.
     Справа  Жиронда  -- легион  мыслителей, слева Гора -- отряд  борцов.  С
одной стороны -- Бриссо, которому  были вручены ключи от  Бастилии; Барбару,
которого  не  решались ослушаться марсельцы; Кервелеган, державший в  боевой
готовности Брестский  батальон,  расквартированный  в предместье  Сен-Марсо;
Жансоннэ,    который   добился   признания   первенства   депутатов    перед
военачальниками; роковой Гюадэ, которому в Тюильри королева показала однажды
ночью  спящего   дофина;  Гюадэ   поцеловал  в  лобик  спящего  ребенка,  но
потребовал,  чтобы   отрубили   голову   его  отцу;   Салль,   разоблачитель
несуществующих  заигрываний Горы с Австрией; Силлери, хромой калека с правых
скамей,  подобно  тому как  Кутон был  безногим  калекой  --  левых  скамей;
Лоз-Дюперре,  который,  будучи  оскорблен  одним газетчиком,  назвавшим  его
"негодяй", пригласил оскорбителя отобедать и  заявил: "Я знаю, что "негодяй"
означает просто "инакомыслящий";  Рабо-Сент-Этьен, открывший  свой  альманах
1790 года словами:  "Революция окончена!"; Кинет, один из тех,  кто низложил
Людовика XVI; янсенист Камюс, составитель  проекта  гражданского  устройства
духовенства, человек, который свято верил в чудеса диакона Париса и все ночи
напролет лежал, распростершись перед распятием саженной высоты,  прибитым  к
стене   его  спальни;  Фоше  --  священник,  вместе  с   Камиллом  Демуленом
руководивший  восстанием  14  июля;  Инар,  который  совершил  преступление,
сказав:  "Париж   будет  разрушен",  в  тот   самый  момент,   когда  герцог
Брауншвейгский заявил: "Париж будет сожжен"; Жакоб Дюпон, первым крикнувший:
"Я атеист", на что Робеспьер ответил ему: "Атеизм --  забава  аристократов";
Ланжюинэ,  непреклонный,  проницательный  и доблестный  бретонец;  Дюкос  --
Эвриал при Буайе-Фонфреде;  Ребекки -- Пилад при Барбару, тот самый Ребекки,
который  сложил   с   себя  депутатские   полномочия,   потому  что  еще  не
гильотинировали  Робеспьера;  Ришо,  который  боролся  против  несменяемости
секций; Ласурс, автор злобного афоризма "Горе благодарным народам!", который
у  ступеней эшафота отверг свои  же собственные слова, гордо  бросив  в лицо
монтаньярам: "Мы умираем оттого,  что народ спит,  но  вы умрете оттого, что
народ   проснется!";   Бирото,   который   на  свою   беду  добился   отмены
неприкосновенности  личности  депутатов,  ибо  таким   образом  отточил  нож
гильотины и воздвиг плаху для самого себя; Шарль Виллет, который для очистки
совести время от времени возглашал: "Не желаю голосовать под  угрозой ножа";
Луве, автор  "Фоблаза", в  конце жизненного  пути  ставший  книгопродавцем в
Пале-Рояле,  где за прилавком  восседала  Лодоиска; Мерсье, автор "Парижских
картин",  который  писал:  "Все  короли  на  собственной  шее  почувствовали
двадцать  первое  января"; Марек, который  пекся об  "охране бывших границ";
журналист Карра, который,  взойдя  на эшафот,  сказал палачу:  "До  чего  же
досадно  умирать!  Так  хотелось бы  досмотреть  продолжение"; Виже, который
именовал себя  "гренадером  второго батальона  Майенна и  Луары" и который в
ответ  на угрозы публики крикнул: "Требую, чтобы при первом же ропоте трибун
мы, депутаты, ушли отсюда все до  одного и двинулись бы на Версаль с саблями
наголо!";  Бюзо, которому  суждено  было умереть с голоду; Валазе, принявший
смерть от собственной  руки; Кондорсе,  которому судьба  уготовила кончину в
Бург-ла-Рен,  переименованном  в  Бург-Эгалитэ, причем  убийственной  уликой
послужил  обнаруженный  в  его  кармане  томик  Горация;  Петион,  который в
девяносто  втором году  был кумиром толпы, а  в  девяносто  четвертом погиб,
растерзанный  волчьими  клыками;  и  еще  двадцать   человек,  среди   коих:
Понтекулан,   Марбоз,   Лидон,   Сен-Мартен,   Дюссо,  переводчик   Ювенала,
проделавший  ганноверскую  кампанию;  Буало,  Бертран,  Лестер-Бове,  Лесаж,
Гомэр,  Гардьен, Мэнвьель, Дюплантье, Лаказ, Антибуль и во  главе их  второй
Барнав, который звался Верньо.
