овил.  Даже  в походах он  не  расставался  с  дорожным несессером,
заботливо  отделывал ногти, каждый  день  чистил  зубы, тщательно причесывал
свои  роскошные каштановые кудри; на привале  сам аккуратно  вытряхивал свой
капитанский мундир, пробитый пулями и побелевший от пыли. Он, как одержимый,
врывался в самую сечу, но ни разу не был ранен. В его голосе, обычно мягком,
порой слышались властные раскаты. Он первый подавал пример своим людям, спал
прямо на земле, завернувшись в плащ и положив красивую  голову на камень, не
обращая  внимания  на  ветер, на дождь и снег. Героическая и  невинная душа.
Взяв саблю в  руку,  он  весь преображался. Наружность у него  была  немного
женственная, что на поле битвы внушает особый ужас.
     И вместе с тем это был мыслитель, философ,  молодой мудрец. "Алкивиад",
-- говорили, увидев его; "Сократ", -- говорили, услышав его речи.
     В  той великой импровизации, которая именуется  французской революцией,
молодой воин сразу же вырос в полководца.
     Он сам сформировал отряд, который, по образцу римского легиона, являлся
маленькой  армией,  имевшей  все  виды  оружия;  в  отряд  входили пехота  и
кавалерия,  а  также разведчики,  саперы,  понтонеры;  и  подобно  тому, как
римский легион имел свои  катапульты, в отряде были свои пушки. Три орудия в
конной упряжке усиливали отряд, не сковывая притом его подвижности.
     Лантенак  тоже был  полководцем,  пожалуй, даже  еще более грозным.  Он
превосходил внука в обдуманности и дерзости ударов. Убеленные сединами вояки
куда хладнокровнее юных героев, ибо для них уже давно угасла  утренняя заря,
и куда смелее, ибо смерть их уже близка. Что им терять? Ничего или так мало!
Поэтому-то  действия   Лантенака  отличались  не   только  дерзостью,  но  и
мудростью.  Однако  почти  всегда  в  этом  упорном  единоборстве старости и
молодости  Говэн  одерживал  верх.  Объяснялось  это,  пожалуй, больше всего
удачей. Все виды человеческого счастья, даже грозное боевое счастье, -- удел
молодости. Победа все-таки женщина.
     Лантенак возненавидел Говэна прежде всего потому, что Говэн побеждал, и
потому, что Говэн приходился ему родственником. Как это ему взбрело в голову
стать  якобинцем? Нет,  подумайте  только  -- Говэн стал якобинцем! Сорванец
Говэн!  Прямой  наследник  Лантенака,  ибо  у маркиза  детей  не  было,  его
внучатный племянник,  почти внук!  "Ах, -- говорил  этот любящий дедушка, --
попадись он мне в руки, я его убью, как собаку".
     Впрочем,  республика совершенно справедливо  опасалась Лантенака.  Едва
только он ступил на  французский  берег, как все  пришло в  трепет. Имя его,
словно огонь по пороховому  шнуру, пробежало по всей Вандее, и  он  сразу же
стал  средоточием  восстания.  В  таких мятежах,  где столь  сильно взаимное
соперничество и где каждый  укрывается в своих кустах  или в  своем  овраге,
человек, посланный "из высших сфер", обычно объединяет разрозненные действия
равноправных  главарей.  Почти  все лесные  вожаки,  и  ближние  и  далекие,
присоединились к Лантенаку и признали его главой.
     Лишь  один  человек  покинул  Лантенака  и  как  раз  тот,  кто  первым
присоединился к нему, -- а именно Гавар. Почему? Да потому, что Гавар до сих
пор был первым доверенным  лицом у вандейцев. Он был в курсе всех  их тайных
замыслов  и  признавал  старые  приемы гражданской войны,  которые  Лантенак
явился  отвергнуть  и заменить  новыми.  Доверенное  лицо не  передается  по
наследству;  башмак де Ларуари  явно не пришелся по ноге Лантенаку.  И Гавар
ушел к Боншану.
