,  доблестному капитану Гешану, который
впоследствии  прославился тем, что очистил от мятежников Консизский лес, где
родился  Жан Шуан, преградил вандейцам  дорогу к Шэнскому озеру и тем  самым
спас от падения Бурнеф.
     --  Гешан, передаю вам  командование боем, -- сказал он.  -- Ведите все
время  огонь.  Разбейте  баррикаду пушечными выстрелами,  отвлеките всю  эту
банду.
     -- Понимаю, -- ответил Гешан.
     -- Весь отряд собрать, ружья зарядить, подготовиться к атаке.
     И, пригнувшись к уху Гешана, он шепнул ему несколько слов.
     -- Решено, -- ответил Гешан.
     Говэн продолжал:
     -- Все наши барабанщики живы?
     -- Все.
     -- У нас их  девять человек.  Оставьте  себе двоих, а семеро  пойдут со
мной.
     Семеро барабанщиков молча подошли и выстроились перед Говэном.
     Тогда Говэн прокричал громовым голосом:
     -- Батальон Красный Колпак, за мной!
     Одиннадцать человек под началом сержанта выступили из рядов.
     -- Я вызывал весь батальон, -- сказал Говэн.
     -- Батальон в полном составе, -- ответил сержант.
     -- Как! Вас всего двенадцать человек?
     -- Осталось двенадцать.
     -- Пусть будет так, -- сказал Говэн.
     Сержант,  выступивший вперед, был славный  и храбрый  вояка  Радуб, тот
самый Радуб, который от имени батальона усыновил троих ребятишек,  найденных
в Содрейском лесу.
     Добрая половина батальона, если читатель помнит, была перебита на ферме
"Соломинка", но Радуб по счастливой случайности уцелел.
     Неподалеку стояла телега с фуражом. Говэн указал на нее сержанту.
     -- Пусть ваши люди наделают соломенных жгутов,  велите  обмотать ружья,
чтобы ни одно не звякнуло на ходу.
     Через минуту приказ был выполнен в полном молчании и в полной темноте.
     -- Готово, -- доложил сержант.
     -- Солдаты, сапоги снять, -- скомандовал Говэн.
     -- Нет у нас сапог, -- ответил сержант.
     Вместе с семью барабанщиками составился отряд из  девятнадцати человек.
Говэн был двадцатым.
     -- В  колонну  по одному  стройсь!  --  скомандовал  он.  --  За  мной!
Барабанщики,  вперед, весь  батальон за ними. Сержант,  командование поручаю
вам.
     Он пошел в голове колонны, и, пока орудия били с обеих сторон, двадцать
человек, скользя как тени, углубились в пустынные улички.
     Некоторое время  они шли,  держась у  стен.  Городок, казалось,  вымер;
жители забились  в  погреба. Все  двери на запоре, на всех  окнах -- ставни.
Нигде ни огонька.
     Вокруг была тишина  и  тем  сильнее доносился грохот  с главной  улицы;
орудийный  бой продолжался,  батарея республиканцев  и  баррикада  роялистов
яростно осыпали друг друга картечью.
     Минут  двадцать  Говэн  уверенно вел  свой  отряд  в  темноте по кривым
переходам и, наконец, вышел на главную улицу, позади рынка.
     Позицию  вандейцев  обошли.  По  ту  сторону  рынка  не   было  никаких
укреплений; вследствие неисправимой беспечности строителей баррикад рынок  с
тыла оставался  открытым  и незащищенным, поэтому не составляло труда  войти
под каменные своды, куда свезли несколько повозок с войсковым имуществом и в
полной  упряжке.  Теперь Говэну и  его двенадцати бойцам  противостояло пять
тысяч вандейцев, но с тыла.
     Говэн  шопотом  отдал  сержанту   приказ;  солдаты   размотали  солому,
накрученную вокруг ружей;  двенадцать гренадеров построились за углом улички
в полном боевом  порядке, и семь  барабанщиков, подняв палочки, ждали только
команды.
     Орудийные выстрелы следовали один за другим через известные промежутки.
Воспользовавшись минутой  затишья между двумя залпами, Говэн вдруг  выхватил
шпагу и  голосом, прозвучавшим  в  тишине  как пронзительный  призыв  трубы,
прокричал:
     -- Двести человек вправо, двести влево, остальные вперед!