     С  другой  стороны --  Антуан-Луи-Леон Флорель  де  Сен-Жюст,  бледный,
двадцатитрехлетний  юноша,  с безупречным  профилем,  загадочным  взором,  с
печатью глубокой грусти на челе; Мерлен из Тионвиля, которого немцы прозвали
"Feuer-Teufel", "огненный дьявол"; Мерлен из Дуэ,  преступный автор закона о
подозрительных;  Субрани,  которого  народ  Парижа  1   прериаля  потребовал
назначить своим полководцем; бывший кюре Лебон, чья  рука,  кропившая  ранее
прихожан святой водой, держала теперь саблю; Билло-Варенн, который предвидел
магистратуру  будущего, где место судей займут посредники; Фабр  д'Эглантин,
которого  только  однажды,  подобно Руже де  Лиллю,  создавшему  марсельезу,
осенило вдохновение,  и он создал тогда  республиканский  календарь,  но, --
увы!  -- вторично  муза  не посетила ни того, ни другого;  Манюэль, прокурор
Коммуны, который заявил: "Когда умирает  король,  это  не  значит, что стало
одним человеком меньше"; Гужон, который взял Трипштадт, Нейштадт и Шпейер  и
обратил в бегство пруссаков; Лакруа, из адвоката превратившийся в генерала и
пожалованный  орденом   Святого   Людовика   за  неделю   до   10   августа;
Фрерон-Терсит, сын  Фрерона-Зоила; Рюль, гроза банкирских железных сундуков,
непреклонный республиканец, трагически покончивший  с собой  в  день  гибели
республики; Фуше с душой демона и лицом трупа; друг  отца  Дюшена, Камбулас,
который сказал Гильотену:  "Сам  ты  из клуба Фельянов,  а дочка твоя  -- из
Якобинского клуба"; Жаго, ответивший тому, кто жаловался, что узников держат
полунагими: "Ничего, темница  одела их камнем"; Жавог, зловещий осквернитель
гробниц  в  усыпальнице  Сен-Дени;  Осселэн,  изгонявший   подозрительных  и
скрывавший у  себя осужденную на изгнание госпожу Шарри; Бантаболь, который,
председательствуя  на  заседаниях  Конвента,  знаками   показывал  трибунам,
рукоплескать им или  улюлюкать; журналист Робер, супруг  мадмуазель Кералио,
писавшей: "Ни Робеспьер, ни Марат ко мне не ходят; Робеспьер может явиться в
мой  дом, когда захочет,  а  Марат  -- никогда"; Гаран-Кулон, который  гордо
сказал, когда Испания осмелилась вмешаться в ход процесса над Людовиком XVI,
что  Собрание не уронит себя чтением  письма короля, предстательствующего за
другого  короля;  Грегуар,  по  началу  пастырь,  достойный  первых   времен
христианства, а при Империи  добившийся титула графа Грегуар,  дабы  стереть
даже воспоминание  о  Грегуаре-республиканце;  Амар,  сказавший:  "Весь  шар
земной осудил Людовика  XVI. К кому же апеллировать?  К небесным светилам?";
Руйе, который 21 января протестовал против пушечной стрельбы с Нового Моста,
ибо,  как он заявил: "Голова короля при падении должна производить не больше
шума, чем  голова любого смертного"; Шенье, брат Андре Шенье; Вадье, один из
тех ораторов, что, произнося речь,  клали перед собой  заряженный  пистолет;
Танис, который сказал Моморо: "Я хотел бы, чтобы Марат и Робеспьер  дружески
обнялись за моим столом".  -- "А где ты живешь?" -- "В Шарантоне". -- "Оно и
видно",  --  ответил  Моморо; Лежандр,  который  стал  мясником  французской
революции,  подобно  тому  как  Прайд  был  мясником  революции  английской;