     Лантенак  в  военном искусстве  принадлежал  к  школе  Фридриха II;  он
старался  сочетать большую  войну  с  малой.  Он  и слышать  не желал о  том
"пестром  сброде",  которым  являлась "Великая  католическая  и  роялистская
армия"  -- вернее, толпа, обреченная на гибель; но  он не признавал и мелких
стычек  малочисленными  отрядами,  рассыпавшимися  по  чащам  и  перелескам,
годными лишь для того, чтобы беспокоить  врага,  но не способными уничтожить
его.  Нерегулярные  войны  не приводят  ни к  чему,  а если и приводят, то к
худшему; поначалу грозят сразить республику,  а кончают грабежом на  больших
дорогах;  Лантенак  не  признавал  ни  этой  бретонской  войны,  ни  приемов
Ларошжаклена,  сражавшегося  только в  открытом  поле, ни  способов  "лесной
войны"  Жана Шуана;  он не хотел воевать  ни по-вандейски, ни по-шуански; он
намеревался вести настоящую войну -- пользоваться  мужиками, но опираться на
солдат. Для  стратегии  ему  требовались банды, а для тактики полки. По  его
мнению, это  мужицкое воинство было  незаменимо для внезапных атак, засад  и
тому подобных сюрпризов; никто не мог  сравняться  с ними в умении мгновенно
собрать свои силы в кулак и тут же рассыпаться по кустам, но он понимал, что
главная их беда  -- текучесть, они, словно вода, уходили сквозь  его пальцы;
он стремился создать внутри  этой чересчур  подвижной и  рассеянной по  всей
округе  армии  прочное  ядро; он хотел  укрепить  это дикое лесное  воинство
регулярными частями, которые  явились бы стержнем  операций. Мысль верная  и
чреватая страшными последствиями; удайся Лантенаку его план, Вандея стала бы
непобедимой.
     Но  где взять эти регулярные войска? Где взять солдат? Где взять полки?
Где  взять  готовую армию? В  Англии.  Вот почему Лантенак  бредил  высадкой
англичан.  Так  сторонники  той  или  иной партии теряют  совесть: за  белой
кокардой Лантенак уже не видел красных  мундиров.  Лантенак  мечтал лишь  об
одном --  овладеть хоть  малой  полоской берега и расчистить путь Питту. Вот
поэтому-то, узнав, что в Доле нет республиканских  войск, он бросился туда в
расчете захватить город и гору Мон-Доль, а затем и побережье.
     Место  было выбрано удачно. Артиллерия, установленная на горе Мон-Доль,
снесла бы  с лица  земли  Френуа,  лежащий  направо,  и Сен-Брелад,  лежащий
налево; держала бы на почтительном расстоянии канкальскую эскадру и очистила
бы   для   английского   десанта   все   побережье   от   Ра-Сюр-Куэнон   до
Сен-Мелуар-дез-Онд.
     Чтобы обеспечить успех этой решающей  вылазки, Лантенак повел  за собой
более шести тысяч человек -- все, что было самого надежного в руководимых им
бандах, а также всю свою артиллерию  -- десять шестнадцатифунтовых кулеврин,
одну  восьмифунтовую   пушку  и  одно  полевое  четырехфунтовое  орудие.  Он
рассчитывал установить на  Мон-Доле  сильную батарею,  исходя  из того,  что
тысяча выстрелов из десяти орудий оказывает больше действия, нежели  полторы
тысячи выстрелов из пяти орудий.
     Успех казался несомненным. В распоряжении Лантенака имелось шесть тысяч
человек. Опасность грозила лишь со стороны Авранша, где стоял Говэн со своим
отрядом  в полторы тысячи человек, и со стороны  Динана, где  стоял  Лешель.
Правда, у Лешеля было двадцать пять  тысяч человек, но зато он  находился на
расстоянии двадцати лье. Поэтому  Лантенак ничего не  опасался, --  пусть  у
Лешеля  больше сил, зато он  далеко, а Говэн хоть и  близко,  но  отряд  его
невелик. Добавим, что Лешель был бестолковый  человек и позднее погубил весь
свой   двадцатипятитысячный   отряд,  уничтоженный   неприятелем  в   ландах
Круа-Батайль, -- за это поражение он заплатил самоубийством.
     Лантенак,  таким  образом,  был  более  чем  уверен в успехе.  Доль  он
захватил  внезапно  и без боя.  Имя  маркиза  де Лантенака окружала  мрачная
слава,  окрестные  жители знали, что от него  нечего ждать  пощады.  Поэтому
никто  даже не пытался  сопротивляться. Перепуганные горожане попрятались  в
домах, закрыв ставни и двери. Шесть тысяч вандейцев расположились на бивуаке
в чисто  деревенском  беспорядке,  словно  пришли  на ярмарку; фуражиров  не
назначили, о расквартировании никто не позаботился; разместились где попало,
варили обед прямо под открытым небом, разбрелись по церквам, сменив ружья на
четки. Сам Лантенак,  с группой  артиллерийских  офицеров, спешно направился
осматривать  гору  Мон-Доль,  поручив командование  Гуж-ле-Брюану,  которого
маркиз называл своим полевым адъютантом.