     Грянул залп из двенадцати ружей, семь барабанщиков забили "в атаку".
     А Говэн бросил грозный клич синих:
     -- В штыки! За мной!
     Началось нечто неслыханное.
     Вандейское воинство вообразило, что  его обошли и что с тыла подступают
целые  полчища  врага.  В  ту  же  самую  минуту,  услышав  барабанный  бой,
республиканский отряд  под командованием  Гешана, занимавший  верхнюю  часть
улицы,  двинулся вперед, --  оставшиеся при  нем барабанщики  тоже забили "в
атаку", -- и быстрым шагом приблизился к баррикаде; вандейцы очутились между
двух  огней;  паника  склонна  все преувеличивать: в  момент паники ружейный
выстрел кажется  орудийным  залпом, крик --  загробным гласом, лай собаки --
львиным рыком.  Добавим, что  страх вообще охватывает  крестьян с  такой  же
быстротой, как пламя -- стог соломы, и с  такой  же  быстротой,  с какою  от
горящего  стога пламя перекидывается на  ближайшие  предметы,  крестьянин  в
страхе кидается в бегство. Бегство вандейцев было поистине паническим.
     Через  несколько минут  рынок  опустел, крестьяне  словно  испарились в
воздухе, оставив офицеров в растерянности. Хотя  Иманус и убил двух или трех
беглецов, ничто не помогало, -- вандейцы с криком: "Спасайся, кто может!" --
растеклись   по  городу,  будто  вода   сквозь  сито,  и   исчезли  в  полях
стремительно,  как  тучи,  подхваченные  ураганным ветром.  Одни  бежали  по
направлению к Шатонефу, другие -- к Плерге, третьи -- к Антрэну.
     Маркиз   де  Лантенак  молча  следил  за  разбегавшимися  воинами.   Он
собственноручно  заклепал орудия  и, уходя последним спокойной,  размеренной
поступью, холодно  бросил: "Нет, на крестьянина надежда плоха. Без  англичан
нам не обойтись".


     IV
     Во второй раз

     Республиканцы одержали полную победу.
     Говэн повернулся к гренадерам батальона Красный Колпак и сказал:
     -- Вас всего двенадцать, а стоите вы тысячи!
     Для солдата тех времен похвала командира была почетной наградой.
     Гешан, по приказу Говэна, преследовал беглецов за пределами Доля и взял
много пленных.
     Солдаты зажгли факелы и стали осматривать город.
     Не успевшие убежать  вандейцы  сдались  на милость  победителя. Главную
улицу осветили  плошками.  Ее усеивали  вперемежку  убитые  и раненые. Как и
обычно   в  конце  каждого  сражения,  кучки  самых  отчаянных   смельчаков,
окруженные неприятелем, еще отбивались, но и им пришлось сложить оружие.
     В беспорядочном  потоке беглецов внимание Говэна  привлек один храбрец;
ловкий и проворный, как фавн, он прикрывал  бегство  товарищей,  а сам  и не
собирался бежать. Этот крестьянин, мастерски  владея карабином, то  стрелял,
то глушил врага прикладом  и действовал с такой силой, что приклад, наконец,
сломался; тогда вандеец вооружился пистолетом, а другой рукой схватил саблю.
Никто  не решался  подступиться к  нему.  Вдруг Говэн заметил,  что  вандеец
пошатнулся и оперся спиной о столб.  Должно быть,  его ранило. Но он все еще
орудовал саблей и пистолетом. Взяв шпагу подмышку, Говэн подошел к нему.
     -- Сдавайся, -- сказал он.
     Вандеец  пристально  взглянул на говорившего. Кровь, бежавшая  из раны,
пропитала куртку и лужей расплывалась у его ног.
     -- Ты мой пленник, -- повторил Говэн.
     Вандеец молчал.
     -- Как тебя звать?
     -- Звать "Пляши в тени".
     -- Ты храбрый малый, -- сказал Говэн.
     И протянул вандейцу руку.
     Но тот воскликнул:
     -- Да здравствует король!
     Собрав  последние  силы,  он  быстро  вскинул  обе  руки,  нажал курок,
намереваясь всадить Говэну в сердце пулю,  и  одновременно  взмахнул над его
головой саблей.