"Подойди сюда, я тебя  пришибу", -- закричал он  Ланжюинэ, на  что последний
ответил: "Добейся сначала декрета,  объявляющего меня быком"; Колло д'Эрбуа,
зловещий лицедей, скрывший свое подлинное лицо под античной двуликой маской,
одна  половина которой говорила "да",  а другая "нет",  одна одобряла то, на
что изрыгала хулу другая, бичевавший Каррье в Нанте и превозносивший Шалье в
Лионе,  пославший Робеспьера на эшафот, а Марата в Пантеон; Женисье, который
требовал  смертной  казни  для всякого, на  ком  будет обнаружен  образок  с
надписью:  "Мученик   Людовик   XVI";  Леонар  Бурдон,   школьный   учитель,
предложивший  свой  дом  старцу  Юрских  гор; моряк Топсан, адвокат Гупильо,
Лоран Лекуантр  --  купец,  Дюгем  -- врач, Сержан  --  скульптор, Давид  --
художник, Жозеф Эгалитэ  -- принц крови.  И еще -- Лекуант-Пюираво,  который
требовал, чтобы  Марата  особым  декретом объявили "находящимся  в состоянии
помешательства"; неугомонный  Робер Лендэ, родитель некоего спрута,  головой
которого  был  Комитет общественной безопасности, а  бесчисленные  щупальцы,
охватившие  всю  Францию,   именовались  революционными  комитетами;  Лебеф,
которому  Жире-Дюпре  посвятил в  своем  "Пиршестве  лжепатриотов" следующую
строку: "Лебеф ["Лебеф" созвучно с  франц. "le boeuf"  --  бык.], увидев раз
Лежандра, замычал".  Томас Пэйн, американец  и  человек гуманный;  Анахарсис
Клотц,  немец,   барон,  миллионер,  безбожник,  эбертист,  существо  весьма
простодушное;  неподкупный Леба, друг  семьи Дюпле;  Ровер, яркий  экземпляр
любителя зла  ради зла, ибо искусство для искусства существует гораздо чаще,
чем  принято думать;  Шарлье, требовавший, чтобы к  аристократам  непременно
обращались на  "вы"; Тальен,  чувствительный и  свирепый, которого любовь  к
женщине сделала  термидорианцем; Камбасерес, прокурор, ставший  впоследствии
принцем; Каррье,  прокурор, ставший впоследствии тигром;  Лапланш, который в
один  прекрасный день  воскликнул: "Я  требую приоритета для  пушки,  дающей
сигнал тревоги";  Тюрьо, который предложил  открытое  голосование для  судей
Революционного трибунала; Бурдон  из Уазы,  который вызвал на дуэль Шамбона,
донес на Пэйна и сам был разоблачен Эбером; Фэйо, который  предлагал послать
в  Вандею "армию поджигателей";  Таво,  который 13 апреля был  чем-то  вроде
посредника между Жирондой и Горой; Вернье, который считал необходимым, чтобы
вожди  жирондистов, равно как и  вожди монтаньяров, пошли в  армию  простыми
солдатами; Ревбель, который заперся в Майнце; Бурбот, под которым при взятии
Сомюра  убили  коня;  Гимберто,  который  командовал  армией  на Шербургском
побережье; Жард-Панвилье, который  командовал армией на  побережье Ларошель;
Лекарпантье,  который  командовал  эскадрой  в  Канкале;  Робержо,  которого
подстерегала   в   Роштадте  ловушка;   Приер   Марнский,   надевавший   при
инспекторской  поездке по  войскам свои старые эполеты  командира эскадрона;
Левассер  Сартский,  который  одним-единственным  словом  обрек  на   гибель
Серрана, командира батальона в Сент-Амане;  Ревершон, Мор,  Бернар де  Сент,
Шарль  Ришар,  Лекинио,  и во  главе этой  группы  --  новоявленный  Мирабо,
именуемый Дантоном.