     Гуж-ле-Брюан  оставил  по себе в  истории лишь  смутный  след.  Он  был
известен под двумя кличками: "Синебой" -- за  его  расправы  над патриотами,
или "Иманус", ибо во  всем его обличье  было нечто невыразимо ужасное. Слово
"иманус" происходит  от древнего нижненормандского "иманис",  и означает оно
нечеловеческое и  чуть  ли не  божественно-грозное  и уродливое  существо --
вроде демона, сатира, людоеда. В одной  старинной рукописи говорится: "d'mes
daeux   iers  j'vis   l'im nus"   [Своими   глазами   видел   вчера  дьявола
(старо-франц.)]. Сейчас даже старики в Дубраве  уже не помнят Гуж-ле-Брюана,
не понимают значения слова "Синебой", но смутно представляют себе "Имануса".
Образ Имануса вошел в местные легенды и суеверия. В Тремореле и  Плюмога еще
и в  наши дни говорят об  Иманусе, так как в этих двух селениях Гуж-ле-Брюан
оставил кровавый отпечаток своей  пяты. Вандейцы были дикари, а Гуж-ле-Брюан
был среди них варваром. Он напоминал кацика, весь с ног до  головы в сложном
узоре татуировки, где  переплетались кресты и королевские лилии; на лице его
с  отвратительными, почти  неестественно безобразными  чертами запечатлелась
гнусная душа,  мало  чем  похожая на человеческую душу. В бою он превосходил
отвагой и самого сатану, а после боя становился по-сатанински жесток. Сердце
его было  вместилищем  всех  крайностей, оно млело  в собачьей преданности и
пылало  лютой яростью. Думал ли он, мог ли он размышлять? Да,  он размышлял,
но ход его мысли был подобен спиральному извиву змеи. Он начинал с героизма,
а кончал как убийца. Невозможно было угадать, откуда берутся у него решения,
подчас даже величественные именно в силу своей чудовищности. Он был способен
на самые страшные и притом неожиданные поступки. И он был легендарно свиреп.
     Отсюда и это страшное прозвище "Иманус".
     Маркиз де Лантенак полагался на его жестокость.
     И верно, в жестокости Иманус не знал соперников; но в области стратегии
и тактики он был куда слабее, и, возможно, маркиз совершил ошибку,  назначив
его своим помощником. Как бы то ни было, маркиз поручил Иманусу замещать его
и вести за лагерем наблюдение.
     Гуж-ле-Брюан,  скорее вояка, нежели  воин, был скорее способен вырезать
целое племя, чем охранять город. Все же он расставил кругом сильные посты.
     Вечером,   когда    маркиз   де   Лантенак,   осмотрев   предполагаемое
местоположение  батареи,  возвращался  в Доль,  он  вдруг  услышал  пушечный
выстрел.  Он  огляделся.  Над  главной  улицей  поднялось  багровое  зарево.
Случилась беда, нежданное вторжение неприятеля, штурм; в городе шел бой.
     И хотя Лантенака трудно было удивить,  он остолбенел. Он не мог ожидать
ничего подобного. Что это такое? Одно ясно -- это не Говэн. Никто не рискнет
пойти в атаку, когда на стороне врага столь явное численное превосходство --
четыре против одного. Значит, это Лешель? Но как же  он успел подтянуть свои
войска? Нет, появление Лешеля невероятно, а появление Говэна -- невозможно.
     Лантенак  дал шпоры коню; навстречу  ему тянулись по дороге  беглецы из
Доля; он  обратился с вопросом  к одному, другому,  но обезумевшие от страха
люди  вопили  только:  "Синие!  Синие!"  Когда Лантенак  подскакал  к  Долю,
положение было серьезное.
     Вот что там произошло.


     III
     Малые армии и большие битвы

     По  прибытии  в  Доль  крестьянское  воинство,  как  мы  уже  говорили,
разбрелось по всему городку, решив воспользоваться ночным  досугом сообразно
своим  вкусам  и  наклонностям,  что  неизбежно, когда  боец,  по  выражению
вандейцев,  повинуется  начальнику   лишь  по  дружбе.   Такое  своеобразное
повиновение  способно породить героев, но оно  отнюдь не воспитывает солдат.