     Он действовал с проворством тигра, но кто-то оказался еще проворнее. То
был всадник,  подскакавший к полю битвы всего несколько секунд тому  назад и
никем  не замеченный.  Видя,  что  вандеец поднял  пистолет и  занес  саблю,
незнакомец бросился между ним и Говэном. Не подоспей он, лежать бы  Говэну в
могиле. Пуля попала в лошадь, а удар сабли пришелся по всаднику, и лошадь  и
всадник рухнули наземь. Все это произошло с молниеносной быстротой.
     Вандеец тоже свалился на землю.
     Удар сабли рассек  лицо незнакомца, упавшего  без чувств.  Лошадь  была
убита наповал.
     Говэн подошел к лежащему.
     -- Кто этот человек? -- спросил он.
     Он  нагнулся  и посмотрел  на  незнакомца. Кровь,  струившаяся из раны,
залила все лицо и застыла красной маской. Видны были лишь седые волосы.
     -- Этот человек спас мне жизнь, -- продолжал Говэн. -- Кто-нибудь знает
его? Откуда он явился?
     --  Командир, --  ответил один  из солдат.  -- Он  только  что въехал в
город, я сам видел. А прискакал он по дороге из Понторсона.
     Полковой хирург со  своей сумкой поспешил на помощь. Раненый попрежнему
лежал без сознания. Хирург осмотрел его и заключил:
     -- Пустяки.  Опасности  нет.  Зашьем рану, и  через неделю он будет  на
ногах. Великолепный сабельный удар.
     На раненом  был плащ, трехцветный пояс, пара  пистолетов  и сабля.  Его
положили  на  носилки. Раздели.  Кто-то принес ведро  свежей воды, и  хирург
промыл рану:  из-под кровавой маски показалось лицо.  Говэн присматривался к
незнакомцу с глубоким вниманием.
     -- Есть при нем бумаги? -- спросил он.
     Хирург  нащупал  в  боковом  кармане  раненого бумажник, вытащил его  и
протянул Говэну.
     Меж  тем от  холодной примочки  раненый пришел в себя.  Его веки  слабо
дрогнули.
     Говэн перебирал бумаги незнакомца; вдруг он обнаружил листок, сложенный
вчетверо, развернул его и прочел:
     "Комитет общественного спасения. Гражданин Симурдэн..."
     Он закричал:
     -- Симурдэн!
     Этот крик достиг слуха раненого, и он открыл глаза.
     Говэн задыхался от волнения.
     -- Симурдэн! Это вы! Во второй раз вы спасаете мне жизнь.
     Симурдэн  посмотрел  на  Говэна.  Непередаваемая  радость  озарила  его
окровавленное лицо.
     Говэн упал на колени возле раненого и воскликнул:
     -- Мой учитель!
     -- Твой отец, -- промолвил Симурдэн.


     V
     Капля холодной воды

     Они не  виделись много лет, но сердца их  не разлучались ни на  минуту;
они признали друг друга, будто расстались только вчера.
     В городской ратуше на скорую руку устроили походный  лазарет. Симурдэна
уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где разместили
раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей, заявив,
что  больному  необходим покой. Впрочем, и  самого Говэна требовали  десятки
неотложных  дел,  которые  составляют  долг  и  заботу  победителя. Симурдэн
остался один, но не мог уснуть;  его мучила лихорадка, он дрожал от озноба и
от радостного волнения.
     Он не спал, но ему казалось, что он грезит. Неужели это явь? Свершилась
его мечта. Симурдэн, по самому складу характера,  не верил в свою счастливую
звезду, и вот  она  взошла. Он  нашел своего  Говэна. Он оставил ребенка,  а
увидел  взрослого  мужчину,  грозного, отважного воина. Увидел его в  минуту
победы и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл  собой в Вандее опору
революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот столп
республики. Этот победитель -- его, Симурдэна, ученик. Он видел, как молодое
лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции, озарялось
отблеском  мысли,  и  это  также была его,  симурдэнова, мысль; его  ученик,
детище его духа, уже  и сейчас  вправе называться героем,  и,  кто знает,  в
скором времени  он, быть может, прославит свою отчизну;  Симурдэну казалось,
что  он  узнает  свою  собственную душу  в оболочке  гения.  Он  только  что
любовался Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом.  Между священником и кентавром
существует  таинственное  сходство,  ибо  и  священник  --   человек  только
наполовину.