     Вне этих двух лагерей стоял человек, державший оба эти лагеря в узде, и
человек этот звался Робеспьер.


        "V"

     Внизу стлался ужас, который может  быть благородным,  и страх,  который
всегда низок.  Вверху  шумели  бури страстей,  героизма,  самопожертвования,
ярости,  а  ниже  притаилась суетливая  толпа безликих.  Дно этого  собрания
именовалось "Равниной". Сюда скатывалось все  шаткое, все  колеблющееся, все
маловеры,   все  выжидатели,  все  медлители,   все  соглядатаи,  и   каждый
кого-нибудь  да  боялся. Гора была  местом избранных,  Жиронда  была  местом
избранных; Равнина  была толпой.  Дух Равнины был воплощен и сосредоточен  в
Сийесе.
     Сийес  был  человеком  глубокомысленным,  чье  глубокомыслие обернулось
пустотой. Он застрял в третьем сословии и не сумел подняться до народа. Иные
умы словно нарочно созданы для того, чтобы застревать на полпути. Сийес звал
Робеспьера  тигром, а тот величал его кротом. Этот метафизик пришел в  конце
концов не к разуму, а к благоразумию.  Он был  придворным революции, а не ее
слугой. Он брал лопату и  шел вместе с народом перекапывать Марсово поле, но
шел в одной упряжке с Александром Богарне.  На  каждом  шагу он проповедовал
энергию,  но  не знал  ее сам. Он говорил  жирондистам: "Привлеките на  вашу
сторону пушки". Есть мыслители-ратоборцы;  такие,  подобно Кондорсе,  шли за
Верньо  или,  подобно Камиллу Демулену, шли за  Дантоном. Но  есть  и  такие
мыслители, которые стремятся  лишь к одному -- выжить любой ценой; такие шли
за Сийесом.
     На  дно  бочки  с  самым  добрым  вином  выпадает  мутный  осадок.  Под
"Равниной" помещалось "Болото". Сквозь мерзкий отстой явственно просвечивало
себялюбие.  Здесь молча  выжидали,  щелкая  от  страха зубами, немотствующие
трусы.  Нет  зрелища гаже. Готовность принять любой позор и ни капли  стыда;
затаенная  злоба;  недовольство, скрытое личиной  раболепства. Все они  были
напуганы и циничны; всеми двигала отвага, исходящая из безудержной трусости;
предпочитали в душе Жиронду, а присоединялись к  Горе; от  их слова зависела
развязка; они держали  руку того, кого ждал успех; они предали Людовика  XVI
-- Верньо, Верньо -- Дантону, Дантона --  Робеспьеру, Робеспьера -- Тальену.
При  жизни  они  клеймили  Марата,  после  смерти   обожествляли  его.   Они
поддерживали все вплоть  до того  дня, пока не опрокидывали все. Они  чутьем
угадывали, что зашаталось, и стремились нанести последний удар.
     В  их  глазах, --  ибо они  брались служить любому, лишь бы  тот  сидел
прочно,  --  пошатнуться --  значило  предать  их.  Они были  числом, силой,
страхом. Отсюда-то их смелость -- смелость подлецов.
     Отсюда 31 мая, 11 жерминаля, 9  термидора -- трагедии, завязка  которых
была в руках гигантов, а развязка в руках пигмеев.