Все орудия вместе с  войсковым  имуществом вандейцы завели под своды старого
рынка, а сами, изрядно выпив, сытно поужинав и перебрав на ночь четки, легли
спать вповалку, прямо на улице, перегородив  ее грудой своих  тел и не думая
об охране.  Спускалась ночь, и  добрая  половина  вандейцев сладко  храпела,
подложив под голову мешок; рядом с некоторыми спали их жены, так как нередко
бретонские  крестьянки  сопровождали  мужей  в  походе; бывало  и  так,  что
какая-нибудь  беременная  крестьянка  несла  обязанности  лазутчицы.  Стояла
теплая июльская  ночь, в темной бездонной  синеве небес сверкали  созвездия.
Весь  бивуак спал,  напоминая остановившийся на ночлег караван, а не военный
лагерь. Вдруг  те, что  лежали еще  с открытыми глазами, различили в  ночном
мраке силуэты трех орудий, загородивших верхний конец улицы.
     Это  был Говэн. Он снял  часовых,  вошел  в  городок и  занял  со своим
отрядом начало улицы.
     Какой-то вандеец вскочил с криком: "Кто идет?" -- и выстрелил из ружья;
ему  ответил пушечный  выстрел. Тотчас  заговорили ружья.  Погруженная в сон
орда  сразу  же  поднялась.  Жестокая  встряска.  Заснуть  под  звездами,  а
проснуться под картечью.
     Первый  миг пробуждения был  ужасен.  Нет зрелища страшнее, чем кишение
толпы, заметавшейся  под пушечными  ядрами.  Вандейцы схватились за  оружие.
Люди  вопили во всю глотку,  куда-то бежали, многие падали.  В растерянности
иные, не  помня  себя, стреляли  по  своим. Из домов выскакивали  испуганные
горожане, устремлялись обратно, снова выбегали на улицу и, ошалев, сновали в
самой гуще свалки.  Родители звали  детей,  мужья  искали жен. Зловещий бой,
бой, в который втянуты  женщины и дети. Пули, летавшие во всех направлениях,
со свистом рассекали ночной мрак. Стреляли  в темноте из каждого угла. Везде
дым и сумятица.  В беспорядке сбились повозки  и фургоны. Перепуганные  кони
ржали и брыкались. Никто  не разбирал  дороги, люди  шагали по раненым, и от
земли  поднимались дикие вопли. Одни метались  в  страхе, другие  оцепенели.
Бойцы искали своих командиров, а  командиры скликали бойцов. И  бок  о бок с
этим ужасом --  угрюмое равнодушие. Вот  возле дома  сидит женщина и  кормит
грудью младенца, тут  же рядом к стене прислонился ее муж; из перебитой ноги
ручьем течет  кровь,  а он  хладнокровно  заряжает свой  карабин и  посылает
куда-то в  ночную  мглу  несущие смерть пули. А  вот  другой, забравшись под
телегу,  палит  из-за  колеса.  Временами  человеческие  крики  сливались  в
протяжный вой. Но все перекрывал рокочущий бас пушек. Страшная картина.
     Казалось,  здесь  валят лес и, подрубленные под корень,  падают друг на
друга деревья. Отряд  Говэна из-за укрытия стрелял наверняка и поэтому понес
лишь незначительные потери.
     Однако  крестьянское воинство,  отважное  даже в минуты  растерянности,
оправилось  и перешло  к  обороне;  вандейцы стянулись к рынку,  просторному
мрачному помещению, крышу  которого поддерживал целый  лес каменных столбов.
Очутившись  под прикрытием,  повстанцы  совсем  ободрились; все, что хотя бы
отдаленно  напоминало лес, вселяло  в них уверенность. Иманус старался,  как
умел,  заменить отсутствующего  Лантенака.  У вандейцев  были орудия, но,  к
великому   удивлению   Говэна,  они  молчали;   объяснялось  это  тем,   что
офицеры-артиллеристы  отправились вместе  с  маркизом  на  рекогносцировку к
Мон-Долю, а крестьяне не знали, как подступиться к кулевринам и пушкам; зато
они осыпали синих  градом пуль  в ответ  на  их  пушечные  ядра. На  картечь
крестьяне  отвечали бешеной  ружейной  пальбой. Теперь  в укрытии  оказались
вандейцы. Они натаскали отовсюду дроги, повозки,  телеги,  прикатили с рынка
бочки  и  соорудили высокую баррикаду  с бойницами  для карабинов.  Из  этих
бойниц они и открыли убийственный огонь. Все было сделано молниеносно. Через
четверть часа рынок стал неприступной крепостью.
     Положение  Говэна осложнилось.  Слишком  неожиданно  превратился мирный
рынок в надежную цитадель.  Вандейцы крепко засели  в ней всей своей массой.