     Недавнее  ранение  и  бессонница  --  следствие   сабельного  удара  --
наполняли душу  Симурдэна  каким-то  блаженным  опьянением.  Он  видел, как,
блистательный  и великолепный,  растет  молодой  герой,  и  радость была еще
полнее от сознания  своей власти над его  судьбою; еще одна такая победа,  и
тогда  Симурдэну достаточно  будет сказать слово,  чтобы республика поручила
Говэну командование целой армией. Когда все  чаяния  человека  сбываются, он
как бы слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой,
каждый желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат --
Россиньоля, Эбер  --  Ронсана, а Робеспьер желал  со всеми ними разделаться.
"Почему бы и не Говэн?" --  думалось  Симурдэну, и  он  погружался в  мечты.
Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами собой
рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно  остановиться
на  полпути,  впереди  бесконечно высокая  лестница,  --  и,  поднимаясь  со
ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал  руководит лишь
в сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн
мечтал о Говэне-полководце.  Он уже видел, -- ведь мечта быстрокрыла, -- как
Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он  карает северных монархов,
как  в Пиренеях  теснит  испанцев,  в  Альпах призывает Рим  к восстанию.  В
Симурдэне жило два  человека -- один с  нежной душой, а другой -- суровый, и
оба   были   ныне   равно  удовлетворены,   ибо,  подчиняясь  своему  идеалу
непреклонности,  он рисовал себе  будущность  Говэна столь же  великолепной,
сколь и грозной. Симурдэн думал обо всем, что придется разрушить, прежде чем
строить  новое, и говорил  про себя: "Сейчас не время миндальничать". Говэн,
как тогда  говорили,  "достигнет высот".  И Симурдэну  представлялся Говэн в
светозарных латах, со сверкающей на челе  звездою; попирая  мрак, возносится
он на мощных крыльях идеала -- справедливости, разума и прогресса, а  в руке
сжимает обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.
     Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он вдруг услышал
через  полуоткрытую  дверь   разговор  в  зале,  превращенной  в  лазарет  и
примыкавшей к его комнатке;  он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы
разлуки этот голос  звучал  в ушах Симурдэна,  и  теперь в  мужественных его
раскатах ему чудился мальчишеский  голосок. Симурдэн прислушался.  Раздались
шаги, затем заговорили наперебой солдаты:
     -- Вот,  командир,  тот  самый  человек,  который  в  вас  стрелял.  Он
спрятался в погреб. Но мы его отыскали. А ну-ка, покажись.
     И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и покушавшимся на его
жизнь вандейцем:
     -- Ты ранен?
     -- У меня достаточно сил для того, чтобы пойти на расстрел.
     -- Уложите этого человека в постель. Перевяжите его раны, ухаживайте за
ним, вылечите его.
     -- Я хочу умереть.
     -- Ты  будешь жить.  Ты хотел убить меня  во славу короля, я дарую тебе
жизнь во славу республики.
     Тень омрачила чело Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от сна и уныло
пробормотал:
     -- Стало быть, он и вправду милосерден.


     VI
     Зажившая рана и кровоточащее сердце

     Сабельный удар  заживает быстро;  но еще не зажили раны более глубокие,
чем  у Симурдэна.  Мы  говорим о  расстрелянной  женщине,  которую  на ферме
"Соломинка" подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.
     Тельмарш  и  не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда серьезнее,
чем ему показалось вначале.  Пуля пробила  ей  грудь и вышла через  лопатку,
вторая пуля раздробила  ключицу,  а  третья  -- плечевую кость; но поскольку
легкое  не  было  задето,  оставалась  надежда  на   выздоровление.  Недаром
крестьяне называли  Тельмарша  "философом",  подразумевая  под  этим словом:
немножко  лекарь, немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в
свою нору,  ухаживал  за ней,  уступил  ей  свое  ложе  из сухих водорослей,
пользовал ее таинственными средствами,  именуемыми обычно "простонародными",
и благодаря ему она выжила.
     Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и через несколько
недель Мишель стала выздоравливать.
     Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из "пещерки" и присела
на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей гостье; при  ранении
в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая,  бывшая почти при
смерти, едва произносила несколько слов. А  когда она  пыталась заговорить с
хозяином "пещерки", он всякий  раз приказывал ей замолчать; но от старика не
ускользнуло, что его  гостья находится во власти каких-то неотвязных дум,  и
подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.
В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов
без  посторонней  помощи; целитель -- это  почти отец, и Тельмарш с радостью
глядел на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:
     -- Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.
     -- Только сердце не зажило, -- ответила Мишель.
     И добавила:
     -- Значит, вы совсем не знаете, где они?
     -- Кто они? -- удивился Тельмарш.
     -- Мои дети.
     Это  "значит" заключало в себе целый мир мыслей; оно  выражало: "Раз вы
со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего изголовья столько дней и
даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне молчать, когда я пытаюсь
расспросить вас, раз вы боитесь,  что я о них спрошу, значит вам  нечего мне
ответить". Нередко  в  часы бреда, лихорадки,  болезненного  полузабытья она
звала  своих детей,  и  она  заметила, --  ибо  в  бреду  человек  по-своему
наблюдателен, -- что старик не отвечает на ее вопросы.
     Но Тельмарш и в самом деле не  мог  ничего ей  сказать. Не так-то легко
говорить  с  матерью о  ее пропавших  детях. Да и  что он знал? Ничего. Знал
только, что какую-то женщину расстреляли, он сам  нашел ее распростертою  на
земле, подобрал  почти бездыханной,  знал также, что  она мать троих детей и
что маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою  детей. Этим
и исчерпывались все его сведения.  Что сталось с детьми? Живы они  или  нет?
Узнал он из расспросов  и  то, что  увели двух  мальчиков и девочку, недавно
отнятую  от  груди. И  ничего  больше.  Он  сам  ломал  голову  над  судьбой
злосчастных  малюток и  терялся в  догадках. В ответ  на  все  его расспросы
крестьяне  молча  покачивали головой.  Не  такой  был  человек  господин  де
Лантенак, чтобы зря судачить о нем.
     Да, в округе неохотно говорили о Лантенаке и так же неохотно говорили и
с Тельмаршем. Крестьяне --  народ  подозрительный. Они не  любили Тельмарша.
Тельмарш-Нищеброд внушал им какую-то тревогу. С чего это он вечно смотрит на
небо? Что он делает, о чем думает, когда полдня торчит в  лесу, как  пень, и
не шелохнется? Ясно -- все это неспроста. В здешнем краю, охваченном войной,
смутой и огнем пожарищ, где у каждого была  одна забота -- уничтожать и одно
занятие  -- резать,  где  все  наперегонки старались поджечь  дом,  перебить
семью, заколоть вражеский караул,  разграбить поселок, где каждый думал лишь
о том, как  бы устроить другому  засаду, завлечь в ловушку и  убить недруга,
пока  он  тебя  не  убил,  --  этот  отшельник,  этот  созерцатель  природы,
сливавшийся душой с необъятным покоем всего  сущего, этот собиратель трав  и
кореньев,  этот  друг цветка,  птицы и  звезды был,  само  собой разумеется,
человеком весьма опасным. Сразу видно, что он не в своем уме: не выслеживает
врага, притаившись  за  кустом, ни в  кого не стреляет...  Немудрено, что он
внушал крестьянам страх.
     -- Умом повредился, -- говорили прохожие.
     Тельмарш жил на  положении человека не только одинокого среди людей, но
избегаемого людьми.
     К нему не обращались с вопросами, и на его вопросы не отвечали. Так что
при  всем желании он не мог  бы много разузнать. Война ушла из их  округи  в
соседние, теперь  люди бились где-то далеко,  маркиз  де  Лантенак  исчез  с
горизонта,  а такой человек, как Тельмарш, замечает войну лишь  тогда, когда
она придавит его своей пятою.
     Услышав   слова  "мои  дети",  Тельмарш  перестал  улыбаться,  а   мать
углубилась в свои думы. Что происходило в ее  душе?  Она словно пребывала на
дне про