        "VI"

     Бок о бок с людьми, одержимыми страстью, сидели люди, одержимые мечтой.
Утопия  была   представлена  здесь  во  всех  своих  разветвлениях:   утопия
воинствующая, признающая  эшафот,  и утопия  наивная,  отвергающая  смертную
казнь; грозный  призрак для тронов  и добрый гений  для народа. В противовес
умам  ратоборствующим  здесь  имелись умы созидающие. Одни  думали  только о
войне, другие думали только о мире;  в  мозгу Карно родилась вся организация
четырнадцати  армий,  в  мозгу  Жана  Дебри  родилась   мечта  о   всемирной
демократической  Федерации.  Среди неукротимого  красноречия,  среди  воя  и
рокота голосов таилось плодотворное молчание. Лаканаль молчал,  но обдумывал
проект народного просвещения; Лантенас  молчал и создавал  начальные  школы;
молчал и Ревельер-Лепо,  но  в мечтах  старался  придать  философии значение
религии. Прочие занимались  второстепенными  вопросами, пеклись о мелких, но
существенных делах. Гюитон-Морво занимался вопросом улучшения  больниц.  Мэр
хлопотал об  уничтожении  крепостных податей.  Жан-Бон-Сент-Андре  добивался
отмены  ареста  за  долги  и  упразднения  долговых  тюрем.  Ромм  отстаивал
предложение Шаппа,  Дюбоэ наводил порядок  в  архивах,  Коран-Фюстье  создал
анатомический  кабинет  и  музей  естествознания,  Гюйомар  разработал  план
речного судоходства  и постройки плотины на Шельде.  Искусство  также  имело
своих фанатиков  и  своих одержимых; 21 января, в  тот самый час,  когда  на
площади  Революции скатилась  голова монархии,  Безар, депутат  Уазы,  пошел
смотреть обнаруженную  где-то  на  чердаке в доме по улице Сен-Лазар картину
Рубенса. Художники, ораторы, пророки, люди-колоссы, как Дантон, и люди-дети,
как Анахарсис  Клотц,  ратоборцы  и  философы --  все шли к  единой цели,  к
прогрессу.  Никогда они не  опускали рук. В  том-то и величье Конвента -- он
находил зерно реального  там, где люди видят только неосуществимое. На одном
полюсе был Робеспьер, видевший лишь "право", на другом -- Кондорсе, видевший
лишь "долг".
     Кондорсе  был   человеком  мечты  и  света;  Робеспьер   был  человеком
свершений;  а  иногда  в  периоды  агонии  одряхлевшего  общества  свершение
равносильно  искоренению.  У революции, как  и у горы,  есть свои подъемы  и
спуски,  и  на  разных  уровнях ее склонов  можно  видеть  все  разнообразие
природы, от вечных льдов  до весеннего цветка. Каждая зона творит людей себе
на потребу, и таких, что живы солнцем, и таких, что живы громами.