Говэн сумел  внезапно  атаковать, но  не  сумел  разгромить  неприятеля.  Он
спрыгнул с коня и стоял на батарее, освещенный горевшим факелом; скрестив на
груди руки,  он  зорко  вглядывался  в темноту. В полосе  света его  высокая
фигура была отчетливо видна  защитникам баррикады. Но  он даже не думал, что
служит прекрасной мишенью, не замечал,  что пули, летевшие из бойниц, жужжат
вокруг него.
     Он размышлял. Против вандейских  карабинов у него есть пушки. А перевес
всегда останется за картечью. У кого орудия, у того победа. Батарея  в руках
умелых пушкарей обеспечивала превосходство.
     Вдруг словно молния вырвалась из  темной  громады рынка, затем прорычал
гром, и ядро пробило фасад дома над головой Говэна.
     На пушечный выстрел баррикада ответила пушечным выстрелом.
     Как же так? Значит, что-то произошло. Артиллерия теперь имеется у обеих
сторон.
     Вслед  за  первым ядром  вылетело второе  и разворотило  стену  рядом с
Говэном. При третьем выстреле с него сорвало шляпу.
     Все ядра были крупного калибра. Били из шестнадцатифунтового орудия.
     -- В вас целятся, командир, -- закричали пушкари.
     И они потушили  факел.  Говэн  неторопливо  нагнулся  и  поднял с земли
шляпу.  Пушкари не  ошиблись  --  в Говэна  кто-то целился,  в него  целился
Лантенак.
     Маркиз только что подъехал к рынку с противоположной стороны.
     Иманус бросился к нему.
     -- Ваша светлость, на нас напали.
     -- Кто?
     -- Не знаю.
     -- Дорога на Динан свободна?
     -- По-моему, свободна.
     -- Пора начинать отступление.
     -- Уже началось. Многие бежали.
     --  Я сказал --  отступление, а не  бегство. Почему у  вас бездействует
артиллерия?
     -- Мы тут сначала голову потеряли, да и офицеров не было.
     -- Я сам пойду на батарею.
     --  Ваша светлость, я  отправил на Фужер все, что можно: ненужный груз,
женщин, все лишнее. А как прикажете поступить с тремя пленными детишками?
     -- С теми?
     -- Да.
     -- Они наши заложники. Отправьте их в Тург.
     Отдав распоряжения, маркиз зашагал к баррикаде. С  появлением командира
все преобразилось. Баррикада была не приспособлена для артиллерийского огня,
там могло поместиться  только две  пушки; маркиз  велел поставить рядом  два
шестнадцатифунтовых орудия,  для  которых  тут же устроили амбразуру. Маркиз
пригнулся  к  пушке, стараясь разглядеть  вражескую батарею, и вдруг заметил
Говэна.
     -- Это он! -- воскликнул маркиз.
     И,  не  торопясь,  он  взял банник,  сам  забил снаряд,  навел  пушку и
выстрелил.
     Трижды  целился он  в  Говэна  и  все  три раза  промахнулся. Последним
выстрелом ему удалось сбить с Говэна шляпу.
     -- Какая  досада,  -- буркнул он.  -- Возьми я чуть ниже, ему снесло бы
голову.
     Вдруг  факел  на  вражеской батарее потух, и маркиз уже  не  мог ничего
разглядеть в сгустившемся мраке.
     -- Ну, погоди! -- проворчал он.
     И, обернувшись к своим пушкарям-крестьянам, скомандовал:
     -- Картечь!
     Говэн  в свою очередь тоже  был  озабочен.  Положение осложнилось.  Бой
вступил  в  новую  стадию. Теперь баррикада  бьет из орудий.  Кто  знает, не
перейдет ли враг от обороны к  наступлению? Против него, за вычетом убитых и
бежавших  с  поля  битвы,  было  не  меньше  пяти  тысяч  человек,  а  в его
распоряжении   осталось   всего  тысяча  двести  солдат.   Что  станется   с
республиканцами, если враг заметит, как ничтожно их число? Тогда  роли могут
перемениться. Из  атакующего республиканский отряд превратится в атакуемого.
Если вандейцы предпримут вылазку, тогда всему конец.
     Что же делать? Нечего  и  думать штурмовать  баррикаду в  лоб;  идти на
приступ было химерой  -- тысяча двести человек не могут выбить из укрепления
пять  тысяч. Штурм -- бессмыслица, промедление -- гибель. Необходимо принять
решение. Но какое?
     Говэн был уроженцем Бретани и не раз заглядывал в Доль. Он знал,  что к
старому рынку, где засели вандейцы, примыкает целый лабиринт узеньких кривых
уличек.
     Он обернулся к своему  помощнику