, словно вросший в палубу, он ждал.
     Он ждал, чтобы пушка пронеслась мимо него.
     Канонир  знал свою каронаду, и, как казалось ему,  она также должна его
знать. Долгое время прожил он с нею рядом. Десятки раз вкладывал он руку  ей
в  пасть! Хоть пушка зверь,  но зверь ручной. И  он заговорил с нею,  словно
подзывая собаку: "Иди, иди  сюда", -- повторял он. Может быть, он даже любил
ее.
     Казалось, он желал, чтобы она подошла к нему.
     Но подойти  к нему,  значило  пойти  на  него. И тогда  ему  конец. Как
избежать  смерти  под  ее колесами?  Вот в  чем  заключалась  вся трудность.
Присутствующие,  оцепенев  от ужаса,  не спускали глаз  с  канонира. Дыхание
спирало у каждого в  груди, и, быть может, только старик пассажир -- мрачный
секундант ужасного поединка, -- стоя на палубе, дышал ровно, как всегда.
     Его тоже могла раздавить пушка. Но он даже не пошевелился.
     А под их ногами слепая стихия сама руководила боем.
     В  ту  минуту,  когда канонир,  решив  вступить  в  грозную  рукопашную
схватку,  бросил вызов своей каронаде, морское  волнение случайно затихло, и
каронада на миг  остановилась, словно в недоуменном раздумье. "Поди ко мне",
-- говорил ей человек. И пушка будто прислушивалась.
     Вдруг она ринулась на человека. Человек отпрянул и избежал удара.
     Завязалась  борьба.  Неслыханная  борьба.  Хрупкая  плоть  схватилась с
неуязвимым металлом. Человек-укротитель пошел на стального  зверя. На  одной
стороне была сила, на другой -- душа.
     Битва   происходила  в   полумраке.   Там   возникало  едва  различимое
сверхъестественное видение.
     Как ни странно, но казалось,  что у пушки тоже  была своя душа, правда,
душа,  исполненная ненависти и злобы.  Незрячая бронза  будто обладала парой
глаз. И словно подстерегала человека. Можно было подумать, что у этой махины
имелись свои коварные замыслы. Она тоже ждала своего часа. Неведомое  доселе
огромное чугунное насекомое было наделено сатанинской  волей. Временами этот
гигантский кузнечик, подпрыгнув, задевал низкий потолок палубы, потом прядал
на все четыре колеса, как тигр после прыжка опускается на все четыре лапы, и
кидался в погоню за  человеком.  А человек, изворотливый, проворный, ловкий,
скользил змеей, стараясь избежать  удара молнии. Ему удавалось уклониться от
опасных встреч, но удары, предназначенные канониру, доставались злосчастному
кораблю, и разрушение продолжалось.
     За пушкой волочился обрывок  порванной  цепи. Цепь  непонятным  образом
обмоталась  вокруг   винта  казенной  части.   Один   конец  цепи   оказался
закрепленным  на лафете, а  другой, свободный  конец вращался, как  бешеный,
вокруг пушки и усиливал  ее яростную  мощь. Винт  держал этот обрывок плотно
зажатым,  словно в кулаке, каждый  удар  тарана-пушки  сопровождался  ударом
бича-цепи; вокруг  пушки  крутился  страшный  вихрь,  будто железная плеть в
медной длани; битва от этого становилась еще опаснее и труднее.
     И  все  же  человек  упорно  боролся.  Минутами  не  пушка нападала  на
человека, а человек переходил в наступление; он крался вдоль борта,  держа в
руке брус и конец троса,  но пушка словно разгадывала  его замысел и, почуяв
засаду, ускользала. А человек, ужасный в пылу битв