        "VII"

     Посетители  Конвента указывали друг другу  на один из поворотов  левого
коридора,  где  Робеспьер шепнул Гара, приятелю Клавьера,  грозные слова: "У
Клавьера  что  разговор, то  заговор".  В том  же углу,  как  будто  нарочно
созданном  для сторонних бесед и заглушаемого гнева,  Фабр д'Эглантин  пенял
Ромму,  упрекая  его  за  то,  что  тот  посмел переименовать  "фервидор"  в
"термидор" и тем  испортил его календарь.  Показывали угол  залы, где сидели
бок  о бок  семь представителей Верхней  Гаронны,  которым  первым  пришлось
выносить приговор Людовику XVI и  которые  провозгласили  один  за другим --
Майль:  "Смерть",  Дельмас:  "Смерть",  Прожан:  "Смерть", Калес:  "Смерть",
Эйраль: "Смерть",  Жюльен: "Смерть", Дезаси:  "Смерть". Извечная перекличка,
ибо, с тех пор как существует человеческое правосудие, под  сводами судилища
гулко отдается эхо гробниц. В  волнующемся море голов указывали на тех,  чьи
голоса слились  в нестройный и трагический хор приговора; вот они: Паганель,
сказавший:  "Смерть.  Король полезен  только одним  -- своей смертью"; Мийо,
сказавший:  "Если   бы  смерти  не  существовало,  ныне  ее  нужно  было  бы
изобрести";  старик  Рафрон  дю  Труйе,  сказавший;  "Смерть,  и  немедля!";
Гупильо,  который закричал:  "Скорее на эшафот.  Промедление  усиливает  эхо
смерти!";  Сийес,  который с мрачной краткостью произнес: "Смерть!";  Тюрьо,
который отверг предложение Бюзо, советовавшего  воззвать к народу: "Как! еще
народные собрания? Как!  еще сорок четыре тысячи трибуналов? Процесс никогда
не окончится. Да голова Людовика XVI успеет поседеть, прежде чем скатится  с
плеч!";  Огюстен-Бон  Робеспьер, который воскликнул вслед за  братом:  "Я не
признаю человечности, которая уничтожает народы и мирволит деспотам. Смерть!
Требовать  отсрочки -- значит взывать не к народу, а к тиранам!"; Фусседуар,
заместитель Бернардена де Сен-Пьера,  сказавший: "Мне отвратительно пролитие
человеческой крови, но кровь короля -- это не  человеческая кровь. Смерть!";
Жан-Бон-Сент-Андре, который заявил: "Народ не может  быть свободен, пока жив
тиран";  Лавиконтри, который  провозгласил как аксиому: "Пока  дышит  тиран,
задыхается  свобода.  Смерть!";  Шатонеф-Рандон,  который  крикнул:  "Смерть
Людовику  последнему!";  Гийярден,  который  высказал  следующее  пожелание:
"Пусть казнят, раз барьер опрокинут", намекая на барьер вокруг трона; Телье,
который  сказал:  "Пускай отольют  пушку калибром  с  голову Людовика XVI  и
стреляют  из  нее по врагу". Указывали  и на тех,  что проявили  милосердие.
Среди  них  был  Жантиль,  сказавший:  "Я голосую за пожизненное заключение.
Вслед за Карлом I следует Кромвель";  Банкаль, который заявил:  "Изгнание. Я
хочу,   чтобы  впервые  в   мире  король  занялся  каким-нибудь  ремеслом  и
зарабатывал  в  поте  лица хлеб свой";  Альбуис, который  сказал:  "Каторга.
Пускай живой его призрак бродит вокруг тронов"; Занджиакоми сказал: "Лишение
свободы. Сохраним Капета в  качестве пугала";  Шайон  сказал:  "Пусть живет.
Зачем нам мертвец,  которого Рим  превратит в святого?" Пока  все  эти слова
срывались  с  суровых  уст  и  одно за другим исчезали  в далях  истории, на
трибунах разряженные,  декольтированные  дамы  подсчитывали  голоса, отмечая
булавкой на листе каждый поданный голос.
     Там, где побывала трагедия, там надолго остаются ужас и сострадание.
     Видеть Конвент  в любой час его  властвования,  значило видеть суд  над
последним Капетом; легенда 21 января примешивалась ко всем деяниям Конвента;
от  этого  грозного Собрания  неизменно  подымался  роковой вихрь,  который,
коснувшись древнего факела  монархии,  зажженного  восемнадцать  веков  тому
назад,  потушил его; окончательный,  не подлежащий обжалованию, приговор над
всеми королями в лице одного стал  как бы  отправной точкой, откуда  Конвент
повел великую войну с прошлым; какому бы вопросу ни было посвящено заседание
Конвента, в глубине незримо подымалась тень, отбрасываемая эшафотом Людовика
XVI.  Зрители  рассказывали  друг  другу об  отставке Керсэна,  об  отставке
Ролана,  о Дюшателе,  депутате от  Де-Севра, который, прикованный  к постели
недугом, велел принести себя в Конвент